Когда я увидела его в первый раз - боже, как же давно это было! - он выплыл из пучка тьмы, как будто сама тьма материализовала его.
Свет не может нарисовать такой пугающей красоты. Только тьма. И она сделала это. Со всей любовью, со всем своим художественным умением, будто взрастило и выбросило "в свет" свое дитя.
И он стал привыкать к этому миру, так как умел, так как учила его прородительница. Весь его вид, его взгляд, его чуть разомкнутые губы, говорили, что он божество. Но ему этого было мало - а вдруг не подействует? - Тогда он еще сомневался в своем всемогуществе. И он так и сказал "Я - божество". Это было его самой первой фразой, обращенной ко мне. Это было фразой, оттенки которой я так неохотно потом прослушивала в любой его речи, которые так не хотела слушать, которые так неумело заглушала. И до конца заглушить так и не смогла. Но это ничего - уверяла я себя. Он божество, а, следовательно - лучший. И он со мной, а значит - мой. Глупо, но это был единственный выход, - думать так - который позволял мне жить рядом с ним и не чувствовать себя ничтожной, сделанной из света. Свет выглядел пошло и никчемно, поэтому я закрасила его серым. Да и что он мог, что он представлял из себя, по сравнению с такой красотой. Свет оставался светом и не значил, ровным счетом, ничего.
А потом он сказал: "Давай поиграем?", и улыбнулся так, что я даже не подумала о том, что может быть другой ответ, кроме "да".
Игра заключалась в том, чтобы нарисовать идеальную картину секса. Словно кистью по девственному холсту. Только здесь не было ни кистей, ни холста. Были только наши тела. Девственные? Вряд ли. Порочные? О да, так оно и было. И от осознания этого было и стыдно, и искренне счастливо, и так хорошо, что хотелось кричать, вопить о своем счастье. Но он не разрешал. Он говорил - это наша с тобой тайна. И я верила. И мы рисовали - как умели. Я рисовала нежность, а он порок. И сочетание их было немыслимо красивым и единственно правильным. Идеальным.
Он был по-детски наивен в своей развратности. А я хотела запрятать свою добродетель, выжженную в душе и на теле создавшим меня светом, и никак не могла, и страдала от несоответствия своего Ему.
Я делилась этим с ним, и он говорил, что это ему безразлично. Самое важное - это наша картина секса. Самое важное в этой картине - я и он. И как два неопытных художника, далеких от гения, мы вырисовывали своими телами на холсте прохладных простыней эскизы своей страсти, которая не поддавалась никакому разумному объяснению. А объяснения нам были не нужны. Единственным объяснением было получаемое нами удовольствие. Удовольствие, которое топило нас в нас самих, и из которого нельзя было выбраться.
Картина была почти дорисована, а я все хотела продолжения. Но ему, художнику, гению и божеству, нужна была другая муза. Та, которая еще так далеко от него, и та, которой предстоит долгое, интригующее путешествие навстречу дитю тьмы.
Я была уже чем-то своим, родным, слишком светлым, а, следовательно, ненужным, неинтересным и не порочным.
Во время секса он пропитал меня насквозь своей тьмой и я начала бунтовать. Я не хотела просто так уходить. Тайком, так, чтобы он не догадался, я пыталась стать ему ровней, стать такой же, как он. И мне было неважно, что я при этом теряю.
Когда картина была нарисована, я начала называть секс с ним по-другому. Для меня это больше не было сексом. В нем не было порочности, всепоглощающей страсти, разрушающей мозг и питающей эго. Осталась только близость, позволяющая очищаться, развиваться и стремится ввысь. Я так этого хотела. Только в высь. Но небо не было его домом.
Не понимала этого. Не хотела. Заставляла верить в другое. Лишь бы не конец. Все, что угодно, но не конец. Я любила его безумно - для рассудка здесь не было никакого места. Я любила его всего, каждую частичку его тела. Такого мягкого, теплого и такого, казалось бы, растворяющегося в воздухе. Поэтому я так крепко его обнимала - боялась отпустить. Чуть ослабнут мои объятья, и он раствориться в бытие. И только я сама буду в этом виновата. Не он - нет. Он не может быть ни в чем виноват, потому что он такой... замечательный, воздушный, нежный, такой... божественный. Прикасаясь к нему каждый раз, я боялась, что от моих прикосновений ему будет как-то непривычно, слишком преземленно. Он ведь божество. А что я? - Я простая. Таких как я - миллионы...
И уже потом, после картины, каждый раз, когда я занималась с ним любовью, а он со мной сексом, у меня было чувство, будто сзади вырастают крылья. Это было неистовое бешенное самое чистое в своем виде счастье. И все подозрения, все недомолвки, вся недосказанность пошлых никому не нужных фраз, тонуло в этом счастье, тонуло в тишине и нашем дыхании. А кристаллы счастья светились в моей душе и на моих крыльях. А потом, когда мы засыпали, он ночью обрезал мои крылья - неумело, тупыми ножницами. И когда я просыпалась утром, то чувствовала, как то место на спине, где находились жалкие обрубки крыльев теперь кровоточит. Душу охватывал какой-то едкий пустой страх и отчаяние. Мне важно было заполнить это пространство, потому что дикая боль не давала мне дышать. И я плакала. Плакала и смотрела, как слезы заполняют пустоту в душе. Плакала так, что сводило все, даже самые крохотные мышцы моего тела. Плакала, смотрела на него - такого далекого, любимого и жестокого и молила, чтобы быстрее восстановиться. Он не должен был видеть моей боли. Потому что я знала - он позовет меня снова. И снова я прибегу к нему, готовая к новому мимолетному счастью и еще более едкой постоянно боли.
Но потом он сказал стоп и окончательно обрезал мои крылья, и не дал вырасти новым, и выгнал вон.
А потом пришла болезнь - сильная, страшная и казалось бы, нескончаемая. И я жалела себя в этой болезни, как могла. И злилась на других, потому что больше никто не мог жалеть меня так сильно, как я это делала сама. А мне нужно было много жалости, очень и очень много. Гораздо больше, чем я могла дать себе сама. Много коричневой, словно грязь, монотонной, но все же каждый раз такой новой и отвратительной, разрушающей меня полностью жалости, без которой я не могла разрушаться дальше.
И почти окончательно разрушив себя, утопая в своей жалости и злости, я решила сыграть в игру под названием "хватит". Для этого не было ни сил, ни желание. И только поэтому, только из ненависти к себе, только на спор, я решила сыграть в нее.
И я сказала всему - хватит. В один миг. В одну секунду. Но не почувствовала ничего. Вообще. Ни себя, ни близких людей, которые должны были находиться рядом. Потому что ни меня, ни близких, таких, какими я воспринимала их раньше, больше не существовало. Теперь меня окружал новый мир - чужой и пугающий. И я не знала, что меня ждет впереди.
Но я придумала для себя новую игру. И мне понравилось рисовать картины. Все кричали - ты не сможешь, а кто-то вообще ничего не кричал - лишь отворачивал глаза. И только поэтому, только на спор, я начала рисовать картину любви к себе. Картину, где преобладали только светлые оттенки.