Зеркало не отражало. Вернее, отражало, но совсем не то, что я ожидал увидеть на его мутной поверхности. Было то время, которое уже не назовёшь утром, но и совсем никак — днём. Я подошёл к нему, пробудившись ото сна и, кажется, увидев отражение — захотел разбить стекло в друбезги, лишь бы не видеть этих тонких анорексичных рук и тёмных провалов глаз.
Она смотрела на меня с другой стороны и за её спиной клубилась мгла, переливаясь мириадами колеров, падала водопадом и играла всеми оттенками черноты.

Глупость — считать, что темнота одноцветна, а тишина — беззвучна.

Её тонкая кожа, казалось, просвечивала насквозь словно высушенный песками пергамент, когда боишься к нему прикоснуться, чтобы он не рассыпался под пальцами. Её нервные губы, отдающие неприятной синевой. Выпирающие ключицы, острые линии плеч. И глаза — два аспидовых омута, два провала в антрацит, два озера, чьё имя — бесконечность. Она кривила рот в едкой усмешке и протягивала руку, похожую больше на сморщенную куриную лапку, с аляповатым кольцом на указательном пальце. Её движения, наверное, когда-то были
томными и мягкими, кокетливыми и вызывающими желание у мужчин. Наверное, когда-то от неё пахло духами из флакона с пульверизатором и радостным смехом, а не прогорклым жиром и растоптанными надеждами, как сейчас. Выцветшая пелерина из норки, скреплённая брошью из которой выпали давно все камни, красное платье, которое кажется потеряло в безвременье свой цвет, оставшись лишь грязным оттенком розового, раньше наверняка было дорогим и красивым, когда её груди ещё были высоки и полны, а не виднелись одряблевшие в разрез квадратного декольте. Да, сейчас, вспоминая её лицо вечности назад, я могу точно сказать, что она была красива и молода, смеясь в бальных залах и отбивая каблучками мазурку с очередным кавалером.
Видя моё замешательство, она рассмеялась неприятным резким смехом и исчезла в лабиринте зеркал.