Расскажи мне о смерти, мой маленький принц (С)

Четвёртую ночь, как только бьют гавотом напольные старинные часы, в мою реальность врываются Сны. Сначала они порхают вокруг, неровным роем мягкокрылых бабочек, шуршащими прикосновениями зазывая к себе, упрашивая эфемерными голосами, нарпоминающими отдалённый шум дождя, отложить в сторону книги, закупорить чернильницу и отдаться во власть этих сладкоголосных мотыльков.
Каждый раз я, в надежде, что мне лишь почудился сладкий яд в их шепоте, отправляюсь под балдахин, утопая в мягких перинах и подушках на утином пуху. И каждый раз сладкое забытье разворачивается передом мной горящим адом, где я вижу то, что так стремился забыть, где всё, от чего я бегу, обрушивается на меня градом полустёршихся в памяти слов и прикосновений, блеске глаз, чей цвет давно изменился, запахе волос, жестах тонких рук, улыбках и смехе... Каждый раз я кричу, но метель из белых перьев крадёт мои крики и я задыхаюсь ими, я глотаю их и они вьют гнезда боли внутри меня, они пронзают ледяными пальцами моё сердце и я кашляю кровью, которая раскрашивает окружающий монохром алым... Я бьюсь в судороге, но сны не отпускают меня, я зову тебя, я выкрикиваю твоё имя и оно рассыпается серебром о стёкла окон, я зову тебя как не звал никогда, я нахожу по утрам на своих плечах синяки, моё тело ноет и мышцы сводит судорогой...
А за гранью рельности падает перьевой снег, и я боюсь засыпать, чтобы не тревожить твоё имя.

photo by den_rv

Всю ночь я бродил по холодным улицам, пустым и безжизненным будто истертые до дыр страницы, будто прикрытый цветастой мишурой мусор. Слепыми проёмами окон, заполненными тяжелыми мазками темноты, смотрели на меня дома с желто-серыми стенами в узоре тонких змеевидных трещинок. Щербатая луна играла с моей тенью в прятки, то прячась, то выглядывая из-за рваного шёлка занавеса облаков, заливая пересохшие ручейки призрачным светом, заставляя целые реки белой, пенной воды течь по мостовым, теряясь в выбоинах меж булыжниками мощёных дорог.
Мои мысли занимали видения о замке изо льда, где в высокой узорчатой башне сидит маленькая девочка. Девочка, которой нужно каждый день поднимать себя из теплой кроватки, по ледяному полу бухать розовыми пятками, чтобы потом одеть сапоги из колкого снега на острой шпильке каблука, накинуть на плечи манто из белых песцов, уложить растрёпанные светлые волосы в изящную причёску с застывшими в ней цветами горного хрусталя — бесцветно-прозрачными, выточенными с нечеловеческой искуссностью, стряхнуть налетевшую пыль снежинок с маски — надоевшей до чёртиков, до жгучих слёз, но уже незаменимой — и направится к своим Саням, горделиво вскинув головку. Вечером, когда она вернётся сюда и будет сидеть на своём троне Северного Края, перебирая тёмно-тёплые волосы очередного Кая-однодневки, чьи крылья заиндивеют к утру, под маской её сердце будет обливаться кровавыми слезами, а душа метаться в надрывной истерике. Я видел в коротких картинках моих снов, как она поздно ночью садится на кровать под балдахином лёгкой парчи и органзы, со столбиками в виде четырёх дев стихий с глазами, горящими драгоценными камнями, сбрасывает с опухших ног сапоги, с ненавистью швыряет маску в стену,понимая, что завтра всё начнётся сначала и, что этот путь Королевы Зимы она выбрала сама... и тогда я чётко вижу, как в её васильковых глазах бьёт неистово крыльями страх.

Зеркало не отражало. Вернее, отражало, но совсем не то, что я ожидал увидеть на его мутной поверхности. Было то время, которое уже не назовёшь утром, но и совсем никак — днём. Я подошёл к нему, пробудившись ото сна и, кажется, увидев отражение — захотел разбить стекло в друбезги, лишь бы не видеть этих тонких анорексичных рук и тёмных провалов глаз.
Она смотрела на меня с другой стороны и за её спиной клубилась мгла, переливаясь мириадами колеров, падала водопадом и играла всеми оттенками черноты.

Глупость — считать, что темнота одноцветна, а тишина — беззвучна.

Её тонкая кожа, казалось, просвечивала насквозь словно высушенный песками пергамент, когда боишься к нему прикоснуться, чтобы он не рассыпался под пальцами. Её нервные губы, отдающие неприятной синевой. Выпирающие ключицы, острые линии плеч. И глаза — два аспидовых омута, два провала в антрацит, два озера, чьё имя — бесконечность. Она кривила рот в едкой усмешке и протягивала руку, похожую больше на сморщенную куриную лапку, с аляповатым кольцом на указательном пальце. Её движения, наверное, когда-то были
томными и мягкими, кокетливыми и вызывающими желание у мужчин. Наверное, когда-то от неё пахло духами из флакона с пульверизатором и радостным смехом, а не прогорклым жиром и растоптанными надеждами, как сейчас. Выцветшая пелерина из норки, скреплённая брошью из которой выпали давно все камни, красное платье, которое кажется потеряло в безвременье свой цвет, оставшись лишь грязным оттенком розового, раньше наверняка было дорогим и красивым, когда её груди ещё были высоки и полны, а не виднелись одряблевшие в разрез квадратного декольте. Да, сейчас, вспоминая её лицо вечности назад, я могу точно сказать, что она была красива и молода, смеясь в бальных залах и отбивая каблучками мазурку с очередным кавалером.
Видя моё замешательство, она рассмеялась неприятным резким смехом и исчезла в лабиринте зеркал.