Ранним утром, когда солнце уже позолотило верхушки деревьев, но ещё не доползло до зенита, выжигая всё добела на своём незамысловатом пути в лодке бога Ра, а небо - чистое, ровное, цвета свежей изумрудной глазури, которой человек на лестнице, чинящий провода, прислонив лестницу к стене дома, покрасил его: на карманах его рабочей куртки видны следы краски того же цвета, тогда сны, которые мы видим, те самые, что запоминаются последними и бывают самыми фантастическими, самыми сказочными и яркими, самыми страшными и прекрасными, дурацкими и волшебными, тогда эти сны, хрупкие и прозрачные как самый чистый горный хрусталь, истончаются настолько, что почти прозрачной плёнкой прилипают к нёбу и языку спящего. Первые сказанные утром слова горчат - а у кого-то наоборот, сладкие, как сахарная вата на празднике. Чужой сон можно попробовать украсть, поцеловав спящего человека в губы, тогда, возможно, если не раскрывать рта и закрыть глаза, можно увидеть его сон - мимолётно, будто краем глаза, увидеть и тут же забыть, будто ничего и не было, будто всё - приснилось.

Музыкант собирал свои сны в аккуратную стопку на тумбочку у кровати. Тонкие листы снов были перевязаны прочной лохматой бечёвкой, которую он потихоньку воровал в порту у моряков - им вроде и не нужна, а ему пригодится, тем более что укротить непокорные сны можно только чем-то, что способно справиться с солёным бушующем морем, поэтому бечёвка лучше всего подходила для этого. По вечерам при свете масляной лампы сны тихонько шелестели, будто ветер перебирал страницы, если замолчать и хорошенько прислушаться, можно было услышать, как они поют о других мирах, людях, чьих-то приключениях и путешествиях, о том, как здорово летать среди облаков, обгоняя птиц, как трепетно и немного страшно гладить шкуру красного, словно кровь, дракона высоко в остроконечных багряных горах под перламутровым небом, как сказочно плыть наперегонки с русалками, опускаясь всё дальше на дно бирюзового океана, путаясь в лабиринтах кораллов и глубоководных рифов, разглядывать причудливых разноцветных рыб необычной формы. По утру Музыкант, только размежив веки, тонкими пальцами аккуратно снимал с языка очередной сон, неглядя разглаживал его на коленях и добавлял к уже имеющейся стопке. Раз в месяц один из его снов крала немая черноволосая, черноокая цыганка, что продавала специи в лавке на другом краю города: рано-рано утром, ещё когда солнце даже не думало показываться над горизонтом, а воздух настолько прозрачен и свеж, что, казалось, звенит от восхищения окружающим миром, когда утренние сумерки только-только начинали заниматься и ветер засыпал на ветвях дубовых деревьев на аллеях города, она забиралась в распахнутое окно квартиры Музыканта, который жил на первом этаже старого кирпичного дома, садилась на подоконник и молча смотрела на него, воображая, должно быть, какие сны он сейчас видит. Ходили слухи, что лучшие, самые острые свои специи она делала как раз из чужих снов, каждую ночь воруя один сон у кого-то из жителей, но на самом деле крала сны она только у Музыканта - такие они были волшебные, красочные и сладкозвучные. Когда ветер лениво сползал с ветки в ближайшем парке, цыганка тихонько садилась на край постели Музыканта, ласково проводила рукой по его волосам, осторожно наклонялась и касалась губами его губ - ненадолго, но достаточно, чтобы унести тайну его сна с собой. Музыкант не просыпался, но ворочался в своём сне, едва хмурился и пытался ухватить сон, удержать его, но тот словно песок просачивался сквозь его пальцы. У окна цыганка оборачивалась и едва заметно улыбалась, глядя на спящего, а потом исчезала, уходила так же как и пришла. Наутро Музыкант ничего не помнил, лишь сидел растерянно на кровати, задумчиво проводил рукой по пересохшим губам и глядел, как ловкий ветер качает ставни раскрытого окна.

Настроение сейчас - утренний город

Он появился из-за пелены осеннего сумеречно-дымчатого тумана и мелко моросящего дождя, словно призрак, не до конца принявший видимый облик, стремительным шагом, держа над головой чёрный (а с изнанки изумрудно-синий) зонт он уверенно, но всё-таки не спеша прорезал плотный воздух, будто сбившийся комками под полями шляп, козырьками подъездов и крышами домов. Он шёл бесшумно, глядя прямо вперёд, и только редкие и одинокие прохожие в этот поздний час замечали его и коротко провожали изумлёнными взглядами, пока он, подсвеченный абрикосовым, расплывчатым светом фонарей, шагал будто по нарисованной акварелью улице, затем сворачивал на масляный бульвар, усыпанный золотыми, остроконечными, мокрыми листьями и залитый светом бледно-зелёных ламп, прячущихся в тени толстых стволов старых дубов и клёнов. Чёрное непромокаемое пальто, расстёгнутое, трепетало на осеннем ветру, блестящее, чёрный тёплый шарф развевался и чуть выбивался из-под зонта, так что концы его были такие мокрые - хоть выжимай. Сдвинутая чуть на затылок тёмно-серая шляпа в тонкую белую полоску, перетянутая куском из какой-то ветхой ткани, собирала под полями пар, вырывающийся из ноздрей, там же наверняка клубились бесчисленные, удивительные, невообразимые его мысли. В блестящих карих глазах, как в мокрых тёмных лужах, отражались блики фонарей и горящие разноцветными квадратами окна домов.
Он жил в доме в конце бульвара с зелёными фонарями, дубами и клёнами, в красивом кирпичном доме в три этажа с чердаком. Окна его квартиры выходили на этот самый бульвар и окно кухни - на обратную сторону дома, на стену тумана, за которой вставало бесконечное море, дымился холодным паром океан, туда, где рождались тысячехвостые ветра, где вспыхивали в предсмертной агонии звёзды, где появлялось всякое слово и где кончалось каждое предложение, утонув в бесчисленном море своих собратьев; говорят, где-то там, на зелёном острове, заросшем огромными папоротниками и плющом, далеко-далеко в океане, живут драконы, и иногда, если очень-очень долго и очень-очень пристально вглядываться, можно увидеть всполохи на горизонте: это драконы пышут огнём, глядя в небо и мечтая когда-нибудь в него подняться, ведь они - бескрылые, стерегут самые важные знания мира, собранные в Огненной Книге, которую им ни за что нельзя покидать.
Однако по эту сторону окна, в темноте поворачивается ключ и человек с удивительным зонтом, карими глазами и ветхой шляпой переступает порог; с рёбер зонта, полей шляпы, плеч и кончика его носа стекает по капелькам дождевая вода. В тишине квартиры он негромко прочищает горло, раскрывает зонт и вешает его на полку, стягивает мокрую обувь, снимает пальто и кладёт на тумбочку у двери шляпу, потом он идёт на кухню, откупоривает бутылку рома, достаёт из кухонного шкафа турку и зёрна кофе, кофемолку и специи. Пока варится кофе, сушатся единственные целые носки и нос приобретает свой нормальный оттенок, он потихоньку пьёт ром, рассеянно глядя в окно, то самое, кухонное, за которым стоит пелена тумана и никогда, никогда не видно океана. Зато слышен шум прибоя о берег, шорох гальки на берегу, ленивое перекатывание волн, шипение белой пены... Казалось бы - руку протяни, разгони туман и увидишь безбрежный простор, сколько хватит глаз... Но нет; туман никогда не рассеивается, его невозможно разогнать, поэтому только и остаётся что сидеть каждый вечер на кухне и травить душу звуками моря, мечтами о далёких странствиях, о безбрежном океане, о бесконечном небе над головой, о свежем, лихом ветре...
Когда кофе сварен, он наливает его в кружку, добавляет молока и идёт в комнату, распахивает большое окно, выходящее прямо на бульвар с зелёными фонарями, садится на подоконник и долго, почти бесконечно долго смотрит вдаль - не то на город, не то внутрь себя, пытаясь разыскать ответы на вопросы, которые никогда не будут заданы вслух - никогда и никому. Казалось бы, скоро должно начаться хмурое, пасмурное утро с низким небом и северным ветром, гнущим голые ветви деревьев и сметающим последние жёлтые листья с тротуара. Но утро медлит, робко заглядывает в город, но по-настоящему не наступает; оно не хочет появляться, пока кареглазый владелец зонта с изумрудно-синей изнанкой не ляжет спать или хотя бы не слезет с подоконника и не закроет окно - всё равно кофе уже остыл и допивать его дураков нет. Но сидящий на подоконнике человек будто и не замечает, что пора идти спать, что надо, в конце концов, дать городу проснуться, разогнать туманную ночную дымку и стереть налёт темноты с улиц и попробовать хотя бы ненадолго уговорить разойтись тяжёлые тучи, нависшие над крышами города. В конце концов кареглазый сбрасывает охватившее его странное, но такое привычное оцепенение, легко спрыгивает с подоконника, пересекает комнату и подойдя к письменному столу из тёмного дерева открывает один из его ящиков. Немного порывшись во всякой пустой ерунде, которая оказалась внутри (прошлогодние каштаны, шляпки от желудей, три непарные серебряные серёжки-колечки разного размера, пожелтевшие от времени письма, перьевые ручки и крохотные баночки с разноцветными чернилами, кипа старых конвертов и марок к ним, ивовый прут и треснувший самодельный ловец снов), он находит то, что искал - похожий на бронзовый, не очень большой, но и не маленький ключ. С виду ключ самый обыкновенный, потёртый от времени, будто латунный или бронзовый, когда-то он был блестящим, но эти времена давным-давно прошли. Закрыв ящик и сжав ключ в руке, он идёт в коридор, в самый его конец, где темно, где напротив входной двери стоит шкаф из светлого дерева. Он открывает шкаф, в котором, как и во всяком другом шкафу, висит одежда, раздвигает её и вот тут-то, за немногочисленной одеждой, на задней стенке шкафа поблёскивает ручка ещё одной двери, а прямо под ней - замочная скважина. Кареглазый вставляет ключ к скважину и медленно, с плавным щелчком поворачивает его в гнезде. Дверь чуть дёргается и из-под неё внезапно тянет прохладным ветром и пахнет чем-то солёным. Вздохнув, он осторожно распахивает дверь, за которой притаился его собственный океан.
Он стоит на краю резко уходящего вниз скалистого обрыва, а внизу неистово плещутся волны, из-за шума которых закладывает уши и ничего, ровным счётом ничего больше не слышно, кроме этих волн, кроме шипения пены и шороха гальки где-то там, далеко-далеко внизу, так далеко, что можно только упасть в объятия ветра и полететь. Солёные брызги долетают до его лица, оседают на губах и солёная вода щиплет потрескавшиеся уголки губ, но он всё равно улыбается. Он улыбается ветру, бесконечному небу и безграничному серебристо-синему океану, изумрудно-синему в глубине, как и изнанка его зонта.

Он любил летать по ночам.
Каждую ночь в город ненадолго обязательно заглядывало лето. В полночь он пролетал над крышами домов и разрезал облака, с радостным возгласом уносясь всё выше и выше, пока, наверное, не достигал самых звёзд. Его седая голова была вся усыпана звёздным серебром, а в волосах застревали клочки облаков, а в удивительно прозрачных голубых глазах, кажется, отражалось само небо, с любопытством разглядывая мир, который ходит под ним. Часто в час ночи, когда он выходил на прогулку, можно было заметить его, делающим круг вокруг шпиля самого высокого дома в городе. Иногда он садился на толстые верхние ветви деревьев-долгожителей и сидел там, с улыбкой разглядывая звёздные созвездия над головами жителей, что-то тихо шептал, будто общаясь со звёздами, а то и с самой луной. Мягкий шелест листьев и трепетание перьев на тихом ночном ветру, двигаясь от дома к дому, от улицы к улице, с одного конца города до другого, приносили известия тем, кто не спал, о близости рассвета, о температуре воздуха и погоде, о новостях, в этот слишком поздний или, наоборот, слишком ранний час, ещё не долетавших до города.
Он любил низко пролетать над улицами города, засматриваясь на одинокие, горящие разноцветными огоньками окна домов, встречать случайных прохожих и шелестящим смехом смеяться у них за плечами, так и не дав им понять, что произошло. Под утро он часто прилетал к Почтовому дереву и сидел на его ветвях, нашёптывая истории дремлющим письмам, чтобы они раньше созрели, и рассказывал им об их адресатах, поэтому почта никогда не ошибалась и доставляла письма точно по адресу: они сами знали, к кому и когда должны попасть, а уж письма-то на этом не проведёшь. Но больше всего он любил просто бродить по городу по ночам, заглядывать в молчаливые и немного пугающие витрины крохотных лавок, раскиданных по городу, и залезать на верхушки деревьев, чтобы любоваться оттуда бесконечной дымкой моря с одной стороны и могучими остроконечными горами с другой. Больше всего он любил сидеть на шпиле собора на площади и, подперев голову рукой, немного устало сложив крылья, смотреть, как из-за дымки приходит самый главный и пока что единственный корабль, после ушедшего в неведомые земли давным-давно деревянного галеона, - корабль рассвета. С замиранием сердца он смотрел, как раздувает свои паруса ранняя заря, как окрашиваются в разные цвета радуги обтёсанные тысячами бурь бока величественного судна.
Он был немолод и серьёзен в это молчаливое время, морщины избороздили его лицо от виска до виска, и лишь замершая на лице, годами настоянная улыбка говорила о том, что жизнь всё ещё поражает его своей необычностью и неизведанностью и никогда, никогда не наскучит, что бы ни случилось. В уголках его глаз светилось крохотными угольками самое настоящее волшебство, вот почему, когда он смеялся, казалось, что из глаз его сыплются искры, заражая людей вокруг смешным настроением.
После рассвета, когда солнце лениво выползало из колыбели поугасших парусов и освещало всё вокруг, заглядывая в самые потаённые уголки города и людских душ, чаще всего шёл невидимый снег. Невидимым его прозвали горожане, потому что к открытию самой первой утренней лавки он исчезал. Не таял, не испарялся, а просто исчезал, будто и не было его никогда и никогда не будет, будто всё это только приснилось тем, кто не спал, будто бы и он сами приснились тем, кто смотрел сны по ночам. В это время он спускался со шпиля - просто прыгал вниз, расправляя крылья, поток свежего воздуха подхватывал его, и он плавно опускался на площадь, сложив пару белых, с серой сединой, крыльев, на которые, медленно кружась в пронизанном ленивыми солнечными лучами солца воздухе, опускались пушистые прохладные снежинки. Он сворачивал во второй направо переулок, потом ещё и ещё, пока не подходил к деревянной двери с врезанными в неё разноцветными стёклами - это была его лавка, наступала его дневная смена. Он отряхивал снег с взъерошенной головы, плеч и крыльев, глубоко вдыхал колкий прозрачный воздух, улыбался, последний раз за утро смотрел на бесконечную дымку моря и распахивал дверь. В глубине лавки звенел весёлый колокольчик, и он переступал порог.

По вечерам она сидела на широких качелях во внутреннем дворе дома, откуда в маленькую и неприметную арку была видна улица и кусок вечно туманной набережной. Во дворе на жёлтые листья часто падали лучи солнца, пронизывая плотные серо-сизые дождевые тучи, как бы вздыхающие, подобно океану, проплывая над крышами города, туманом, кронами высоких деревьев, трубами и людскими головами. Качели были беззвучными и эхо во дворе не шепталось с листьями, но это всех устраивало: в соседнем доме, окнами всё в тот же внутренний парк, жил пианист, любивший играть на фортепьяно на чердаке, открыв окна нараспашку, так что мелодия выливалась и смешивалась с водой на набережной, вплеталась в косые полосы тумана и спускалась вниз по редким солнечным лучам, выбивая из разноцветных листьев тихие шепотливые мелодии или сбрасывая в пожухшую траву прозрачные и звонкие капли дождя. В траве, собирая росу, по утрам ползали смешные ежи, прячась в листьях и шевеля опавшие листья, фыркали, шуршали и пили молоко, оставленное в блюдце ровно в полночь одной из жительниц дома.
За час до полуночи у набережной слышался на удивление тихий, почти урчащий шум мотора, затем шаги и тихое насвистывание. Она вставала с качелей или спускалась из своей квартиры почти под самой крышей, выбегала в арку и, чуть пританцовывая, подметая юбкой пыль на дороге, туман да осенние листья с желудями, шла к мотоциклу. И его обладателю, который ждал её у перил набережной, смутно улыбаясь в окутывавшей его полутьме, в слабом-слабом свете фонарей. Она обнимала его и вместе они седлали железного коня, надев сверкающие шлемы, будто туманные рыцари, собравшиеся в неведомое путешествие, и мчались вдоль набережной в город, в порт, в парк, на площадь - куда пожелает сердце, подскажет случайное сиюминутное желание или нечаянная прихоть. Всю ночь они колесили по городу, иногда останавливались и заходили в кофейни, выпивали по чашке горячего шоколада, кофе или чая, съедали что-нибудь сладкое, он любил разглядывать город из окон ночных кафе, чем и занимался, пока она писала письма на чуть желтоватых листах бумаги, складывала их в конверты и подписывала именами тех, кому они адресованы - старому часовщику с окраины города, улыбчивой и молчаливой скрипачке, что любит играть на центральной площади в первые две пятницы каждого месяца, пианисту с чердака, полосатой кошке из бакалеи на крохотном перекрёстке у причала...
Под утро они вновь неслись по тихим сумрачным и уже едва светлым пустынным улицам, иногда весело смеясь, иногда таинственно и заговорщически улыбаясь друг другу и окнам проносящихся мимо домов, в которых трепетали занавески и обитали уж очень любопытные сны их обитателей, а чаще всего просто смотря прямо вперёд, рассекая булыжные улицы, кирпичные дома, осенние желтолистные парки, позеленевшие памятники, выхватывая мелодии отдельной жизни в отражениях чужих окон, прислушиваясь к скрипу дверей в домах и шороху листьев да паутины на чердаках, к скрипу половиц и черепиц на крышах. На своём мотоцикле они мчались к городской стене, минуя ворота, выезжали на немощёную дорогу, поднимая клубы прохладной пыли да мелких камешков, и наконец, оставив мотоцикл у одного высокого холма, они взбирались на него и некоторое время любовались высоким пышным деревом с рыже-зелёными листьями и плодами, похожими одновременно на большие жёлуди и переспелые абрикосы. Корни дерева были густо усыпаны такого же цвета листьями, будто ковёр лежал на остывшей за ночь земле. Прозрачное серо-голубое небо, казалось, наблюдало за тем, что происходит сейчас в городе и его окрестностях, а воздух в этот предрассветный час звенел он чистоты, но в то же время создавалось впечатление, что вот-вот должна опуститься ночь и на небе засияют необычными созвездиями звёзды, а ниже, в городе, зажгутся фонари, освещая неровные переплетения улиц и переулков, площадей и набережных.
А потом она подходила к дереву, доставала из маленькой кожаной сумки кипу конвертов и тонкой, но прочной бечёвкой привязывала каждый к ветке Конвертового Дерева. Закончив эту нехитрую работу, она подходила к ночному водителю и ещё пару минут они глядели на город, плотную стену тумана, встававшую сразу за набережной, бросали последний, чуть хитрый взгляд на Дерево и, в который раз оседлав мотоцикл, с еле различимым шумом мотора, мурлычущим словно кошка, уносились к городским воротам. И растворялись в городе.

Письма на Почтовом дереве висели свой срок. Каждое, скрытое от глаз густой листвой, на время будто бы превращалось в лист, рыжий, тёмно-коричневый или зелёный, а через некоторое время конверт с "дозревшим" письмом высовывался из густой кроны дерева. Ранним утром к Дереву приходил почтальон, и всё что ему надо было сделать - собрать готовые письма. Письма, готовые быть полученными.

В колонках играет - Gray Young - Aurora; Kindle Field

По утрам они сбегали в город. Надо было выйти сразу, как кончались предрассветные сумерки, а туман ещё с полчаса висел над городом, и они бегали в нём, словно запутавшиеся в лабиринте дворов дети, хохотали, и хохот этот, усиленный стенами домов и смягчённый ватой плотного тумана, звенел в переулках на другом конце города, залетал в окна и навеивал разноцветные сны всем спящим. Когда туман рассеивался и дул лёгкий бриз с набережной, а на другом её конце виднелся Памятник, они ловили друг друга и, смеясь и выплёвывая клочки тумана из глоток, глубоко дышали свежим солёным воздухом, который резал лёгкие, заставлял волосы виться, а радужку глаз - блистать невиданной лазурью или глубоким тёмным кобальтом.
Затем они шли по набережной до самого Памятника, где уже сидели одинокие рыбаки и мечтательно и немного грустно смотрели вдаль, вспоминая или мучительно забывая свои воспоминания, а кто-то просто безмятежно удил рыбу, думая о своём. Чуть позже на набережную приходили мальчишки, пускали в море сложенные из плотной белой бумаги корабли и долго смотрели им вслед, пока те не исчезали в дымке за туманом, нависающим над морем, словно небо. После они бежали в бакалею и покупали там слоёные конвертики, жевали их на ходу и скрывались во многочисленных переулках Города, теряясь во дворах, играя в салки и прятки, ища и находя клады, но мысли их были устремлены к морю, солёному, как рыба, и безмятежному, как сон мудрого старца в сединах.
Взявшись за руки, они бродили по переулкам города, стремительным шагом пересекали улицы и скрывались в новых тупиках и узких улочках, иногда выходили на бульвары и скверы, а раз в месяц случайно набредали на Площадь, где проходила ярмарка и толпился народ, и над всем этим нависали яркие флажки и покачивались старые, тяжёлые и пыльные фонари. Утром, когда все ещё спят или уже спешат куда-то по делам, открывают ставни и стряхивают пыль с подоконника, кормят кошек или зубрят гранит такой странной науки, они терялись в переплетениях дорог, но к полудню или около того всегда выходили на речную набережную, пробегали мимо пары переулков (из одного дуло прохладным и немного затхлым ветром и в нём всегда было безлюдно, а из другого часто доносились звуки скрипки, будто бы вполне материальные, мелодия вилась над набережной и уходила всё в тот же туман над морем, чтобы пропасть там, возможно навсегда), заглядывали в старый магазин без вывески, брали чай, кофе, хлеб, сахар, молоко - что ещё обычно берут двое, чтобы скоротать время, прогнать его побыстрее, чтобы не задерживалось?
В квартире-студии, где жила она, была только большая комната, маленькая уютная кухня, кладовка да уборная, а больше и не требовалось, разве что пара метров тёмного коридора, от которого мурашки по коже бежали даже в светлое время суток. Где жил он, никто не знал, но часто приходил к ней, особенно по вечерам, совсем поздно, когда прочие люди ложились спать и читали сказки на ночь. Через час после ухода засидевшихся в сумерках рыбаков, он обычно появлялся, мягко перешагнув порог её жилища, из ниоткуда. Возможно, днём, проводив её и выпив чаю на кухне, сидя на скрипучем стуле и глядя, как она гладит ветер, сидя на подоконнике, он и исчезал в никуда - а что, с него бы сталось, думала она иногда.
У неё было умопомрачительное вязаное зелёное платье-свитер до колен и лёгкая походка, она любила забираться на стул, поджав под себя ноги, и слушать его с удивлённым и задумчивым взглядом, а он рассказывал и рассказывал, говорил, иногда нараспев, иногда шёпотом, иногда придумывал на ходу очередную сказку, и тогда ей хотелось провалиться в неё, как в колодец. Но она вставала и подходила к окну, открывала его, и они садились на широкий подоконник и глядели на Город и слушали.

Сутками идёт дождь. Скоро асфальт весь закроет водой и, возможно, там, в толстом слое чистой серой небесной воды, такой же грустной, как и облака, будут плавать грустные рыбы фарфоровой расцветки. Дождь идёт уже которые сутки, и гитары совсем расстроились и сидят у окна с обвисшими струнами, печально смотрят на серое небо и дуют на горячий чай в кружках, замотав грифы в изящные шарфы ручной вязки, поигрывают каподастрами и изредка тренькают, безбожно перевирая мелодии, путая ноты и теряя мотивы. В посеревших окнах отражаются тёмные тени деревьев, голые ветви которых, словно сцепившиеся пальцы, собирают воду, проливая её потом на землю и на редкие одинаковые зонты, плывущие по воздуху. Листы бумаги, сложенные в самолётики, меланхолично застыли под потолком, отражающим неспешные и задумчивые облака, зависшие над городом, и над всем миром. Белые крылья самолётиков изредка подрагивают, а сами они осторожно крутятся вокруг своей оси, будто бы подвешенные на невидимые нити к потолку.
Дождь идёт который день, и всё обращается в полутона и чёрно-белые фотографии, карандашную графику, линии, тишину и шорох воды за окном. Вода поднялась уже до подоконника первого этажа и залила все цветы в горшках, а те обрадованно пустили корни-ноги и ушли по воде, виться по телефонным столбам и ластиться к своим холодным и пока ещё мёртвым родичам, рассказывая, как тяжело живётся в неволе и даже ещё не осознавая, что в просторе жить ещё сложнее, потому что - птицы, кошки, собаки, другие деревья, выхлопные газы и люди, все куда-то притесняют, и уже совсем не остаётся места, как жить и чем дышать - непонятно. Птицы меж тем заняли верхние хрупкие ветки и считают капли, падающие им на головы, ловят ещё не спрятавшихся по глупости мошек и хохлятся на телефонных проводах, пытаясь согреться и ворча наперебой. Впрочем, и их голоса замолкают вместе со скрипом недовольных деревьев, когда вода поднимается ещё чуть выше, наполняя первые этажи домов, превращая их в пресноводные аквариумы; размокающие ковры, словно медузы, поднимаются с паркетных полов и, перевалив за подоконники, медленно и задумчиво уплывают за горизонт, а мягкие диваны в вельветовой обивке пускают фонтанчики, будто ленивые киты, выпущенные на волю. Платья из шкафов, брюки и нижнее бельё, разноцветные куртки, носки, шарфы и шляпы - всё постепенно, в медленном водяном танце выплывает из окон в подводную стихию, выруливая немыслимые пируэты и распугивая глазастых фарфоровых рыб; чайники и чашки, сахарницы и молочницы, шторы, скатерти и блюдца с засохшим вареньем превращаются в ракушки и кораллы, гроты, пещеры и тину, затопленные внезапным дождевым наводнением и вынужденные приспосабливаться в новой среде среди причудливых рыб, пузырей и немого шёпота дождя откуда-то сверху. Рыбы не подозревают о существовании неба, а предметы только мыслью о нём и живут.
Вскоре дождевая вода затапливает квартиры до потолка, вымывает шкафы и люстры, унося с собой в открытый дождевой океан случайно завалившиеся под кровать тапочки, срывает с насестов бумажные самолётики. Серо-голубая и чуть мутная вода неба преобразует действительность, превращая её в мир воды, солёной воды, капающей с неба - то плакали от смеха ангелы, глядя вниз, на расстилающуюся под ними землю и причудливых людей, которые теперь столпились на крышах домов и кто восторженно, а кто испуганно, кто спокойно, а кто взволнованно смотрели в небо, вглядывались в даль и держались за руки, ожидая, когда дождь перестанет идти, тучи рассеются, а на небе засияет солнце, освещая этот огромный мир, полный воды.

В колонках играет - Jeff Buckley & Gary Lucas - Song to No One

По улицам в этом городе вместо обычных листьев с деревьев осенью разбросаны обрывки нотных тетрадей, исчерканных ручкой, а ветви деревьев слегка вибрируют, когда ветер гуляет среди них и гнёт их нещадно к земле, что, впрочем, случается редко. Шуршать исписанными листами тетрадей, чьих-то дневников, слушать, как ветер играет на раковине твоего уха, шепча туда только тебе слышную и понятную мелодию. Из-за такого шального ветра в этом городе в карманах пальто всегда обнаруживается растаявший шоколад, поэтому руки всегда в шоколаде, всегда липкие и их даже можно тихонько облизывать, пока никто не видит, свернув в тихий переулок между высокими старыми домами. Волосы всегда спутаны и расчёсывать их с утра нет смысла, если только у вас не короткий ёжик: в таком случае ветер будет сыпать на голову перья пролетающих над городом больших серо-чёрных птиц с жемчужно-голубыми бусинами глаз; улыбающиеся, они парят, охраняя город, и если кто-то выйдет за его границы, они будут сопровождать его всю жизнь, летя на некотором расстоянии за правым плечом - что бы ни случилось. Вместо мелких камешков на мостовых этого города находятся круглые орехи в крепких скорлупках, наподобие тех, что любят белки. Солнечные лучи утром оставляют ожоги на коре деревьев, отчего все стволы угольно чёрные и лишь молодые зеленоватые веточки ещё живы и сок, сотканный из слов этой земли, течёт по ним вверх, чтобы сложиться в неприхотливые строчки. Жители этого города питаются только орехами и словами, мыслями, похищая их друг у друга, обмениваясь ими, читая на ходу в чужих глазах, срывая с чужих губ лёгкими прикосновениями покрытых инеем пальцев. Этот город всегда умирает и он всегда вымерший, и лишь когда кончатся слова, буквы и мысли, он умрёт окончательно.

Настроение сейчас - зимнее

В колонках играет - Enya - On My Way Home

Пока ты вышел из дома и дошёл до вокзала, купил билет (или может быть, он был у тебя заранее), уехал в тишь-да-гладь, у нас, здесь, начался не самый настоящий ураган, но стоящий того, чтобы остаться, ветер. Впрочем, если бы ты остался, он не пришёл бы, не подул бы с далёкого северо-запада, да и я не раскрыла бы окна, придя рано утром домой со свежим, только что испечённым хлебом в шуршащем пакете из булочной, тут, за углом. Я бы не распахнула серые прозрачные занавески, всё в мелких нитяных буклях для красоты, не смахнула бы вчерашние крошки с хлебницы и не нарезала бы масла, чтобы положить бутерброд на подоконник птицам. Не собрала бы свежесозревшей под окнами вишни, что лезет прямо в окно, не загляделась бы на серое-серое небо, которое принёс этот странный, будто бы незнакомый ветер. А, впрочем, может быть он и правда нам не знаком, их ведь столько по миру бродит. Я ещё много чего бы не, если бы и ты не.
Пластилиновый мир, в который ты уехал, то и дело меняется у меня в мыслях, когда я наливаю себе свежего чая, когда смахиваю пыль со старой ажурной салфетки на полке, когда сажусь с босыми ногами на подоконник, когда чувствую на лице пар от горячей воды, а на шее - чуть мертвенное, истлевшее, но так цепляющееся за жизнь дыхание осени. Ты, пожалуй, уехал, когда началась эта противная тебе осень. Противная для трамваев, тихо шуршащих по опавшим жёлто-зелёным листьям на рельсах. Противная для противных продавщиц в булочных, которых в городе можно пересчитать по пальцам. Противная для мраморных и других, позеленевших и почти уже истлевших внутри памятников, которые с сумрачным видом смотрят вдаль, на море, над людскими головами, мечтая улететь за теми пташками, что гадят им на головы. Противная для мокрых луж, в которых отражается свинцовое небо, роняя тяжёлые капли и в которые то и дело наступают нерадивые горожане, которые разрезают с весёлыми визгами велосипеды и топчут неразумные птицы. Противная для тебя, потому что ветер забирается даже под свитер, и ты не можешь укрыться от холода, хотя давным-давно перестал его чувствовать, даже, пожалуй, внутри; потом что осенью всё затхло и всё умирает, вместе с надеждами, любовью, взглядами, мыслями. Противно, потому что кислые лужи, то и дело обрызгивающие тебя из-под проезжающих мимо колёс и проходящих ног. Потому что снова вставать рано и делать не понятно что и не понятно зачем, не понятно для кого и не ясно, кого теперь любить, кроме как вот этот жёлтый лист, который также одинок, пожалуй, как любой прохожий в этом океане. Но ты же, в конце концов, когда-нибудь поднимешь взгляд хотя бы туда же, куда смотрит памятник, и увидишь наконец то же море, что видим мы с ним? Ах, это не вопрос, это утверждение. Я пока просто погреюсь и подожду, пока ты приедешь. А потом достану бежевое пальто из шкафа и мы с тобой пойдём на причал, к другому памятнику, смотреть на волны.

В колонках играет - какая музыка?

Он никогда не задумывался, откуда она про него знает. Но и до конца быть уверенным, что она про него знает, он не мог, потому что она почти ничего не говорила, всё больше молчала, пронзая его взглядом чёрных глаз, пряча бледное лицо в чёрные волнистые волосы.
Про себя он знал только то, что с некоторых пор обитает в этом городе, городе, где всегда, кажется, царила осень, ветер лениво поигрывал медовыми листьями и стучал ставнями поздно вечером. Городе, где не было высоких домов и лишь часовая башня возвышалась над торговой площадью. Городе, где горели по вечерам зелёные и рыжие фонари, а мотыльки плавно перелетали с цветка на цветок на подоконнике. Городе, где в воздухе постоянно чувствовался привкус морского йода, где в порту покачивались величественные корабли и плескались у кромки воды маленькие разноцветные деревянные баркасы. Непостижимом городе. Как он сюда попал? Он ничего не помнил, а может и не знал, но когда он спрашивал её, она молчала. Сидела на простом деревянном стуле у окна и смотрела на свои не то фиалки, не то какие-то похожие цветы. В окно обычно светила холодная луна. Когда-то он проснулся в её доме, на кровати, прямо на разноцветном лоскутном одеяле, встал и решил обследовать дом, а на кухне сидела она, прикрывшись утренней газетой из хрусткой бумаги и отпивая какой-то напиток маленькими глотками. Она почти не разговаривала и в дождливую погоду её чёрные волосы сворачивались в завитушки ещё сильнее. Она молча позволила ему поселиться в верхней комнате своего дома, на чердаке, под самой крышей. Иногда они разговаривали, часто гуляли по городу, молча, она брала его за руку и вела куда-то в хитросплетения переулков. Много ли времени прошло с тех пор, как он появился там, не известно, ведь в городе всегда царила осень.
Однажды она сказала ему, что он просто так появился в её доме, ни с того ни с сего, вдруг проснулся, а может быть, он пришёл из другого мира, или что он - оживший призрак её покойного двоюродного дедушки, которого никто никогда не видел, или это просто звезда с неба упала, а потом обернулась человеком, либо он домовой, или, возможно, брат-близнец... Ох, чего она только ни придумывала. Он не знал чему верить и в смятении замолкал, уставившись в столешницу, если разговор происходил дома, или упираясь взглядом в очередного прохожего, если они были на улице.
Однажды вечером, когда солнце только-только подумало о том, что пора уходить за край небосвода, она молча, как обычно, взяла его за руку и повела вон из дома, по улицам, стремительно, будто летела, подхваченная внезапно настигшим их ветром; она так неслась куда-то вперёд, что он еле успевал, недоумевая, как, впрочем, и всегда. Они вышли из города через городские ворота и начали подниматься по склону холма, поросшему густой высокой и чуть серебристой травой. На самом верху холма, заведя его в густую траву, она остановилась, отпустила его и сунула руки в карманы своей чёрной куртки, ссутулилась и исподлобья посмотрела на него. Он не понял, чего она от него или не от него хотела, и только стоял, растерянно глядя на неё. А ветер всё усиливался, он ерошил его короткие волосы и вздымал в воздух её длинные чёрные пряди. Казалось, что она стала ещё меньше ростом. А через некоторое время в её взгляде скользнула такая невыносимая печаль, что он окончательно растерялся и уже хотел было спросить у неё, что произошло, но она внезапно резко развернулась и тяжело ступая пошла обратно, к городской стене. Он попытался сделать шаг, но не смог: ветер усилился настолько, что сдувал его на другой конец площадки холма, поросшей высокой травой, в которой путались ноги. Вскоре ветер стал почти видимым, серо-серебряным, словно завихрился туман; она растворилась вдали, а он почувствовал, что отрывается от земли, руки его обратились в чёрные крылья, а тело уменьшилось покрылось чёрными же перьями, он хотел было что-то крикнуть, но из горла вырвалось только хриплое отчаянное карканье. Ветер подхватил его и понёс куда-то далеко, куда-то прочь от этого места, от этого холма, от города, от мира...
А она остановилась у городских ворот, подняла ворот куртки повыше и оглянулась на холм, где бушевал ветер, подхвативший чёрного ворона.

Настроение сейчас - ветреННое
В колонках играет - Михаил Башаков - Читающий на ветру

Поцелуй в щёку, поцелуй в руку - вот и разбежались, вот и разошлись в бессменных судорогах сумерек; вот и разлетелись по разным концам земли, будто птицы - северная да южная, каждая на свой полюс, каждая на свой насест, каждая - к своему гнезду. Каждый - в своё кресло, к своему оконцу, к своим чашкам, кружкам, блюдцам да лампам на подоконниках, поливать цветы, кормить кошку и слушать, как стучат каблуками соседи сверху, как очередные гости, опьянев, вываливаются из чужих квартир, смеются да дышат перегаром, отравляя воздух. Открывать форточки и впускать свежий, тяжёлый, влажный воздух в маленькие полутёмные квартирки, который утром будет стелиться по полу, сгущаясь в кашицу да превращаясь в невесомый, лёгкий сизый туман, а потом в облака, и медленно таять. Тихонько шуршать старыми ветхими портьерами, передвигая древние массивные, но очень уютные и плюшевые кресла поближе к окну, чтобы слушать чьи-то торопливые и одинокие шаги по мокрой вечерней улице. Щёлк-щёлк-щёлк - в каком-то окне справа и сверху щёлкает одинокая машинка, щёлкает медленно и вдумчиво, разнося гулкие литеры букв по улице, будто бы отпечатывая в мокром шелковистом и податливом воздухе свои слова-оттиски, отпечатки, связывая в предложения и листая дальше. Уронить пепел от сигареты на обивку кресла и не заметить этого, задумчиво выдыхая дым в сизый мрак и глядя в заоконную даль, где ничего не видно, кроме тумана, а за углом дома - и вовсе пропасть, край света, куда соваться не след, иначе - сгинешь на-все-гда.
Поцелуй в щёку, поцелуй в руку - вот и здравствуй, вот и прощай, и так - каждое приветствие, три или четыре раза в неделю, в зависимости от окружавших их хлопот, дел и далёких родственников с гостями и чаем. И гоняются по улицам, будто неведомые горлицы, перелётные птицы, сидят в кафе, молчат, глядят друг на друга да на других, подмечают, запоминают; а в её глазах - бесконечная, бездонная, серая-серая грусть-тоска по тому, чего нет и чего быть не может, а в его чёрных-чёрных холодных озёрах, ничуть не подёрнутых льдом, спокойных, бескровных, бесчувственных глазах, в его ледяных пальцах и сгибах локтей, в его сером костюме и тёмно-сером пальто - во всём у него скользит горделивое спокойное величие, даже пренебрежение, будто бы понимает он, о чём тоскует она, высокая, черноволосая - вьются в сырую пасмурную погоду кудри по плечам - сероокая, с бледным лицом, понимает, чего она хочет и ждёт чего, но точно также понимает, что она - безнадёжна, да и надежда её безнадёжна, и каждое утро, знает, убивает она в себе эту надежду. Убивает на холодной, чистой, белоснежной постели, нагая, разметав волосы, с каждым рассветом вонзает в грудь надежде своей ледяное лезвие, отражающее свинцовый туман, навсегда повисший над этими улицами.
Так и живут. Поцелуй в щёку, поцелуй в руку - вот и здравствуй, вот и прощай; оба мы знаем, что нечего нам друг от друга ждать, оба разбегаемся, оба снова сходимся только ради этого  вечера. Поцелуй в лоб, поцелуй в веки, поцелуй в губы, поцелуй в плечи...

Настроение сейчас - задумчивое
В колонках играет - Poets Of the Fall - More

А первый снег всё шёл и шёл. На окраине города стоял человек в чёрном пальто, чёрном цилиндре и с чёрной тростью. На плечи его уверенно ложился снег, белой вуалью покрывал цилиндр. А вокруг стояли деревья с жёлтыми и ещё зелёными листьями. Где-то каркнула ворона; чёрный человек поднял голову и глаза сразу залепило мокрым. Над ним, высоко над облаками пролетала стая ворон, больших и чёрных, летела она прямо на город, раскинувший свои улицы прямо перед человеком с тростью. "Вороны", - недовольно буркнул он и вздохнул. Пытаясь вглядеться в серо-белую даль, он поднялся на мыски и упёрся обеими руками в трость, пока не начал скользить на мокрой земле. Где-то там, на другой стороне города, на окраине стоял Четра, на плече которого сидел чёрный ворон, следивший, чтобы ни единая душа не покинула пределы.
Пока человек вглядывался, над степью, посреди которой стоял город, поднялась, будто из-под земли, тихая, едва уловимая мелодия. То заиграла дудочка, призывающая грустить всех и каждого, кто её услышит. Но у человека нет времени на грусть. Он опускается на всю стопу, взмахивает тростью, разгоняя пугливые снежинки, и вдруг резким движением отбрасывает её. Затем снимает с головы цилиндр, и налетевший снежный ураган взъерошивает светлые волосы, заставляет слезиться глаза и вызывает смех у него. Он закидывает цилиндр в крону ближайшего дерева, нетерпеливо стаскивает с рук перчатки, и, не расстёгивая пальто, рвёт одежду, рвёт, а снежинки касаются холодной бледной кожи и с тихим "ох" таят, без следа, без единой капли, будто и не было никогда ни одной снежинки на теле этого человека.
А он продолжает смеяться, громко, заливисто, тормошит подол рубашки, резким движением рвёт её, да так, что белые бусины пуговиц разлетаются в разные стороны, покрытые снегом, в плену первого небесного пуха, падают, оставляя глубокие ямки на земле. А человек решительно скидывает ботинки, снимает носки, раздевается догола и, раскинув руки, поднимает лицо к небу, туда, откуда прилетела стая ворон; а воздух всё ещё насыщен мелодией Четры, льющейся из его дудки; а человек смеётся, и руки его дрожат, а снег падает на грудь и тает, будто и не было его там никогда...

...Щёлкают фонари, и зажигается свет на улицах. Ворон на плече вздрагивает и моргает, будто проснулся после долгого сна, убаюканный музыкой. На голове у него намело снегу, который осыпался смешными хлопьями на плечи Четры. Дудка отправляется во внутренний карман куртки, а Четра вздыхает, поднимается с камня, согнав ворона с плеча, трёт глаза и невидящим взором глядит на город.
А там, на другом конце, в снегу лежит человек и смеётся.

В колонках играет - Interstate'76 - Track 2

В парке работал Сторож. Он был невысок и сед, по утрам мёл мусор и опавшие листья с дорожек парка, сдувал звёздную пыль со скамеек, налипшую за ночь, подстригал кусты, а вечером обходил весь парк, важно позвякивая связкой ключей на боку, смотрел, чтобы никого в парке не осталось, потому что, рассказывают, творились там странные вещи, а местной ребятне дай только волю - перелезут через забор ночью, спрячутся в кустах, описаются от страха, а потом спать не могут, увидев такое. Такое? Какое такое - никто знать не знал, но все чуяли, что в парк ночью лучше не ходить, вот и сидели себе спокойно по домам, пили чай с кизиловым и крыжововым вареньем да кутались в пледы поздней осенью, засыпая в тёплых уютных креслах, не успев погасить абажуры, затушить свечи или выключить телевизор, с кошками на коленях или книжкам, со съехавшими на нос и чуть в бок очками и вовсе без подушки.
А ещё Сторож каждый вечер закрывал ворота парка. Это было, в общем-то, совершенно бессмысленно - ночью все спали, даже самые непоседливые; и лишь те, чьи души светились ночью нежным голубоватым светом, бодрствовали, да и то предпочитали не выходить на улицы, а сидеть на подоконниках, почти что бессмысленно глядя куда-то в свою даль. Сторож называл таких "трубочистами". По его личному убеждению, трубочист - далеко не профессия, а состояние души, как раз такое, какое излучает этот волшебный свет. Без него, говорил он, перестанет всходить луна, да и утро не будет спешить освещать улицы солнечным светом, пропадут стихи и музыка. А ещё он иногда шёпотом добавлял, что такие люди никогда не стареют, а если и стареют, то исключительно по собственной рассеянности. Так и живут. Вечно, стало быть.
А рядом с парком, окнами прямо на главную аллею парка, жила забавная старушка - тоненькая, низенькая, седовласая, всегда собирала волосы в пучок, из которого выбивались длинные пряди. На её лице практически не было морщин, и она часто улыбалась. Улыбка её, надо сказать, - нечто невообразимое и замечательное! Казалось, от неё исходит такое же сказочное голубоватое сияние, как от душ тех трубочистов. Но когда ей это говорили, она только закрывала глаза, махала рукой - легко, словно гладя невидимые облачка слов, - и смеялась. Смех у неё был очень мягкий и щекотный: казалось, он задевал чувствительные стенки гортани и живота и заставлял смеяться вместе с её хозяйкой. Ручной такой смех был у неё, очень добрый.
Она слыла сказочницей и умела так лихо сплетать нити повествования, связывая одну сказку с другой, переплывая в третью, что казалось, будто рассказывает она уже вечность и сказка её никогда не закончится - всё длится, и длится, и длится...
Поздно вечером, когда все уже сидели по домам, заваривали чай, зашторивали окна и зажигали лампы, Сторож не спеша обходил все дорожки парка, вслух еле слышно разговаривал не то с быстро темнеющим небом, не то сам с собой, позвякивал связкой ключей и запирал ворота на замок старинным тяжёлым бронзовым ключом. А затем отходил на пару шагов, окидывая взглядом громадные ворота и притихший парк за ними.
В полночь большое окно под самой крышей в том доме, где жила старушка-сказочница, открывалось нараспашку: два человека, чьи души сияли невероятно красивыми цветами - золотистым и голубым - садились на подоконник по обе стороны широкого подоконника, и женский голос начинал напевать сначала едва уловимую лунную мелодию. Чуть позже к мелодии песни присоединялась тихая ненавязчивая скрипка: силуэт справа приобретал очертания музыканта, играющего на скрипке.
Голос Сказочницы и музыка Сторожа приобретали очертания шёлковых лент или дыма, а может быть и утреннего тумана; сплетались, проникали друг в друга, становились одним целым, танцевали при лунном свете, отбрасывая причудливые тени на дорожки парка, залетая обрывками лёгких хлопьев в окна тех, чьи души тоже сияли, тех, кто сидел на подоконниках, раскрыв окна, тех, кто не спал и прислушивался; и каждый из них слышал что-то своё, но вместе они слышали одно - невероятную, завораживающую музыку и песню, которые пробуждали странную магию старого парка, никому не известную и оттого немного страшную и таинственную.
А в старом парке всего лишь позабытые тени танцевали при свете фонарей под скрипичную музыку и сказочный голос.

Настроение сейчас - тоже всяко
В колонках играет - столько всякого разного, что я уже не помню (%

Вообще, по идее, это относится к этому вот рассказу.

Мы просыпаемся порознь, но одновременно. Мы - открываем глаза и бредём, в ванную в душ, спрятаться от солнечных лучей, бьющих нам в глаза. Мы бродим, сонные и потерянные, по нашим с тобою квартирам и шарахаемся от призраков-теней, думая, что они нам только мерещатся в рассветной дымке тишины и покоя и тикающих часов. Мы думаем, что их можно обмануть, не заметив, сделав вид, что их на самом деле нет. Мы в ужасе отпрянем к стене, если заметим, что мимолётная, почти невидимая глазу тень, просто, казалось бы, воздух, чуть плотнее, чем надо, проскользнёт мимо нас, а быть может и окинет нас туманным острым взглядом.
И тут мы поймём, что они-то как раз и есть на самом деле, это мы - их тени. Ты видел панический ужас в моих глазах, ты заметил, какое бледное у меня лицо? А я видела страх на дне твоих и кровеносные сосуды, проступающие сквозь призрачную кожу.
- Мне кажется, когда-нибудь они сведут меня с ума, - говорю я тебе, пока мои пальцы выписывают невообразимые кренделя над клавиатурой. - Мне кажется, когда-то они сведут меня с ума...
Помнишь тот двор-полуколодец? Тот двор, в котором странная полу лестница жёлтого дома с не менее странными округлыми окнами и грязно-розовым домом напротив; они почти замыкаются. Закрой глаза, прошу я,  закрой и вспомни тот снег, который сыпался на наши головы этой зимой, ровнёхонько в начале января, когда всё уже затихло и нигде не было слышно людского дыхания, скрипа шагов или шороха одежды. Он величественно, кружась, опускался на ресницы, таял в жарком дыхании, превращаясь в воду и замерзая снова, на пути к земле. Ты помнишь, мы стояли там, лицом к лицу и глядели на небо, снег и друга на друга, будто в первый раз увидели... ладно себя, будто бы увидели только что этот мир, этот снег и это такое пронзительно голубое небо над нашими головами. Я так и не поняла, откуда он сыпался, этот странный, искрящеся чистый снег. Я помню твои голубые глаза, такие же пронзительные как небо, говоришь ты. Я помню, как снежинки падали на твои волосы, прячась в коротких прядях, я помню облачка пара, которые вырывались из твоего рта, когда ты смеялась - тихо, беззвучно, только для меня, понимаешь? Только я слышал этот смех, потому что больше не было звуков, я уверен.
Знаешь, наверное, в этот момент я поняла, что там стояли не мы, там стояли они - те двое, чьи тени преследовали нас в том переулке, позапрошлой зимой, чьё присутствие мы незримо ощутили и потому повернулись одновременно на шум проезжающей машины, хотя никакой машины там и в помине не было. Были только две тени, шептавшие, удивлённо, стихотворение Лорки:
- Когда я умру,
стану флюгером я, на крыше,
на ветру
Ведь мне не примерещилось?
И мне кажется, что те двое действительно сводят меня с ума, потому что я не знаю, были ли они там, в том дворе, или то были действительно мы? Или же мы - снова их тени...

А двое всё также стояли под кружащимся над их головами снегом, в том дворе-полуколодце; и от её смеха в воздухе появлялись облачка пара, а от его улыбки трескался лёд. Они, глядя друг на друга пронзительно голубыми и глубоко чёрными глазами, шептали стихотворение...

Настроение сейчас - дымчатое
В колонках играет - Белая Гвардия - Белая Гвардия

Давай, пока ты спишь, я налью себе горячего чаю и перед тем, как уйти, расскажу какую-нибудь историю? Прямо здесь, с ходу - чего размениваться на мелочи? Например... Например... Про город с дорогами.

Есть такой город - из одних дорог. Но это если из Космоса или откуда-то ещё со стороны смотреть. Переплетают планету или просто поверхность чего-то дымчатые, туманные нити... Тыщи, миллионы, да что там - бесконечное число дорог. Но с виду всё это обман, потому что на самом деле это никакие не дороги, а туманно-призрачные, словно сотканные из серебристых нитей, мосты. По которым мы вполне с тобой можем пройтись, однажды, почему бы и нет? Всё возможно в двух местах - во сне и в другом мире.
Так вот, этот город... Точнее даже не город - это такая планета. Или не планета, не знаю. Просто есть такой мир, в котором вода и много-много мостов - пересекающихся и бесконечных. Один мост - в другой, другой - в третий, третий в четвёртый и так... и так... и так до Края света, до горизонта, до того места, куда глазам уже становится больно всматриваться, туда, где соприкасается вода с небом, где она выливается через край... Ведь знаешь, небо - это та же вода, просто вверх ногами. Ну да, а мы смешные ходим по воде, не понимаем этого. Ты же уже чувствуешь скрип серо-туманных досок под ногами, мягкий шорох натянутых верёвок...
Но зачем мир, который из одних сооружений? Кому он нужен, если его никто не населяет?
Поэтому там живут ветра. Всякие, разные, прозрачные и лучистые, перламутровые, как жемчужины, серебристые и цвета топлёного молока. Всякие ветра и мелодии. Но мелодии почему-то грустные. Хотя нет, погоди, не грустные, а какие-то... тянучие, тягучие и совсем, совсем чуть-чуть поперчены тоской. Это потому что мир туманов, мир небольших сквозняков, которые - ты помнишь? - может оседлать только наблюдательный. А тоска эта мелодийная - мимолётная и почти бездыханная, тоска, похожая на дыхание спящего. Ровное и медленное, глубокое и едва-едва слышное. И эти ветра гуляют по мостам - кто вместе, взявшись за руки, кто по одиночке снуёт и прислушивается к мелодиям, а кто носит их в себе. И оттого кажется, что сами мосты немного тоскливые и дышат, и спят, и льётся из них тихая-тихая мелодия...
Представляешь, идёшь по такому мосту, а он едва заметно дышит и вздымается, совсем, как ты тогда - только зевнёшь... Ты тоже, получается, вроде как мостом был? Наверное. Наверное да, нет? - не знаю. Просто наверное.
Все мы - бесконечные пересекающиеся мосты, и на самом деле этот мир - если не наш, то очень на наш похож, и внутри нас звенят чуть грустные мелодии и гуляют ветра, рука об руку с нами, да только мы не всегда это чувствуем и слышим; точнее - почти никогда. А ведь стоит только закрыть глаза, ощутить на лице тёплый мягкий ветер, совсем лёгкий и едва заметный, стоит только вдохнуть обрывки тумана, взяться за туманное дерево или верёвку, покрытую капельками воды... и пуститься в путь по мостам, самому стать ветром, носящем внутри лёгкую призрачную тоску и мелодию. Сколько людей уже стали ветрами? Станем и мы с тобой...

аудиозапись (качество, достаточно хреновое, лучше самим читать под  то, что у меня "в колонках играет" /см.ниже/) - 4.09 Mb, mp3

Настроение сейчас - сказочно-мостовое
В колонках играет - The Album Leaf - Streamside + Moss Mountain Town

Мне приснился странный, завораживающий, ночной город под звёздным небом. Он расположился в бухте какого-то морского залива, обрамлённым невысокими горами, с острыми пиками, раскинулся на зелёных холмах. Домики там маленькие-маленькие, одно-, двухэтажные, с крышами из соломы и обожжённой черепицы коричневого цвета. При ярком свете звёзд, которые, казалось, спустились так низко, что можно дотянуться рукой, домики казались тёмно-синими, построенными из густой вязкой тьмы цвета ночи. Это ночной город, подумалось мне, и существовать он может только ночью, только под чужими закрытыми веками, под которыми пульсирует кровь тёмно-синего цвета, под ногтями из нефритов и опалов, под волосами цвета синих нитей.
Тысячи огней приветственно разгорались внизу; в окнах трепетало яркое пламя - люди не спали, они пели песни внутри этих маленьких жилищ. В порту стояли корабли с высокими мачтами, плавно покачиваясь на волнах абсолютно бесшумного моря, в котором обитали морские чудища размером с небольшие острова, усыпанные огоньками и плавающие очень быстро.
На море был полный штиль. Нет белых барашков, и казалось, что их и вовсе не может быть в этом сказочном звёздном городе. Мы поднялись на смотровую площадку, расположенную на самом высоком холме, ближе к горам. Старинные широкие каменные перила, через которые очень трудно перегнуться. Внизу, прямо под нами, была травяная бездна. Если туда упасть - точно знаешь, что расшибёшься насмерть, хоть во сне, хоть наяву, но лететь будешь почти вечность, вглядываясь в испуганные лица, что-то кричащие, и погружаясь всё больше в тягучее сияние звёзд. Возможно, тебе удастся забыть о боли на момент падения, возможно, тебе удастся забыть о том, что ты должен умереть.
Прямо под старой смотровой площадкой, на которой, кажется, очень давно никто не был, прямо за травяной бездной зелёное вязкое болото, столь же склизкое и вязкое, как небо над нашими головами. Но небо благосклонно к нам, а болото... оно походит на большую чёрную дыру и готово затянуть любого неосторожного путника; это единственная ловушка звёздного города.
Над холмами высится башня с тонким шпилем и часами, которые, кажется, то ли вовсе застыли, то ли идут очень-очень медленно, так, что рассвет или предутренние сумерки никогда не наступят.
Как-нибудь я нарисую этого город, пока он родился только в моём воображении. Но мне он не нужен, пусть он будет чей-то; мне так спокойнее.

Настроение сейчас - задумчивое: вспоминаю этот сон
В колонках играет - Вереск - Я так давно родился

Тот, кто хоть раз заходил в его книжную лавку, наверняка замечал, что у него всегда прищурен левый глаз. Так это для того, чтобы не было видно, что глаз-то на самом деле зелёный. И очки-прямоугольники он тоже носит, чтобы скрыть что-то - так всегда было, есть и будет. Впрочем, всегда есть - вполне достаточно. Поговаривают ещё, что он питается книгами. Да не всамделишными книгами - страницами да обложками - а слизывает буквы с жёсткой и шершавой бумаги, проглатывает словосочетания и предложения, запивает смыслом, и вот тогда-то и можно увидеть, говорят, то, что "между строк": строк-то уже нет, а то, что между - осталось. Такие книги, по слухам, он хранит в старом чулане. Или просто складывает под прилавок. Не знаю, не знаю: двоюродному брату одного моего знакомого однажды удалось заглянуть за прилавок, но он не нашёл там ничего кроме счётной машинки, толстой учётной тетради да пары обгрызенных карандашей на суровой верёвке. Ну да! Конечно, ни один уважающий себя Книжный Мастер не станет хранить съеденные книги у себя под прилавком, это же и дураку ясно! Хотя я бы не сказала, что двоюродный братец моего знакомого отличается большим умом, раз ему один раз взбрело в голову прокатиться с горки на велосипеде, сев спиной к рулю.
Я думаю, что Книжный Мастер хранит свои съеденные книги не в старом чулане и даже не в шкафу, а в сыром и тёмном подвале, что под магазинчиком. Я сама как-то видела тяжёлое кольцо, торчащее из пола, о которое Книжный Мастер споткнулся. Он тогда долго ругался.
Интересно, как выглядят съеденные книжки? То есть, выходит, трупы книжек. Белые, чистенькие. Или, если книга старая, желтоватые и толстые листы, переворачиваются с тихим шелестом... стоп. Если книги мертвы, они не способны издавать звуков. Ведь мёртвые люди и животные  молчат?
Я иногда представляю себе такую картину.
Вот уже почти полночь и магазин давно закрыт. Но внутри, за прилавком сидит Книжный Мастер, сощурив левый зелёный глаз и сняв очки. Тёмные волосы, стриженные под горшок, немного спускаются на глаза, когда он бесшумно переворачивает страницы учётной тетради. Книжный Мастер на самом деле не такой уж и старый, скорее наоборот - очень даже молодой. Просто все вокруг говорят, что он здесь работает давно-давно. И вот бьёт полночь, и ровно с последним боем старых часов у стены, он захлопывает тетрадь, да так, что с листов летит пыль. Он кладёт её под прилавок, привязывает к гвоздю два синих одинаковых карандаша, отодвигает стул с деревянной крышки люка, наклоняется, хватается за тяжёлое кольцо и, рыча сквозь стиснутые от натуги зубы, тянет что есть мочи на себя. Крышка со скрипом поддаётся, и Книжный Мастер грузно оседает на пол. С полминуты он переводит дыхание, вытирает со лба выступившие капельки, берёт подсвечник с высокой, чуть пожелтевшей от долгого хранения свечой, щёлкает зажигалкой и начинает медленно и очень осторожно спускаться вниз по лестнице.
Подвал небольшой, но вдоль его стен стоят стеллажи, сплошь закрывающие стены книгами. Тут есть и древние фолианты, и более современные книги, и совсем-совсем ещё новые. И вот, неспешно пройдясь вдоль рядов, Книжный Мастер с тихим причмокиванием выбирает книгу, ставит подсвечник на лестницу, садится на ветхую ступеньку... в полумраке он раскрывает книгу, прикрыв глаза, подносит к лицу и, быстро листая, вдыхает неповторимый книжный запах. А потом углубляется в чтение...

Настроение сейчас - таинственное

Я сижу на крыше. Высоко-высоко - и болтаю ногами. Тонкое чёрное пальто нараспашку, на самом-самом краю крыши, высоко-высоко, выше - только небо. Выше - только птицы летают. А подо мной и передо мной - расстилается город, высокий город, машины, дороги. Я - городской житель, я - выше всех. Я раскидываю руки в стороны и улыбаюсь, громко смеюсь, но за шумом города меня не слышно; и я весело продолжаю болтать ногами и раскачиваться из стороны в сторону.
Нет-нет, я вовсе не смеюсь - я пою, музыку города, песни города. Нет у меня голоса, нет и никогда не было, но я пою, на крыше, на высокой крыше, где меня никто-никто никогда не услышит.
А на закате я так и буду сидеть на крыше, смотреть на город и восхищаться тем, как он создан, восхищаться миром и закатом. И пускай я буду одна-одна, и меня никто не заметит, пускай я буду петь, а голос будет залетать в раскрытые нараспашку окна, где сидят, поджав колени, на кроватях в ночных рубашках, уже в середине дня готовые к сомнительному беспокойному сну, такие же, как я - люди-птицы, люди-крышники, люди-поющие, люди-ветра. Пускай мой голос ворвётся в их окна, пускай испугает шторы резким прикосновением, пускай закружится в странном, невообразимом танце, который я никогда, нигде, ни для кого больше не исполню, кроме как для таких людей, которые меня всё равно не видят, потому что я - на крыше высотного здания - выше только небо...
Пускай они услышат, пускай он прорвётся сквозь пелену перед глазами, пускай сольётся со звуками города, пускай в пляс пойдёт сам город - пускай он, большой мегаполис, сам танцует и поёт так, как хочется мне в этот вечер!
И тогда такие, как я, подойдут в своих ночных рубашках и с растрёпанными волосами к раскрытому настежь окну, запутаются в шторах, выглянут с высоты почти птичьего полёта, пускай глаза их загорятся неведомым пламенем, пускай они увидят закат и услышат мой голос, который в этот вечер будет невообразимо прекрасен, потому что так бывает - нечасто, так бывает - один раз. Один раз, но отдавая всю себя таким, как я; пускай они расправят руки-крылья, и когда-нибудь пусть они сделают  то же самое, что и я в тот вечер - пускай они поднимутся на крышу однажды - только один раз - и споют, и станцуют, и будут смотреть на город и наслаждаться им, как птица полётом, закатом, небом, которое только выше!..

Всего лишь потому что такие, как я, - городские жители. И мы призваны мерять города шагами и крышами, песнями и танцами. Я давно хотела написать этот рассказ, но риск велик - не хочу, чтобы его приняли за сказку, потому что это - истинная история, а история и сказка - совершенно разные вещи.

>> аудиозапись (голоса: Nightly_Horror и Ainiel), wav, 3 230 Кб

Настроение сейчас - грызу баранки
В колонках играет - Bangles - Eternal Flame

На далёкой-далёкой равнине, за горами, за пустянями и пушистыми зелёными холмами; за реками, морями и озёрами, за каналами и городами, за мостами, домами и пустыми квартирами; за людскими душами и глазами, за их руками и платьями; за звуками, за взглядами, за прикосновениями... - где-то там далеко лежали на высохшей жёлтой земле два демиурга - рыжая девочка в красном свободном платье и мужчина в возрасте тридцати в рубахе и штанах. Они лежали, глядя в голубое небо, на палящее солнце, заложив руки за голову.
О чём они думали? Возможно, о том, как создать новый мир, каким он будет - плоским, круглым, квадратным или эллиптическим? Будет ли он пустым внутри или полным? И кто там станет жить? Люди, звери или не те и не другие? Будут ли они петь, говорить и слышать? Будут ли они ходить или ползать? Будут ли они знать, кто их создал и зачем? Будут ли они видеть? Будут ли они есть и что они вообще будут делать? Какими звуками и словами они будут говорить? Может они вообще будут только петь? Или наоборот - только слушать? Они будут строить города? Или будут жить в природе?..
Столько всего надо решить! И они вдоём решили это решать.

Несколько лет два демиурга лежали на высохшей жёлтой земле под палящим солнцем, и время для них остановилось. Они выдумывали. Сколько вопросов надо решить создателю! Сколько вопросов надо задать!
Под конец мира, в котором они находились, мужчина держал в руках довольно большую призрачную сферу, излучающую пронзительно-мягкий сиренево-синий свет - в нём рождалась Вселенная и новый мир. Девочка лежала рядом, свернувшись калачиком на лопухах, а над ней пушистые облака играли в салочки, припорашивая изредка огненно-рыжие волосы снегом.
Так рождался новый мир.

Настроение сейчас - наутилус - Бриллиантовые Дороги

Не объясняй мне, почему. Не говори, ни за что - ты слышишь? - ни-за-что - не говори мне, почему.
Это всё, потому что осень. И дожди идут, потому что осень. Идут - слышишь их тихие шаги, лёгким шорохом проносящиеся мимо нас, идут - один за другим, один за другим... Ты помнишь, однажды ранним вечером мы с тобой шли по улице, два человека-спички, два человека-свечки, оба в чёрных пальто, оба - без перчаток. И на непокрытые головы падал первый-первый октябрьский снег. Он застывал в волосах и таял на губах, а ресницы покрывались белым пухом, превращающимсяаясь в воду, когда смыкались веки. Алые от неожиданного лёгкого холода губы чуть приоткрыты - у обоих, и оба - думают о чём-то, думают одной вещью, одной мыслью на двоих.
И когда мы аккуратно и осторожно шли у самого края тротуара, когда мой правый ботинок чуть задевал бордюр, именно тогда ты отводил удивлённый взгляд от домов где-то впереди и пристально и долго смотрел на край, туда, где изредка шаркал мой ботинок, намокая и покрываясь одним из первых снегов за эту начинающуюся зиму. Нынче осень настаёт в августе, а зима - в октябре, ты знал? - сказала я тебе тогда. И ты лишь качнул головой в ответ, не в силах как будто бы оторвать взгляд от моего ботинка, покрытого мелкими капельками растаявшего снега. В такой момент мне всегда казалось, что ты существуешь в каком-то другом мире, что нет для тебя этого пустого переулка, нет этих невысоких домов, нет центра этого города и нет города вообще. Тогда мне казалось, что тебя самого как будто бы нет. Но ты встрепенулся и шагал дальше, всё также глядя вперёд, перед собой, лишь изредка одаривая меня улыбкой или косым взглядом. Ты был как фонарщик на этой светлой, первоснежной улице, так и хотелось дать тебе в руки огниво и лестницу, а на руки одеть белые перчатки. Что бы ни случилось, я всегда могла быть в своих мыслях уверена - ты никогда их не запачкаешь.
А ещё тогда, в такие моменты, я всегда думала: главное - не забыть это чувство. Это странное чувство твоей и моей отстранённости, объединяющее двух людей-спичек, людей-свечек. Не забыть бы его, - говорила я тебе тогда, а ты усмехался и продолжал всё таким же едва медленным, но уверенным шагом, горделивой и высокой поступью идти вперёд. А я шла рядом, засунув руки в карманы пальто и изредка понуряя голову, а иногда - поднимая. Тогда сторонний наблюдатель мог заметить в моих светлых волосах снег, на губах - тревожную недоулыбку, а в глазах - какое-то непонятное выражение. Собственно, наверное, выражение непонятливости, обращённое к тебе. Или наоборот - как будто бы я всё понимала и сочувствовала тебе, такому гордому и одинокому, такому величественному и... Такому; человеку-спичке, человеку-свечке.
Но у меня был свой мир, своё место, куда я могла уйти с этой улицы, от тебя - мы могли совершенно спокойно бредя вместе уходить друг от друга, уходить с улицы, так, что пресловутый сторонний наблюдатель ровным счётом бы ничего не заметил. В этом искусстве нам, пожалуй, не было равных.
И помнишь тогда, когда мы шли по этой улице, каждый - уткнувшись в свой мир, проехала машина. Мы одновременно остановились и повернулись к дороге. Стремительные остатки ветра подняли в воздух обрывки прелых листьев, исписанных чьей-то торопливой рукой, ветер потихоньку затих, как и гул удаляющейся от нас на всех парах машины. Улица снова стала тиха и прозрачна, пушиста под едва заметным тонким слоем первого снега. А он так и кружился, так и опускался нам на плечи, губы, головы...
И вот, в отголоске эха проезжавшей мимо нас машины мы видим ветер, мы видим призрак, мы видим прекрасную иллюзию или мастерски выполненную галлюцинацию, и ты берёшь меня за руку, и мы оба пристально смотрим вдаль, в переулок, рукавом отходящий от нашей улицы. Что-то творится, какая-то метель, какая-то вьюга... Мы разворачиваемся и, как и прежде, идём вперёд по улице, каждый - в своём мире, и ты отпускаешь мою руку, и я снова прячу её в карман. А из переулка появляются двое. Люди-спички. Люди-свечки. Они оживлённо перешёптываются, идут чуть пригнувшись и попеременно берясь за руки, то и дело поднося указательные пальцы к губам и шикая друг на друга. Они совсем близко подкрадываются к нам сзади, снег не падает на них, не застревает у них в волосах, не пушит белоснежностью ресницы, но от их горячего дыхания - он тает.
И через некоторое время, после того, как они приноровились к нашему темпу, после того, как они шаг в шаг следуют за нами, то и дело шепча что-то и прикладывая указательный палец к губам, шикая друг на друга, улыбаясь и подавляя смешки, глядя друг на друга сверкающими в первом снеге глазами, взявшись за руки, два человека-спички, два человека-свечки, мимо нас проносится отголосок их эха - мимо нас проносится призрак той машины, мимо нас проносится ветер, оставшийся на той улице, взвивая в воздух опавшие листья, казалось бы, навсегда прилипшие к мокрому асфальту.
Мы с тобой тогда опять остановились и резко повернули головы в ту сторону, откуда доносился гул ветра, а точнее - его оставшееся эхо, его отголосок. И ты снова схватил меня было за руку, но нет... И мы развернулись и снова - каждый в своём мире, мы так и шли...
И двое за нашими спинами удивлённо поглядели на нас. Они всё также удивлённо посмотрели друг на друга и соприкоснулись руками, сплетя пальцы в чёрных перчатках без пальцев; их горячее дыхание на минуту вырвалось изо ртов, умерев на полпути друг до друга - они решили промолчать и снова поднесли указательные пальцы к губам.

И двое за нашими спинами удивлённо шептали:
"Когда я умру,
буду флюгером я, на крыше,
на ветру"...

Настроение сейчас - поэтическое

Ветер, ветер, зачем ты дуешь?
Знаешь, где-то на границе сна и реальности, сознания и почти полудрёмы есть место, есть город, город с лужами, в котором живут люди, прыгающие по крышам. Люди ветра. Люди, уносимые и приносимые туда ветром, северным, южным. Я не знаю, как они туда попадают, откуда, и не спрашивай меня даже. Зато я знаю, кто они.
Каждый хоть раз, хоть один разок бывал в этом мире; бывало - проносился мимо, бывало - останавливался, и неумолимые потоки воздуха выбрасывали его на крышу, красную, черепичную, бетонную, плоскую, покатую или даже жестяную. И приходилось бегать, прыгать с крыши на крышу, потому что лестниц не было. Были только лужи внизу, небо и ветер и где-то между ними - бредущие, летящие люди ветра.
Люди-ветра. И каждый, кто хоть раз был там, навсегда забудет об этой встрече, об этом странном мире без пешеходов, мире людей, занимающих крыши, мире людей, глядящих в небо и ждущих своего ветра. Но вот только воспоминания лёгкой дымкой будут бродить по закоулкам памяти, тревожить глаза под закрытыми веками и теребить мочки ушей неожиданными и такими знакомыми откуда-то звуками. А когда под ногами будет чувствоваться шершавый гравий, придёт необъяснимое чувство де жавю...
У каждого ветер свой. И каждый услышит свой ветер вне зависимости от того, где, когда и с кем он будет. Просто у каждого он свой.

Настроение сейчас - воздушное
В колонках играет - "Джа где-то рядом" в исполнении С.Мороз (: