Когда ты просыпаешься посреди дня никакой красоты уже и не видно. Я со своей чуйкой встаю в туалет в четыре тридцать утра, а вернувшись подолгу стою, глядя в светлые окна из темной комнаты. На пустых и безсветных улицах тихо, словно когда ты молчишь, уйдя в свою музыку, что потрескивает из под наушников. Отвернувшись, кусаю костяшки пальцев. В синевато-бесцветном свете, когда снег все еще сияет от звезд и лун, твои волосы кажутся мягче, руки сговорчевее. Изучаю твоё лицо от окна, твои настояще-рыжие, короткие волосы, пальцы сплетаются у виска, я давно перестал различать твои оргазмы от моих грибных накатов, Когда кожа совсем чужая, а в голове куда больше места. И самолёты пикируют Алькаидной преданностью делу прямо на меня, идут в мои руки, вонзаются во все мысли о мечтах. Ты бы знал, как прекрасен туман рано утром зимой. Как мерзко мы живем сейчас, я пью и жру, пока ты кого то трахаешь, мысленно или явно. Пока кто-то делает это с тобой. Мои книги про самураев и призраков у реки, красные, черные. Я купил в книжном скотчи для скрапа, маленькие розы на проволоке, красил цветы в черный на кухне, пока комната неприлично стонала позади слева от меня, пока ты там стонал, я курил, не замечая, гасил окурки в остатках пива, разрезал скотчи с фрагментами текстов. Ты лучшее, что со мной было, лучшее с кем я жил. Мы живем, по большей части не замечая друг друга, на одной квартире. Я читаю, ты читаешь, телевизор покрылся пылью изнутри, твои женщины полуголые поздно вечером и рано утром покидают комнату, держат путь в ванну. А потом и вовсе, одевшись, покидают квартиру. А ты пишешь свои картины, из деталей нагих. А я просыпаюсь рано утром, чтобы пялиться от окна на твои руки из под одеяла, на твои смешные гримасы во сне. На твои ночные полюции, как хорошо что мы спим на разных кроватях, на твои волосы, подсвеченные утром, синевато-бесцветным. Глотаю весь собственный бред и иду в душ. А там меня ждет целое наваждение из ее тонких руки и светло-русых сетей волос, серых глаз, губы, такие мягкие, упругая грудь, на которой отдыхает рука. И... необъятное сладкое море, что ноги подкашиваются в итоге, жарко и сонно. Сводит внизу, мнет, сдавливает, сладко и липко. Мерзостные, голокожие, липкие, потные мы. Запертые нами же в одной квартире, искренне-лживые в молчании и редких разговорах. Пока ты не выпьешь, я не накачу, ты не покуришь пластилина. И вот языки уносятся в пляс, мы не можем остановиться, говорим, говорим, говорим на все темы мира, обо всех книгах и фильмах, женщинах, технологиях, о мистиках и ученых. Пока не заснем.

избирательные, уродливые изнутри. Крашу в черный розы на проволоках. Тебе никогда не увидеть, что я пишу, а я вижу твои стыдливые картины, мазок за мазком.

Ты лучшее, что со мной было. Эта жизнь, мерзейшее что со мной было.

Это все лишь отрезок у меня в голове, самолеты снова пошли на взлет. Моё башенное сердце трепещет, а я прыгаю на проволоках без чувств, а в моей голове бури рвут корабли на части. Я серый буревестник. У меня серые лапки, и ровно в 4:30 я вылезаю из подземного гнезда и мчусь на утес, чтобы сорваться в твои теплые руки, оставившие меня на самом дне Дамасской трагедии.