Впрочем, постепенно вокруг забывали, что это только насмешливое прозвище, и начинали думать,
что такое у указки имя… а вскоре стали относиться к ней с почтением — как к указке,
которая действительно знает всё: почему же иначе её, дескать, называют "Указка-Которая-Знала-Всё"?
Такие вот, стало быть, произошли перемены…
и в них, вообще-то говоря, нет ничего удивительного: так, к сожалению, часто случается.
Указка-Которая-Знала-Всё работала в школе. Ею преподавали географию и историю.
Когда нужно было показать какую-нибудь страну, какой-нибудь океан или какие-нибудь горы,
всегда прибегали к её помощи.
Указка-Которая-Знала-Всё точно очерчивала соответствующее пространство на карте —
и сомнений не оставалось: это и была Та Самая Страна, Тот Самый Океан или Те Самые Горы.
Или когда требовалось выяснить, какими путями достигали Европы путешественники и торговцы в древности,
брали Указку-Которая-Знала-Всё и опять вели ею по карте.
И тут, конечно, тоже никаких сомнений не оставалось: именно Этими Самыми Путями
путешественники и торговцы в древности и достигали Европы!
Ясно, что Указку-Которая-Знала-Всё в школе ужасно боялись
— и всегда тщательно готовились к урокам, чтобы не сердить её.
Потому-то со временем Указка-Которая-Знала-Всё стала считать себя ну-у… если не самим Господом Богом,
то, во всяком случае, правой рукой Господа Бога. Как будто всё вокруг принадлежало ей одной…
Она прямо так и говорила:
— Ну-ка, посмотрим, где тут у меня Индия?
Или:
— Куда же у меня Люксембург сегодня запропастился?
Или:
— Надо проверить, на месте ли мои Гималаи!
Ужас, одним словом. И ни к чему хорошему это, конечно, привести не могло… так что уже довольно скоро
к Указке-Которая-Знала-Всё стали обращаться с куда большим трепетом:
дескать, простите, пожалуйста, за беспокойство,
но не покажете ли Вы нам, где находится Ваш Северный Ледовитый Океан?
А Указка-которая-Знала-Всё ещё и капризничать начинала:
— Я же только позавчера вам Северный Ледовитый Океан показывала!
Сколько ж раз надо показывать-то? Могли бы запомнить наконец!
И так вот капризно далее…
А ещё через некоторое время поблизости от доски появилось странное такое объявление:
"ОБЪЯВЛЕНИЕ.
Северный Ледовитый Океан и прочие океаны, а также озёра и большие реки будут отныне показываться
только раз в неделю — по понедельникам, с 9.00 до 10.00.
Горы, хребты и возвышенности можно увидеть по вторникам, с 11.00 до 12.00.
Равнины, низменности и подобную чушь показываю только по средам, с 14.30 до 15.00.
Показ государств и столиц — по четвергам, с 16.45 до 17.00.
Остальные дни — выходные. Подпись: Указка-Которая… и так далее".
Хочешь не хочешь, а с объявлением этим приходилось считаться.
Спросит кто-нибудь учителя в пятницу: где, скажем, находится Индонезия,
— а учитель в ответ: "В следующий четверг покажу".
Вот и жди аж целую неделю! Но делать, как говорится, нечего…
Дальше — больше. Рядом со старым объявлением стали появляться другие. Например, такое:
"ОБЪЯВЛЕНИЕ.
Доступ в горы отныне закрыт навсегда. Подпись: Указка-Которая… и так далее".
Теперь уж приходилось смиряться с тем, что школьники никогда не узнают, где находятся те или иные горы.
Но поделать было ничего нельзя: с Указкой-Которая-Знала-Всё не поспоришь!
…а однажды в понедельник в класс пришла новая учительница. Познакомившись с учениками, она спросила:
— Кто покажет мне, где находится Индонезия?
И один Двоечник ответил:
— Это у нас раньше четверга никак не получится…
Тут Учительница рассмеялась, вызвала его к карте, дала ему Указку-Которая-Знала-Всё,
и Двоечник отправился в Северную Америку и стал там искать Индонезию:
Указка рассеянно бродила по карте и никак не могла сообразить, куда ей двигаться…
Тогда все ученики очень удивились и заявили Учительнице:
— Это ужасно странно! Потому что раньше Указка знала всё.
И всегда всё правильно показывала.
А Учительница покачала головой:
— Ни одна на свете указка ничего не знает. Все указки на свете только указывают.
А знать и указывать — это совершенно разные вещи, дорогие мои!
С этими словами Учительница сама взяла Указку-Которая-Знала-Всё и правильно показала ею,
где находится Индонезия. К слову сказать, Указка очень сильно сопротивлялась,
потому что по понедельникам никогда не показывала государств.
Учительница даже была вынуждена нажать на Указку, чтобы та не крутилась.
Тут Указка-Которая-Знала-Всё и сломалась пополам.

Так что во вторник Учительница пришла в класс с новой указкой.
Указка эта была очень симпатичная и совсем молодая.
Правда, ещё очень не скоро!..

На месте небольшого озера, по которому Дедушка катал Бабушку в лодке,
стояли подбоченясь Американские Горки – со всеми своими блестящими рельсами
и разноцветными сиденьями для тех, кто любит взлетать высоко в небо
и тут же с радостными криками возвращаться на землю.
Поговаривали, что горки эти сделали сами американцы и что уж кто-кто,
а американцы знают толк в таких вещах!
Там, где раньше был сверкающий каток и где Дедушка, взяв Бабушку за руку,
выделывал на льду головокружительные кренделя, а Бабушка только ойкала и хваталась за сердце,
сейчас располагался Автопарк. Выбирай себе любую крохотную машинку
и катайся по распростёршейся вокруг глянцевой пластиковой поверхности,
специально наезжая на другие машинки и заставляя менее опытных водителей истошно визжать!
А там, где когда-то стояли узорчатые беседки и где Дедушка, какой бы он ни был строгий,
однажды всё-таки поцеловал Бабушку, заманив её под одну из узорчатых крыш,
теперь располагался Павильон Страха. Из павильона этого положено было возвращаться
с бледными лицами и трясущимися руками, облегчённо вздыхая оттого,
что никому из страшных монстров так и не удалось схватить тебя в темноте за рукав…
иначе бы ты точно умер от такой жути! И всё это было новёхонькое, с иголочки,
пахло свежей краской, манило необычными овальными формами и находилось за специальными ленточками,
которые сперва ещё надо было торжественно перерезать такими огромными праздничными ножницами,
– и только после начинать развлекаться… ах, до чего же сильно и здорово развлекаться!
Нет, Бабушке с Дедушкой здесь завтра определённо нечего было бы делать.
Единственное в городском парке, что так и оставили нетронутым, были Старые Качели,
кособоко топорщившиеся в самом дальнем углу. Три брёвнышка – два по бокам, одно сверху –
да лохматая веревка, к концам которой привязана некрасивая деревянная дощечка.
Старые Качели оставили здесь на память – на память о тех днях,
когда сюда ещё заходили Бабушка с Дедушкой. На память о том скучном времени,
когда и в помине не было ни Американских Горок, ни Автопарка, ни Павильона Страха.
Не было даже жвачки и кока-колы… вот какое ужасное было это время, ужаснее не придумаешь!
– Наверное, тогда все просто умирали с тоски! –
сказали в полной предпраздничной тишине Американские Горки. –
Вообразите себе нудное раскачивание на этих качелях… метр вверх, метр вниз,
метр вверх, метр вниз… – и так до бесконечности. Ничего себе, острое ощущение!
– Просто смех, а не острое ощущение, – донеслось со стороны Автопарка. –
Наверное, никто и не визжал тогда…
– Да уж, конечно! – подхватил Павильон Страха. – А если и визжал, то уж, во всяком случае,
не трясся… чего ж трястись-то в метре от земли?
Ворвавшийся в городской парк Вечерний Ветер со свистом пронёсся по блестящим рельсам
Американских Горок, потанцевал на глянцевой поверхности Автопарка,
заглянул в Павильон Страха и вылетел оттуда с веселым поухиванием.
А потом от нечего делать тронул Старые Качели, которые жалобно скрипнули…
– Они ещё и скрипят! – с отвращением воскликнули Американские Горки. –
Хорошенькое занятие – качаться взад-вперёд под скрип брёвен…
– Бесплатное удовольствие! – усмехнулся Павильон Страха. – Но ничего не поделаешь:
тогда ещё не знали, что такое настоящие дорогие аттракционы.
Ответом на его слова был тоненький скрип Старых Качелей – такой жалобный,
что дорогие аттракционы прохохотали до утра.
А наутро в городской парк вбежала весёлая орава детей.
Дождавшись, пока будут перерезаны все ленточки до одной, орава ринулась в неизвестное.
До чего же весело взлетали дети к небу на Американских Горках, до чего громко визжали,
сталкиваясь в Автопарке с разными машинками, до чего сильно тряслись, выходя из Павильона Страха!
А потом… что ж потом?
Потом, налетавшись, навизжавшись и натрясшись, дети собрались в дальнем углу парка,
у Старых Качелей. И принялись по очереди раскачиваться: метр вверх, метр вниз,
метр вверх, метр вниз… – под едва слышный скрип брёвен.
– Идите сюда! – кричали детям дорогие аттракционы. – На что вам эти Старые Качели?
Они только и делают, что скрипят!
– Они не скрипят, – отвечали дети. – Они рассказывают… надо просто понимать их язык:
скрип-скрип, скрип-поскрип, скрипи-скрипи, скрип-поскрип!
Они рассказывают чудесные истории из далёкого прошлого… Про небольшое озеро, про сверкающий каток,
про узорчатые беседки – и даже про то, как однажды Дедушка поцеловал Бабушку!
– Но мы тоже умеем рассказывать! – за всех обиделись Американские Горки. –
Мы говорим на языке металла и искр. Мы говорим о прекрасной Америке, о покорении индейцев,
об охоте на диких животных в саваннах и прериях…
– Только вы ведь рассказываете свои истории за деньги, а Старые Качели – бесплатно, –
отозвались дети, стараясь не пропустить своей очереди качаться на Старых Качелях.
– Чем же это бесплатные истории лучше, чем истории за деньги? –
недоумённо воскликнули хором Американские Горки, Автопарк и Павильон Страха.
Дети с удивлением посмотрели на дорогие аттракционы и пожали плечами:
ещё никто и никогда не задавал им такого вопроса… такого очень и очень странного вопроса!
Они не знали на него ответа, но одно знали точно: самые лучшие на свете истории –
это истории, которые рассказывают бесплатно.

Дурацкой Бахрому только называли —
на самом деле ничего такого уж дурацкого в ней и не было: бахрома как бахрома.
А что болтается в разные стороны — так покажите мне бахрому,
которая бы не болталась!
Не бывает такой бахромы на свете — так что нечего и обзываться.

Но уж коль скоро Дурацкую Бахрому так называли, придётся и нам её так называть…
иначе те, кто называет её Дурацкой Бахромой, когда будут читать эту сказку,
не поймут, о какой бахроме идёт речь.
А потому скажем прямо: речь в этой сказке идёт о бахроме,
которую многие вокруг называли Дурацкой Бахромой.

Дурацкая Бахрома висела на одной невероятно красивой шали и болталась.
Просто болталась в разные стороны — и всё.
Внимание на неё мало кто обращал: ну, болтается — и пусть болтается.
Только уж какие‑то совсем праздные прохожие, которым было вообще нечего делать,
иногда подходили к Дурацкой Бахроме и спрашивали:

— Болтаетесь?

— Да, болтаюсь! — болтаясь, беспечно отвечала Дурацкая Бахрома,
не зная, как тут ещё можно ответить.

После этого некоторые уходили, другие же оставались и опять спрашивали:

— А чего болтаетесь‑то?

Таких вопросов Дурацкая Бахрома, надо сказать, совсем не любила,
потому что ответов на них не знала.
Попробуйте‑ка найти ответ на такой вот вопрос!
Однако, поскольку что‑то отвечать всё‑таки было надо, она напрягалась
и отвечала как умела:

— А того болтаюсь, что работа у меня такая.

Обычно ответ этот не принимался: сразу начинались всякие возражения
вроде того, что работать — одно, а болтаться — совсем другое
и что подобные вещи путать ни в коем случае нельзя.
Тут Дурацкая Бахрома совсем терялась — и разговор заходил в тупик,
где и находился всё оставшееся время.

Да и правда, поди объясни посторонним, что работы всякие бывают!
Бывают даже работы, которые вообще выглядят как отдых,
только никакой это на самом деле не отдых.
Например, работу на кондитерской фабрике очень даже легко можно
за отдых принять: стой себе и лепи конфеты — некоторые на конвейер клади,
а некоторые — себе в рот.
Однако с кондитерской фабрики всё равно люди домой очень усталыми приходят,
— и самое страшное, что на конфеты уже и смотреть не могут.
Предложишь кому‑нибудь с кондитерской фабрики конфету,
а он начинает руками махать и кричать:
"Нет, нет, лучше закопайте меня в землю живьём!
Лучше отдайте меня на растерзание аллигаторам!
Лучше заведите меня в дремучий лес и бросьте!.."
Получается, не очень‑то это отдых — работа на кондитерской фабрике!

Между прочим, болтаться тоже не так просто, как кажется.
Иные думают: вот бы мне такую работу— весь день напролёт болтаться!
Болтаешься и болтаешься — красота… А красоты‑то и нету никакой.
Совсем наоборот: поболтаешься немножко — и начинает голова кружиться.
Иных даже тошнит, как после карусели.

Только Дурацкая Бахрома работу свою хорошо знала: у неё голова не кружилась.
Да и не тошнило её никогда: это ведь только с непривычки тошнит.
А Дурацкая Бахрома уже за свою жизнь столько наболталась,
что почти и не замечала, какая трудная у неё работа.
Потому и казалось, что болтаться для неё — сущее удовольствие.
Некоторые — во всяком случае, Хозяйственная Сумка — так и думали.

— В то время как кое‑кто целыми днями тяжести таскает, —
обычно говорила она под вечер, когда выглядела особенно нагруженной, —
другие болтаются и горя не знают!

А в этот вечер Хозяйственная Сумка была ужасно сильно раздражена:
ещё бы, в неё положили целых пять килограммов картошки!
И она никак не могла дождаться, когда же её наконец принесут домой
и освободят от поклажи. Вот и брюзжала больше обычного, да так монотонно,
что Дурацкая Бахрома даже с ритма сбилась:
обычно ведь все бахромы не просто так болтаются, а в определённом ритме, —
только это мало кто замечает.

Но стоило Дурацкой Бахроме сбиться с ритма —
в мире начали происходить всякие недоразумения.
Невероятно красивая шаль опоздала качнуться вперед и задержалась в дверном проёме,
дверь не успела заметить этого и захлопнулась,
владелица шали на полной скорости остановилась, а Хозяйственная Сумка,
к этому моменту уже сильно обогнав её, от собственной тяжести подалась далеко вперёд и лопнула, рассыпав вокруг себя пять килограммов картошки, которые покатились по тротуару и проезжей части дороги…
Тут все машины остановились и возникла пробка, а пешеходы заспотыкались
и стали валиться в разные стороны, как снопы,
причём один из них упал прямо на продавца воздушных шариков,
тот выпустил воздушные шарики из рук — и они взмыли в небо, загородив дорогу самолёту, вылетевшему из Москвы в Копенгаген, так что самолёт срочно вынужден был изменить курс, полететь в Турцию и опуститься на аэродроме в Истамбуле, где его никто не ждал… и все турки в возмущении закричали:

— Да что ж это такое происходит на белом свете?

Тогда дежурный по истамбульскому аэропорту принялся звонить в Москву,
откуда прилетел самолёт, и тоже кричать в трубку:

— Да что же это такое происходит на белом свете?

А из Москвы ему смущённо отвечали:

— Тут у нас, видите ли, одна Хозяйственная Сумка сбила с ритма одну бахрому—
и бахрому зажало дверью, и…

— Ох уж эти хозяйственные сумки! — возмутился дежурный по истамбульскому аэропорту
и добавил: — Ну так сделайте же что‑нибудь с бахромой!

И все в Москве побежали освобождать Дурацкую Бахрому, зажатую дверью…

Когда её освободили, она опять принялась исправно болтаться в разные стороны.
И всё в мире вернулось на свои места, кроме картошки: ей было некуда вернуться,
потому что Хозяйственная Сумка лопнула. Обидно, конечно, за картошку…
но всё‑таки есть в мире предметы и поважнее картошки — или… как вы думаете?

Если кому‑то говорят: «Не сквернословьте, пожалуйста!», — значит, этот кто‑то произнёс слово, которое нельзя произносить. Есть в мире такие слова, которые нельзя произносить. Они называются «скверные». Правда, вряд ли нам ответят на вопрос, почему их нельзя произносить. А раз так — не будем спрашивать… не очень‑то и хочется!

Между прочим, тут самое странное вот что… Все знают: скверные слова нельзя произносить, а нет‑нет возьмут да и произнесут. Как‑то так получается… многие даже говорят, будто само собой получается! Дескать, живёшь себе — и совсем не хочешь произнести скверное слово, а хочешь произносить только хорошие и прекрасные слова — и даже произносишь их всё время… Но вдруг — на тебе: само собой произносится скверное слово! Прямо хоть плачь…

Так, во всяком случае, было рассказано одному Маленькому Скверному Слову — так оно это и запомнило. А когда запомнило, то сразу же дало себе обещание: никогда и ни за что не произноситься.

Кстати, Маленькое Скверное Слово не знало, что оно означает. Пыталось выяснить, да все только опускали глаза и говорили: «Мы тебе это когда‑нибудь потом объясним». А потом всегда забывали…

Время от времени — слыша, как произносятся другие слова, — Маленькое Скверное Слово задумывалось: «А интересно всё‑таки, как оно бывает — про‑из‑но‑сить‑ся? Вот повезло же некоторым словам! Особенно «да» и «нет»: подумать только, тоже ведь совсем коротенькие, а не скверные… Они на каждом шагу произносятся — без конца только их слышишь… Иногда даже дважды подряд: «да‑да» — или «нет‑нет». А то и трижды: «нет, нет и ещё раз нет!» — это обычно очень громко говорится. А меня и один раз произнести нельзя, даже и тихо нельзя — язык отсохнет!»

Как это — «язык отсохнет», Маленькое Скверное Слово, конечно, тоже не знало — просто когда‑то услышало, что Одна Мама сказала Одному Сыну, который почти уже начал произносить Маленькое Скверное Слово : «Смотри, язык отсохнет». И Один Сын сразу же прекратил произносить Маленькое Скверное Слово , и хоть рот уже было открыл, всё равно не произнёс. Маленькое Скверное Слово Само же и подавно не произнеслось: оно ведь себе обещание дало и обещание это держало. Тем более что неприятно, наверное, увидеть, как язык у кого‑то отсыхает!..

— Тебя, что же, никогда‑никогда‑никогда не произносят? — с ужасом спрашивали Маленькое Скверное Слово другие слова.

Маленькому Скверному Слову было стыдно сказать, что да, мол… никогда‑никогда‑никогда, — и оно начинало придумывать всякие неправдоподобные истории.

— Нет, ну почему же… — например, отвечало оно. — Говорят, какой‑то человек даже специально ушел в пустыню, где никто не мог его видеть и слышать, с одной‑единственной целью — чтобы меня произнести…
— И… что? — затаив дыхание, спрашивали другие слова. — Произнёс?
— Неизвестно, — вздыхало Маленькое Скверное Слово . — Потому что из пустыни он не вернулся…
— А что же с ним там случилось? — допытывались другие слова.
— Да язык отсох! — как бы равнодушно отзывалось Маленькое Скверное Слово .
— Кошмар какой! — в один голос восклицали другие слова и смотрели на Маленькое Скверное Слово осуждающе.
Тогда ему самому становилось стыдно за свою только что придуманную историю…

В общем, ужасная была жизнь у Маленького Скверного Слова — тут и говорить нечего. Время шло, а лучше не становилось — даже наоборот, становилось хуже. Потому что культура речи всё повышалась и повышалась. И повысилась настолько, что Маленькое Скверное Слово подумало: «Если она будет и дальше так повышаться — меня вообще скоро забудут. Потому что слово, которое не произносится, — забывается».

И Маленькое Скверное Слово с горя решило отправиться в дальние края… на Восток. Для этого оно собрало рюкзачок и завело себе ботинки покрепче, потому что идти решило пешком: денег на билет в дальние края у него всё равно не было. А на следующее утро вышло из дома с твердым намерением — потеряться в дальних краях навсегда. Бес‑след‑но.

Маленькое Скверное Слово шло и шло — не оборачиваясь назад и ни с кем не знакомясь по дороге: стыдно ведь представляться новым знакомым — я, мол, такое маленькое скверное слово , которое нельзя произносить, а то язык отсохнет! Все от тебя просто в разные стороны шарахаться начнут!

Неизвестно, какой длины путь проделало Маленькое Скверное Слово, но однажды оно заметило, что совсем перестало понимать речь окружающих. «Как это удивительно! — подумало Маленькое Скверное Слово . — Раньше я всё понимало, а теперь совсем ничего не понимаю!..»

Но не успело оно так подумать, как почувствовало, что произносят… его! Причём произносят громко и отчётливо, при всем честном народе, на главной площади какого‑то большого города.

Маленькое Скверное Слово тут же зажмурилось: оно совсем не хотело видеть, как у того, кто его произнёс, отсыхает язык… зрелище не из приятных. Но, поскольку вокруг было тихо, глаза пришлось‑таки открыть.

Всё оставалось как прежде — и язык явно ни у кого не отсох. Маленькое Скверное Слово осторожно огляделось и увидело, что стоит в толпе, в последних рядах, — и все, кто был рядом с ним, приподнимаются на цыпочки, силясь разглядеть происходящее у большого здания, где горит высокий огонь.

А там некто, одетый во все золотое, всё громче и отчётливее стал повторять его — Маленькое Скверное Слово.
Оказалось, что в местном языке оно вовсе не считалось скверным — даже наоборот! Оно было одним из имен Бога и произносилось только в особо торжественных случаях.
— Ну и странно всё в этом мире, — сказало себе Маленькое Скверное Слово.

И УЛЫБНУЛОСЬ.