В сборнике сказок Фрая наткнулся на пару вещей, которое понравелось...


Предупреждаю : Многа букав...



Еда, о которой мы будем здесь говорить, есть не что иное, как простая субстанция, которая входит в состав эротических грез и опиумных видений. Ибо необходимо должны существовать простые субстанции там, где за мягкой кромкой любви воображение рисует черную жемчужину цели и смысла.
Еда происходит и гибнет сразу, то есть она может получить начало только путем приготовления и погибнуть только через поедание, тогда как то, что сложно, начинается или кончается по частям. Еда же не существует по частям, как не существует по частям удовольствие, оргазм и экстатическое узнавание смерти в самых простых предметах — стакане, столе, окне. Узнавание еды сродни узнаванию смерти и любви: что-то внутри нас хочет и стремится, хотя знает, что потом наступит насыщение, и сон безвольно растянутой часовой пружиной протянется отсюда и в бесконечные дали; туда, где все так прекрасно крутится вокруг какой-нибудь звезды. Эта звезда суть еда, ибо я твоя пища, а ты — моя; ибо я хочу тебя, а ты — меня. Но вслед за насыщением вновь наступает период возрождения желаний, и страсть находит себе новое тело, которое на самом деле только монета в руках продавца душ.
Эротические грезы целиком сотканы из еды, поскольку кулинарные и гастрономические обстоятельства жизни суть предуготовление сущностного внеметафорического обмена, а любовь во всех своих проявлениях несомненно есть внеметафорический обмен, обмен субстанции на удовольствие, и наоборот. Эротические свойства еды заключаются вовсе не в оральных перепетиях жертвенности и поглощения, как думают некоторые, а в самой сути тайного взаимодействия тел, когда во влажной и багровой глубине сознания два совершенных существа договариваются об обмене ради Солнца, Луны, трав и чьих-то карих глаз, в которые весь мир готов впитаться.

Котлетка

Котлетка — это хабитуальная смесь вещей, представлений и духов, имеющая общий для всех гастрономических объектов эротический смысл: взаимное проникновение разнородных объектов друг в друга ради трансцендентального удовольствия того Единственного, кто действительно ест (ибо все остальные в своей навязчивой гиперсубъективности только представляют себя поедающими).
Изюм (или курага), добавленный в котлетку для сладости, только подчеркивает отчужденность одиночества (сладкого одиночества) ингредиентов хорошо перемолотого содержания, включающего определенные кулинарные грезы, свиной и говяжий фарш, измельченный и прожаренный в масле лук, способности, соль, перец, склонности, страхи, тревоги и приправы по вкусу.
То, что нас интересует в котлетке, суть яростная измельченность, которой подверглось наличное бытие. В результате непримиримые противоположности получают уникальную возможность соединиться в нерасщепленный и самодостаточный поток внимания, направленный на нечто находящееся за пределами этого перемолотого мира. Сложившуюся мистическую ситуацию можно описать и так: несовместимые в обычных условиях элементы, лишившись в мясорубке (каковой и является жизнь) поддержки изоморфной среды, тянутся друг к другу сквозь толщу мелко нарубленного пространства, состоящего из таких же разобщенных и замкнутых на самих себе частиц. Если, благодаря высокому искусству термической обработки, разнородные частицы, преодолев всеобщую отчужденность, соединяются, то достигается область непреходящего вкуса. Котлетка в себе начинает испытывать удовольствие и таким образом становится единой с тем, кто действительно ест. Котлетка становится едоком, а едок — котлеткой.
Казалось бы, в мире нет места совершенству, но измельченность имеет свой предел, и в глубинах всякой котлетки, как бы хорошо она ни была перемолота, всегда сохраняется капля живой крови, которая сквозь прожаренную плоть диктует миру истинные рецепты небытия и тени.

Макароны

Макароны скучны, длинны и однообразны, как жизнь в маленьком провинциальном городке, где все знают друг друга в лицо, и если и не здороваются, то только по причине сложившейся неприязни, застарелой обиды или обычной невнимательности.
В свете общей генетики постмодернистской культуры еды и норм ее стереотипной преемственности складывается впечатление, что макароны не являются почвой становления пищевых норм даже в гарнирном отношении. Свидетельством тому служит отсутствие семантики «мучного» в пространстве современного знакового потребления. И если раньше макароны служили повсеместной добавкой к залитым невнятным коричневым соусом биточкам простой жизни в коллективе, то теперь, когда коммунальная жизнь стала прекрасным прошлым, каждый старается заполнить свободное пространство своей тарелки (если таковое вообще случается) замысловатой вязью шпината, стручковой фасоли, шампиньонов, ревеня, изюма, огурцов и помидоров. В настоящее время принято считать, что макароны практически несъедобны, и их используют лишь там, где существует необходимость запутать, обмануть, ввести в заблуждение.
Макароны являются уникальным медиатором между внутренней пустотой и предельной насыщенностью (заполненностью) желудка, в котором они пребывают, свившись в клубок, как змеи, или свернувшись в некое подобие лабиринта с начинкой в виде Минотавра. В отличие от обычного лабиринта, лабиринт макаронный, символически повторяя общий ход кишечного тракта, не предполагает выхода. Среди этих таинственных переплетений в совершенном мраке рождаются еще очень примитивные, но уже выраженно натуралистические первые силуэты животных: Голубого Дракона и Черной Черепахи, Себека и Ханумана, Бастет и Ганеши, Фафнира и Цагна.
Сущность макарон, как она дана в их сексуальной длящности — которая есть начало и исток всякого кушающего, — ставит проблему, разрешение которой ведет к безумию. Ибо, с одной стороны, эротизм неизбежно бывает сопряжен с обманом, а с другой, именно эротизм является целью жизни, поскольку тупой «поиск зачатия, по нудности своей напоминающий работу пилы, рискует свестись к жалкой механике». Запутанность и безысходность, отчаянные позывы к раскаянию, стыд, страх и сомнения — все это лишь побочные эффекты (специи), сопровождающие движение к цели. А целью является не богатство, не работа и не долг, а отклик на эротическое откровение, высвобождающее истинный аппетит — аппетит к смерти.