Чудесная статья  Павла Нелера. Читается на одном дыхании Написана очень красивым языком. Рекомендую прочесть...

     Очное знакомство Мандельштама с Грузией состоялось в августе 1920 г. в Батуме. Как и при каких обстоятельствах - об этом ниже. Но Грузия, грузинская тема вошла в его стихи значительно раньше - по крайней мере, осенью 1916 г. Именно так датировано стихотворение "Я потеряла нежную камею...", впервые напечатанное в харьковском журнале "Камена" (1918, № 1, с. 9) и включавшееся затем в сборники "Tristia" (1922) и "Камень" (1923). Кто она, эта Тинатин, эта прекрасная грузинка? Н. И. Харджиев, ссылаясь на В. М. Жирмунского, сообщает, что имеется в виду Тинатин Джорджадзе.¹ Декабрем 1916 г. помечены и стихи "Соломинка" (впервые - в альманахе Тринадцать поэтов", 1917, с. 25, кроме того, в феодосийском альманахе "Ковчег", 920, и в журнале "Москва", 1922, № 7; входило в сборники "Tristia" и "Стихотворения"). Эта "двойчатка" (термин Н. Я. Мандельштам) обращена к другой грузинской знакомой Мандельштама - к Саломее Николаевне Андрониковой (Андроникашвили, по мужу - Гальперн), с 1900 по 1919 г. жившей вместе с отцом в Петербурге. В 1916 г. ей было 28 лет.² Мандельштам сравнивает ее с героинями Эдгара По (Лигейя, Ленор) и Бальзака (Серафита). В другом посвященном ей стихотворении 1916 года ("Мадригал") Мандельштам обыгрывает семейную легенду о происхождении княжеского рода Андроникашвили от достославного византийского императора.³ 

     Заочными встречами Мандельштама с Грузией можно считать и прижизненные публикации его стихов или статей, о которых он сам, возможно, даже не подозревал. Так, в 1919 г. в Тифлисском журнале "Орион" (№ 6), издававшемся С. Рафаловичем при участии С. Городецкого, было напечатано стихотворение "Золотистого меда струя из бутылки текла...". Позднее в батумских газетах перепечатывались и статьи Мандельштама: в газете "Искусство" (21 июня 1921 г.) - статья "Слово и культура",⁴ а в "Батумском часе" (11 февраля 1922 г.)- "Письмо о русской поэзии".⁵ 
     Однако пора уже перейти к обстоятельствам очного знакомства Мандельштама с Грузией. Они таковы. В августе двадцатого года после пяти или семи суток плавания "ветхая баржа, которая раньше плавала только по Азову", стала на батумском рейде⁶ Вечером с палубы город казался "гигантским казино, горящим электрическими дугами, светящимся ульем, где живет чужой и праздный народ... Утром рассеялось наваждение казино и открылся берег удивительной нежности холмистых очертаний - словно японская прическа - чистенький, волнистый, с прозрачными деталями, карликовыми деревцами, которые купались в прозрачном воздухе и, оживленно жестикулируя, карабкались с перевала на перевал. Вот она - Грузия!.." ("Возвращение"). 

     Прием, однако, был не особенно гостеприимным. Мандельштама с братом (Александром) препроводили в тюрьму с тем, чтобы отправить обратно во врангелевский Крым. 
     В том, что этого не произошло, возможно, сказалась договоренность между РСФСР и Грузией о правилах взаимного въезда и выезда их граждан, ограничивавшего передвижение лишь лиц, находившихся под следствием.⁷ Тем не менее, существуют две версии спасения Мандельштама из батумской тюрьмы, а точнее карантина.⁸ 
     Вот первая - "голубороговская" - версия. В воспоминаниях Нины Табидзе "Память" этот эпизод выглядит так: "В первый год после нашей свадьбы мы поехали на лето в Батум. Соблазнил нас Нико Мицишвйли, который там одно время работал в газете. Он и Тициану предложил с ним работать. Он же организовал в Батуме вечер Тициана, который прошел очень тепло и интересно. 
     (...) Раз, выходя с пляжа, я увидела Тициана, идущего с какими-то молодыми людьми. Я окликнула его, они остановились. Тициан объяснил мне, что в батумском карантине оказался приехавший из Крыма поэт Осип Мандельштам и надо как-то вызволить его оттуда. 

     Место, где люди находились в карантине по случаю возможной эпидемии чумы, было обнесено проволокой, туда никого не пускали. Тициана пропустили, а я ждала его на улице. Он вышел оттуда очень взволнованный. Оказывается, когда ему показали на Мандельштама, он сперва не поверил, что этот поэт, этот эстет, сидит на камне, обросший, грязный. Тициан некоторое время не верил, что это и есть Мандельштам и даже стал задавать вопросы, на которые он один мог бы ответить. Например: "Какое ваше стихотворение было напечатано в таком-то году, в таком-то журнале". Тот назвал и даже прочитал свои стихи наизусть. Потом читал еще другие стихи. Тициан понял, что перед ним действительно Мандельштам... 
     Мы уезжали из Батума, и Мандельштам поехал с нами в Тифлис...⁹ 

     Более подробно описывает эту историю Николоз Мицишвили: 
     "В 1919 (1920 - П. Н.) году летом в Батум приехал из Крыма известный русский поэт Осип Мандельштам. Приехал он на маленьком пароходе в числе десяти каких-то сомнительных пассажиров. Все они были арестованы береговой охраной. 
     В те времена я и поэт Тициан Табидзе жили в Батуме. Как-то раз на улице настигает нас какой-то старичок, останавливает и говорит, что он старшина местной еврейской общины, и справляется - известен ли нам поэт Мандельштам. Мы ответили, - да, известен. 

     - Если так, - сказал старик, - поэты должны помочь поэту: Мандельштам арестован и сидит в Особом отряде. 
     Мы пошли в Особый отряд. Нам сказали, что среди арестованных на самом деле есть какой-то Мандельштам, но невозможно, чтоб этот был наш знакомый: такой уж он непоэтичный на вид. 
     Самого Мандельштама нам не показали, и мы, усомнившись в правильности подхода к поэзии со стороны Особого отряда, отправились к генерал-губернатору Батумской области. 
     - Посмотрим, что это за человек,- ответил он и тотчас же распорядился по телефону доставить Мандельштама к нему. 
     Доставили. 

     Входит низкого роста, сухопарый еврей - лысый и без зубов, в грязной, измятой одежде и дырявых шлепанцах. Вид подлинно библейский. 
     Губернатор взглянул на него и обратился к нам по-грузински: 
     - Я думал, в самом деле кто-нибудь, а это какое-то страшило, черт возьми. На него дунуть - улетит. Нашли тоже опасного человека. 
     Затем усадил его, дипломатически выяснил, что он действительно поэт Мандельштам, и вежливо извинился. 

     Мандельштам, как воробей, присел на край стула и начал рассказывать. 
     - (...) От красных бежал в Крым. В Крыму меня арестовали белые, будто я большевик. Из Крыма пустился в Грузию, а здесь меня приняли за белого. Какой же я белый? Что мне делать? Теперь я сам не понимаю, кто я - белый, красный или какого еще цвета. А я вовсе никакого цвета. Я - поэт, пишу стихи и больше всяких цветов теперь меня занимают Тибулл, Катулл и римский декаданс... (...) Затем коснулся Крыма".¹⁰ 
     Впервые это было напечатано в 1930 г. в книге Н. Мицишвили "Тень и дым", вышедшей в ГИХЛе. Письмо 3. Черняка, редактора этой книги, к автору сохранило для нас реакцию Мандельштама на эти прижизненные мемуары о событиях десятилетней давности. "Забыл упомянуть, что на днях говорил случайно с поэтом Мандельштамом, который рвет и мечет по поводу строк, посвященных ему в Вашей книге. Особенно волновался Мандельштам из-за ваших "цветовых" характеристик ("...а я не белый и не красный...") - и требовал, чтобы я устранил их из рукописи. Я ему, разумеется, указал, что редактор не вправе вносить такого рода изменения, что редактор обязан вмешаться лишь в тех случаях, когда мемуарист искажает исторически бесспорные даты и т. д. Моим резонам Мандельштам, к сожалению, не внял - так что ждите от него грозного послания, смертоносное действие которого может быть ослаблено разве только тысячекилометровым расстоянием, отделяющим Вас от пылкого и по-африкански темпераментного поэта".¹¹ 

     Примерно в том же духе, что и грузинские поэты, описывает в своих мемуарах вызволение Мандельштама и Илья Эренбург. Его, однако, считала необходимым поправить Надежда Яковлевна Мандельштам, вдова поэта. Со слов мужа она рассказывала, что грузинские поэты, действительно, пришли в портовый карантин, где содержался Осип Эмильевич с братом Александром. Они предложили поручиться за Мандельштама и моментально освободить его, но за его брата поручаться не стали. На таких условиях Мандельштам, разумеется, принять личную свободу не мог. Помог Мандельштаму, как он это сам описывает в очерках "Возвращение" и "Меньшевики в Грузии", конвойный солдат Чигуа, сочувствовавший большевикам, хотя не исключено, что грузинские поэты, уезжая, предупредили о Мандельштаме чрезвычайного комиссара Батума и области В. С. Чхиквишвили, вмешательство которого окончательно решило вопрос о свободе братьев Мандельштам. 
     Пребывание Мандельштама в Грузии в 1920 г. было недолгим, но все же оставило след в литературной жизни Батума и Тифлиса. Батумские газеты ("Эхо Батума" и "Батумская жизнь" (сообщали о вечере О. Мандельштама в батумском ОДИ (Обществе деятелей искусства) 16 сентября, а "Батумская жизнь" 18 сентября поместила отчет И. Зданевича).¹² 
     Даже берлинский журнал сообщал в январе 1921 г. о том, что Мандельштам "...жил в 1920 г. в Крыму и Коктебеле близ Феодосии. В настоящее время находится в Закавказье. Устраивал вместе с И. Эренбургом в Батуме и в Тифлисе вечера поэтов, на которых читал свои стихи"¹³ Примерно в то же время в издававшемся на грузинском языке журнале "Гантиади" появилась заметка о том, что Н. Мицишвили организует в Париже грузинское издательство, к работе которого он намерен привлечь и русских писателей - Мандельштама, Эренбурга, Городецкого (сообщено М. Н. Мицишвили). 

     Прибыв в Тифлис и повстречав там вскоре И. Эренбурга, Мандельштам ненадолго окунулся в гущу довольно-таки бурной - "столичной" - художественной жизни. Пестрота здесь нашла на пестроту: разнообразие эстетическое, политическое, национальное. Из русских писателей необходимо отметить Сергея Городецкого, приехавшего в Тифлис еще в 1917 г. Он редактировал журнал "АКS" (издавался на средства Анны Антоновской, которых хватило на 4 номера) с обширной интернациональной программой, организовал при журнале "артистериум", ведя в нем самые различные курсы, устраивая выставки, и т. д. Он же вел и русский сатирический журнал "Нарт", печатал свои стихи и фельетоны в газете "Кавказское слово" и выпустил поэтический сборник "Ангел Армении". Он же создал, по образцу петербургского, тифлисский Цех Поэтов, из участников которого упомянем Олега Дегена, Нину Пояркову, Анну Антоновскую, Алексея Крученых, Татьяну Вечорку (Толстую), Нину Лазареву, Сергея Рафаловича и др.¹⁴ С. Рафалович с помощью бакинского издательства "Книжный посредник" в 1919-1920 гг. издавал журнал "Орион" и газету "Понедельник". Вскоре, однако, откололось левое крыло Цеха (Деген, Крученых, Семейко) и сгруппировалось вместе с Ильей Зданевичем вокруг журнала "Куранты". Подробнее см.: С. Городецкий. Искусство и литература в Закавказье в 1917-1920 гг. "Книга и революция", 1920, № 2, с. 12-13. 

     Однако уже в этот приезд в центре внимания и общения оказались в первую очередь грузинские поэты - Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Валериан Гаприндашвили и другие. 26 октября в Консерватории состоялся единственный, как было заявлено в газетных объявлениях, вечер О. Мандельштама и И. Эренбурга. Вечер открыл Г. Робакидзе, произнесший слово о новой русской поэзии. (Затем Эренбург сделал доклад "Искусство и новая эра", после чего оба поэта читали свои стихи.¹⁵ Две или три недели, что провел Мандельштам в сентябре - октябре 1920 г. в Тифлисе, отогрели его. Об этом подробно и сочно поведал Илья Эренбург в своих знаменитых мемуарах. 
     Забегая несколько вперед, заметим, что "следы" пребывания О. Мандельштама в Грузии не раз обнаружат себя и в последующем, причем не только в статьях и очерках, непосредственно посвященных грузинской теме. Приведем некоторые из них. Так, в статье "Литературная Москва", вышедшей в сентябре 1922 г.¹⁶ мы встречали имя известного антрепренера Ф. Я. Долидзе. "в летнее время, по крайней мере душой, переселяющегося в Озургеты", а также сравнение иных поэтов с шиитами, готовыми "...лечь на землю, чтобы по ним проехала колесница зычного голоса (Маяковского.- П. Н.)" (в Тифлисе Мандельштам был свидетелем фанатичного шиитского самоистязающего обряда "шахсе-вахсе"). Михаил Пришвин в рассказе "Сопка Маира" вспоминает, как Мандельштам расписался в ведомости на получение продовольственной посылки АРА... по-грузински.¹⁷ В небольшой прозе "Сухаревка" поэт вспоминает тифлисский майдан - "разгоряченные, лукавые, но в подвижной и страстной выразительности всегда человеческие лица грузинских, армянских и тюркских купцов". Наконец, в анонимной заметке, помещенной в журнале "Искусство и промышленность" вслед за богато иллюстрированной статьей К. Паустовского "Грузинский художник", посвященной творчеству Н. Пиросманашвили, читаем: "Поэт О. Мандельштам предложил редакции написать исследование на неожиданную и оригинальную тему - "Вывески Москвы". Из статьи этой, которая появится в одном из ближайших номеров журнала, будет, между прочим, ясно, что отголоски творчества Пиросманашвили достигли Москвы. На многих вывесках шашлычных и т. п. заведениях имеются как ясные подражатели этому художнику, так и работы других молодых продолжателей клеенок и жести Пиросмани"¹⁸ . 

     Во второй раз О. Мандельштам с женой приехал в Тифлис в июле 1921 г. (через Ростов и Баку, с поездом "Центроэвака" - учреждения, которое должно было заниматься расселением и устройством эмигрировавших из Турции армян (во главе "Центроэвака" стоял художник К. А. Лопатинский, давний знакомый и сослуживец Мандельштама по Наркомпросу). Лето и осень 1921 г. они провели в Тифлисе, в августе и сентябре побывав в Батуми.¹⁹ Сначала, вспоминает Колау Надирадзе, их поселили в одной из комнат Дворца искусств - особняка, ранее принадлежавшего известному меценату К. Сараджеву (ныне Дом писателей Грузии). Потом они переехали в дешевую комнату в одном из старых дворов на углу улиц Гунибской (ныне Барнова) и Кирпичной (ныне Белинского), 
     Н. Я. Мандельштам указывала на другую последовательность: во Дворец искусств им пришлось "водвориться" лишь после того, как квартал, в котором они жили, был для какой-то цели в одночасье выселен. Через весь город их провез на полугрузовичке - забавнейшая фантасмагорическая деталь - шофер-негр. 

     "Помню, как Паоло Яшвили великолепным жестом приказал швейцару отвести нам комнату..., и швейцар не посмел ослушаться - грузинские поэты никогда бы не позволили своему русскому собрату остаться без крова".²⁰ 
     Мандельштамы прожили месяц в одной из комнат первого этажа, Тициан Табидзе и Паоло Яшвили с семьями жили на втором. Сходились на одной из террас особняка, говорили о стихах, пылко и яростно спорили. Мандельштам, вспоминала Надежда Яковлевна, нападал на символизм, Тициан и Паоло именем Андрея Белого клялись уничтожить всех врагов символизма.²¹ Именно здесь оттачивались все антисимволистские выпады Мандельштама, которых немало в статьях 1922-1923 гг., начиная с "Кое-что о грузинском искусстве", где эти выпады носят почти личный характер. 
     Зато в оценке Важа Пшавела расхождений не было: именно здесь Мандельштам и перевел его поэму "Гоготур и Апшина". Здесь же было написано стихотворение, которое Н. Я. Мандельштам по праву называет переломным: 

     Умывался ночью на дворе. 
     Твердь сияла грубыми звездами. 
     Звездный луч, как соль на топоре. 
     Стынет бочка с полными краями... 

     "...В эти двенадцать строчек, - пишет вдова поэта в одной из статей, - в невероятно сжатом виде вложено новое мироощущение возмужавшего человека, и в них названо то, что составляло содержание нового мироощущения: совесть, беда, холод, правдивая и страшная земля с ее суровостью, правда как основа жизни; самое чистое и прямое, что нам дано, - смерть, и грубые звезды на небесной тверди...". (Фоном всему этому послужила одна деталь быта Дворца искусств: в роскошном особняке не было водопровода, воду привозили и наливали в огромную бочку, стоявшую во дворе, - всклянь, до самых краев). 
     В этот приезд Мандельштам глубоко проникся духом грузинской поэзии. К. Надирадзе вспоминал: "Грузинские стихи он слушал как музыку, просил при этом читать помедленней, выделяя мелодию (любопытно, что об этом просил и А. Белый) и не всегда даже расспрашивал о содержании. Звучание некоторых стихов так его очаровывало, что он старался заучить их, подбирая к непривычным для русского слова звукам довольно близкие русские фонетические эквиваленты. Больше других восторгался он Бараташвили и Важа Пшавела, знал наизусть бараташвилевскую "Серьгу" в переводе Валериана Гаприндашвили...". Приведем здесь ее текст: 

     Как легкокрылый мотылек 
     Качает ландыша цветок, 
     Вполне отдавшись упоенью, 
     Под ухом девы молодой 
     Серьга, влюбившись в призрак свой. 
     Играет с собственною тенью. 
     Как странно счастлив будет тот, 
    
     Кто на минуту отдохнет 
     Под этой тенью безмятежной; 
     Кого крылатая серьга, 
     Как тихий шелест ветерка 
     Прохладою обвеет нежной. 
     Серьга? Скажи мне лишь одно - 
     Кому судьбою суждено 
     Губами с этой тенью слиться? 
     Чтобы бессмертия шербет 
     Сквозь огненный и сладкий бред 
     Пить и навеки насладиться. 

     Действительно, за те полгода, что Мандельштам с женой "проболтался (по ее выражению) в богатой и веселой Грузии", он настолько прочно вошел в культурную жизнь Тифлиса, что петроградский "Вестник литературы" сообщил в хронике, что "поэт О. Мандельштам переехал в Тифлис"!²² 
     Мандельштам имел в виду и себя, когда писал: "Грузия обольстила русских поэтов своеобразной эротикой, любовностью, присущей национальному характеру, и легким целомудренным духом опьянения, какой-то меланхолической и пиршественной пьяностью, в которую погружена душа и история этого народа. Грузинский Эрос - вот что притягивало русских поэтов. Чужая любовь всегда была нам дороже и ближе своей, а Грузия умела любить"²³ Разве не служит стихотворение Мандельштама "Мне Тифлис горбатый снится..." превосходной иллюстрацией к этим словам? 
     Как бы то ни было, но веселому и непритязательному Мандельштаму в 1921 г. в Грузии неплохо жилось и хорошо работалось - в атмосфере дружеского участия со стороны грузинских поэтов и... посольства РСФСР в Грузии, посол - Б. В. Легран, журналист и гимназический товарищ Н. Гумилева²⁴ , взял Мандельштама на службу, на которой тому полагалось делать вырезки из газет (о расстреле Н. Гумилева О. Мандельштам узнал также от Б. Леграна). М. Булгаков уважительно отозвался об их жизни в Грузии как о "бедной, гордой и поэтически беспечной"²⁵ . Именно здесь, по свидетельству Н. Я. Мандельштам, у него "прорезался новый голос" - тот самый голос, которым выговорены стихи следующего за "Камнем" и "Tristia" этапа его творчества - стихов 1921 -1925 гг. Недаром в книге "Стихотворения" (1928) вторым в этом разделе шло стихотворение "Умывался ночью на дворе...". 

     Впервые оно было напечатано в первом номере русской газеты "Фигаро" от 4 декабря 1921 г. (редактировавшейся Н. Мицишвили). 
     О полугоде тифлисской жизни Мандельштамов известно не так много. Первою сводкой соответствующих свидетельств явилась статья А. Е. Парниса "Заметки о пребывании Мандельштама в Грузии в 1921 году" (В кн.: L',avanguardia a Tiflis. Venezia, 1982, с. 211-223). Он сообщает о лекции в батумском Центросоюзе в августе 1921 г., прочитанной О. Мандельштамом в связи с кончиной Блока,²⁶ о двух поэтических выступлениях в Тифлисском цехе поэтов, о зачислении О. Мандельштама 5 октября 1921 г. в действительные члены Союза русских писателей²⁷ (сохранилась расписка о получении Мандельштамом 27 сентября 1921 г. денежного пособия от Союза). Мандельштам активно сотрудничал в "Фигаро", участвовал в различных диспутах и вечерах, даже преподавал в Театральной студии, организованной в Тифлисе Н. И. Ходотовым.²⁸ 

     Но особого разговора заслуживает неожиданно активная переводческая деятельность О. Мандельштама в Грузии. "Сам по себе переводческий труд Мандельштам недолюбливал,- вспоминает К. Надирадзе,- но, тем не менее, оставил после себя несколько прекрасных переводов с грузинского..." 
     Что же это за переводы? 
     Прежде всего - поэма Важа Пшавела (по свидетельству Н. Я. Мандельштам, подстрочник подготовили Т. Табидзе и П. Яшвили). 4 декабря 1921 г. в первом номере "Фигаро" сообщалось: "О. Мандельштам закончил перевод на русский язык поэмы Важа Пшавела "Гоготур и Апшина". Перевод одобрен и принят Наркомпросом к печатанию. Та же поэма переведена также и А. Кулебакиным. На днях во Дворце искусств состоялось чтение обоих переводов, после чего были устроены прения". Однако книга не была напечатана, хотя дважды отрывки из поэмы публиковались в Тифлисе: в газете "Фигаро", № 4 за 6 февраля 1922 и в журнале "Пламя", 1923, № 1. 22 апреля 1922 г., т. е. почти сразу по возвращении из Грузии (через Ростов, Харьков и Киев) в Москву, О. Мандельштам заключил с Госиздатом договор на издание своего перевода в 417 стихотворных строк (ЦГАОР, ф, 395, оп. 10, ед. хр. 53, л. 40 и ед. хр. 54 л. 66), 17 ноября 1922 г. книге был назначен тираж в 3000 экз. (там же, оп. 1, ед. хр. 247, л. 27), но и эта книга не увидела света. В начале 1923 г. Мандельштам передал перевод издательству "Всемирная литература" (гонорар за него был получен 23 февраля 1923 - ЛГАЛИ, ф. 2963, оп. 1, ед. хр. 53, л. 250), и он был, наконец, опубликован с послесловием и под редакцией профессора К. Дондуа в журнале "Восток", 1923, № 3, с. 1 -13 (вошел также в кн.: Важа Пшавела. Поэмы. Перевод с груз. М., Гослитиздат, 1935 г., с. 7-21). Мандельштамовский перевод поэмы "Гоготур и Апшина" был подлинным открытием Важа Пшавела в русских переводах" ("Литературный критик", 1938, № 1, с. 217-233), в кн.: А. Цыбулевский. Высокие уроки. Поэмы Важа Пшавела в переводе русских поэтов. Тб., "Мерани", 1980, а также в рецензии П. Нерлера "Важа Пшавела и русская литература" ("Вопросы литературы", 1981, № 4, с. 269-274). 

     Другой линией переводческой работы Мандельштама стала поэзия группы "Голубые роги". Для первой русской антологии "Поэты Грузии", изданной в Тифлисе в самом конце 1921 г. (составитель Н. Мицишвили) он перевел 4 стихотворения - "Бирнамский лес" Тициана Табидзе, "Пятый закат" Валериана Гаприндашвили, "Прощание" Н. Мицишвили и "Автопортрет" Георгия Леонидзе. Кроме того, для изданной в 1922 г. книги Иосифа Гришашвили "Стихотворения" - "Перчатки" и "Мариждан". Наконец, в № 4 о "Фигаро" (от 6 февраля 1922 г., т. е. уже после отъезда Мандельштама из Тифлиса) сообщалось, что из печати вышло новое произведение армянского поэта-футуриста Кара-Дарвиша. "Пляска на горах" в переводе О. Мандельштама, посвященное поэту Г. Робакидзе. Текст его долго не удавалось разыскать, пока, наконец, он не был обнаружен в частном собрании В. П. Нечаева²⁹ . И, хотя Мандельштам утверждал, что для русской поэзии "обетованной страной... стала не Армения, а Грузия" ("Кое-что о грузинском искусстве"), это прикосновение к армянской поэзии и армянскому языку послужило неким преддверием к путешествию в Армению в 1 930 г. А. Е. Парнис справедливо пишет: "...Работа над этим переводом еще до выхода на активный контакт с национальной культурой и была зарождением армянской темы, ставшей в зрелый период поэта важным этапом его творчества". 

     Весной и осенью 1930 г. Мандельштам с женой снова побывал в Грузии. Пребывание в Тифлисе и Сухуме обрамило знаменательную поездку по Армении, описанную в "Путешествии в Армению" ("Звезда", 1933, № 5)^.30 
     В Сухуме поэт провел шесть недель, дожидаясь вызова в Армению. Ему отвели "солнечную мансарду в так называемом "доме Орджоникидзе" - "оцепленной розами, никем не заслуженной, блаженной даче",- вынесенной над городом "как на подносе срезанной горы; так и плывет в море вместе с подносом". В так называемых "Записных книжках" мы находим имена нескольких лиц, составивших круг общения Мандельштамов - М. Ковач, собиратель абхазских народных песен, Анатолий К., директор Тифлисского национального музея, Гулиа - президент общества любителей кавказской словесности, поэт Безыменский. Именно от Безыменского Мандельштам "принял океаническую весть о смерти Маяковского", которая "...как водяная гора, бьет позвоночник, стеснила дыхание и оставила соленый вкус во рту". Для атмосферы "блаженной дачи" характерно, что "общество, собравшееся в Сухуме, приняло весть о гибели первозданного поэта с постыдным равнодушием. Ведь не Шаляпин и не Качалов даже! В этот же вечер плясали казачка и пели гурьбой у рояля студенческие вихрастые песни". 

     Как ни удивительно, но о пребывании Мандельштама собственно в Тифлисе известно еще меньше, чем о Сухуме, и неизмеримо меньше, чем о 1920 или 1921 гг. Известно, что велись переговоры с Бесо Ломинадзе об архивной работе в Тифлисе,³¹ известно, что была встреча с Егише Чаренцем и его, поразившие Мандельштама, слова: "Осип Эмильевич, из вас лезет книга". 
     Но что же это за книга? 
     По всей очевидности, эти стихи об Армении - цикл из 12 стихотворений и ряд примыкающих к ним стихов, написанные в октябре-ноябре 1930 г. в Тифлисе. Этими стихами прервалось пятилетнее молчание Мандельштама-поэта, и как знаменательно, что произошло это благодаря Кавказу и непосредственно в Грузии! 
     
     В свой последний приезд в Грузию Мандельштам переводами не занимался. Но, как бы то ни было, его переводы 1921 г., в особенности его "Гоготур и Апшина" - по существу открывают собой небольшую цепочку его стихотворных переводов, протянувшуюся через ямбы Огюста Барбье (1923 г.) к сонетам Петрарки (1934 г.). Одновременно переводческую работу Мандельштама в 1921 г. в Грузии следует поставить, вслед за работой К. Д. Бальмонта, к самым истокам серьезных контактов русских поэтов-переводчиков и грузинской поэзии, достигших своего расцвета уже в тридцатых годах, когда к переводам с грузинского были привлечены Б. Пастернак, М. Цветаева. Б. Лившиц, Н. Заболоцкий, Н. Тихонов и др. русские поэты. 
     И весьма примечательна в этой связи рабочая запись В. В. Гольцева на рукописи "Избранного" Симона Чиковани: "Желательны переводы Мандельштама"!³² 
     До этого однако не дошло³³ В мае 1934 г. Мандельштам был арестован и выслан на три года в далекую уральскую Чердынь, вскоре замененную на Воронеж. 
     В Воронеже, 7 ноября 1935 г., Мандельштам правил стихотворение "Тифлис", заменив в 4-й строфе "товарища" на "обманщика", а "духан" на "бутылку", а в феврале 1937 г. Тифлис снова мощно ворвался в стихи-далекий, желанный, летний: 

     Еще он помнит башмаков износ - 
     Моих подметок стертое величье, 
     А я - его: как он разноголос, 
     Черноволос, с Давид-горой гранича. 

     Подновлены мелком или белком 
     Фисташковые улицы-пролазы; 
     Балкон-наклон-подкова-конь-балкон, 
     Дубки, чинары, медленные вязы... 

     И букв кудрявых женственная цепь 
     Хмельна для глаза в оболочке света,- 
     А город так горазд и так уходит в крепь 
     И в моложавое, стареющее лето. 

     Ритмическая волна перекинулась с Куры и Тифлиса на Колхиду, на всю Грузию, в целом. Воспоминание о свадебной кавалькаде, встреченной однажды в Сухуме, отозвалось так: 

     Пою, когда гортань сыра, душа - суха, 
     И в меру влажен взор, и не хитрит сознанье: 
     Здорово ли вино? Здоровы ли меха? 
     Здорово ли в груди Колхиды колыханье?.. 

     Это стихотворение - воспоминание о свадебной кавалькаде, встреченной однажды в Сухуме. Написанное в начале февраля 1937 года, вслед за отчаянным 
          - "Куда мне деться в этом январе?", написанное в Воронеже - городе, названном Н. Я. Мандельштам в этой связи бесприютным, оно возвращает поэта в средиземноморскую, эллинскую атмосферу Золотого руна, в "моложавое, стареющее лето", в лоно "грузинской традиции" русской поэзии. Ведь и Грузия для русских поэтов часто была страной изгнания, но, как подчеркивает Н. Я. Мандельштам, изгнания совсем другого - приветливого, гостеприимного, а нередко и желанного, всегда - приютного! 

     В оцинкованном влажном Батуме, 
     По холерным базарам Ростова 
     И в фисташковом хитром Тифлисе 
     Над Курою в ущелье балконном 
     Шили платье у тихой портнихи...

     Эти строки - все, что осталось в памяти Н. Я. Мандельштам от еще одного "грузинского" стихотворения, написанного в Воронеже уже в апреле 1937 года (эта датировка косвенно подтверждается совпадением с мощной ритмической волной - анапестом - марта-апреля: "Как по улицам Киева-Вия..." и др.).
     И, в завершение, несколько неожиданный биографический постскриптум. В мае 1938 г. Мандельштам был вторично арестован и за "контрреволюционную деятельность" осужден на пятилетний срок. В середине октября он попал на пересыльный лагерь 3/10 "Вторая речка" под 
     Владивостоком. Там же оказался и тифлисец - художник Василий Шухаев. Самого Мандельштама он там не встретил, но рассказывал, что однажды его угостили самокруткой, свернутой... из мандельштамовского автографа!

     Осип Мандельштам 

     Кое-что о грузинском искусстве

     В русской поэзии есть грузинская традиция. Когда наши поэты прошлого столетия касаются Грузии, голос их приобретает особенную женственную мягкость и самый стих как бы погружается в мягкую влажную атмосферу: 

     На холмы Грузии легла ночная мгла... 

     Может быть, во всей грузинской поэзии нет двух таких стихов, по-грузински пьяных и пряных, как два стиха Лермонтова: 

     Пену сладких вин 
     Сонный льет грузин. 

     Я бы сказал, что в русской поэзии есть свой грузинский миф, впервые провозглашенный Пушкиным,- 

     Не пой, красавица, при мне 
     Ты песен Грузии печальной,- 

     и разработанный Лермонтовым в целую мифологию с мифом о Тамаре в центре. 
     Любопытно, что этим мифом, обетованной страной поэзии, для русской поэзии стала не Армения, а Грузия. 
     Грузия обольстила русских поэтов своеобразной эротикой, любовностью, присущей национальному характеру, и легким, целомудренным духом опьянения, какой-то меланхолической и пиршественной пьяностью, в которую погружена душа и история этого народа. Грузинский эрос - вот что притягивало русских поэтов. Чужая любовь всегда была нам дороже и ближе своей, а Грузия умела любить. Ее старое искусство, мастерство ее зодчих, живописцев, поэтов, проникнуто утонченной любовностью и героической нежностью. 
     Да, культура опьяняет. Грузины сохраняют вино в узких длинных кувшинах и зарывают их в землю. В этом - прообраз грузинской культуры: земля сохранила ее узкие, но благородные формы художественной традиции, запечатала полный брожения и аромата сосуд. 

     То, что нельзя вывести из рассудочных данных культуры, из учета ее накопленных богатств, есть именно дух пьянства, продукт таинственного внутреннего брожения: узкая глиняная амфора с вина зарытая в землю. 
     Никогда русская культура не навязывала Грузии своих ценностей. Русификация края никогда не шла дальше форм административной жизни. Русские администраторы начала прошлого века с Воронцовым-Дашковым во главе, уродуя экономическую жизнь края и подавляя общественность, не сумели затронуть быта и относились к нему с невольным уважением, о культурной русификации в Грузии не было и речи. Поэтому национальное и политическое самоопределении Грузии, резко распадающиеся на два периода - до и после советизации Грузии, для грузинской культуры и искусства должны были быть экзаменом верности самой себе, и культурная Россия, целое столетие любовно следившая за Грузией, сейчас с тревогой глядит на страну, готовую изменить своему культурному призванию. Сущность грузинского искусства всегда была в обращенности Грузии к Востоку, причем Грузия никогда не сливалась с Востоком, была отдельной от него. 
     Я бы причислил грузинскую культуру к типу культур орнаментальных. Окаймляя огромную и законченную область чужого, они впитывают в себя главным образом его узор, в то же время ожесточенно сопротивляясь внутренне враждебной сути могущественных соседних областей. 

     Сейчас в Грузии стоном стоит клич: "Прочь от Востока - на Запад! Мы не азиаты - мы европейцы, парижане!". Как велика наивность грузинской художественной интеллигенции!.. Тенденция - прочь от Востока!- всегда существовала в грузинском искусстве, но разрешалась не грубым лозунгом, а высокохудожественными формальными средствами. 
     Войдите в национальный музей грузинской живописи в Тифлисе. Перед вами предстанет длинная вереница строгих портретов, преимущественно женских, по своей технике и глубокому статическому покою напоминающих старую немецкую живопись. В то же время плоскостное восприятие формы и линейная композиция (ритм линий) дышат приемами персидской миниатюры. Часто встречается золотой фон и богатый золотой орнамент. Эти работы безымянных живописцев - настоящая победа грузинского искусства над Востоком,- и как ничтожны перед ними танцующие осколки скрипки, некогда разбитой Пикассо, пленившей новую грузинскую живопись. С этой скрипкой - то же самое, что с мошенническими реликвиями монахов: скрипка была одна, ее разбили один раз, но нет такого города, где бы не показывали щепочки - вот кусочек от Пикассо! 

     Жизнь языка открыта всем - каждый говорит, участвует в движении языка, и каждое сказанное слово оставляет на нем свежую борозду. Чудесный случай наблюдать развитие языка живописного доставляют нам навески, в частности тифлисские, на наших глазах вырастающие в мощное искусство Пиросманашвили. 
     Нико Пиросманашвили был простой и неграмотный живописец вывесок. Он писал на клеенке в три цвета - охрами, зеленой землей и черной костью (со всеми вариациями серого). Его заказчики, тифлисские духанщики, требовали интересного сюжета, и он шел им навстречу. На одной из его картин я прочел собственноручную подпись: "Шамиль со свево караулом" (с сохранением орфографии). Нельзя не преклониться перед величием его "безграмотных" (не анатомических) львов, великолепных верблюдов с несоразмерными человеческими фигурами и палатками, победивших плоскость силою одного цвета. Если бы французы знали о существовании Пиросманашвили, они бы ездили в Грузию учиться живописи. Впрочем, они скоро узнают, так как по недосмотру вещи его почти все вывезены за границу. 
     Другое явление современного грузинского искусства, представляющее европейскую ценность,- это поэт Важа Пшавела. Он переиздается Наркомпросом, и в молодой Грузии образуется даже нечто вроде культа Важа Пшавела, но, боже мой, до чего ограничено его непосредственное влияние на молодую грузинскую поэзию!.. Это был настоящий ураган слова, пронесшийся по Грузии, с корнем вырывавший деревья: 

     Твои встречи - люди мирные, 
     Непохожие на воина, 
     Темнокудрый враг железо ест 
     И деревья выкорчевывает... 

     Образность его поэм, почти средневековых в своем эпическом величии, стихийна. В нем клокочет вещественность, осязаемость, бытийственность. Все, что он говорит, невольно становится образом, но ему мало слова - он его как бы рвет зубами на части, широко пользуясь и без того страстным темпераментом грузинской фонетики. 
     Молодая грузинская поэзия перенесла Важа Пшавела, как бурю, и теперь не знает, что делать с его наследством. 
     В настоящее время она представлена так называемой группой "Голубых рогов", имеющих резиденцию в Тифлисе, с Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе во главе. "Голубые роги" почитаются в Грузии верховными судьями в области художественной, но самим им Бог судья. Воспитанные на раболепном преклонении перед французским модернизмом, к тому же воспринятым из вторых рук через русские переводы, они ублажают себя и своих читателей дешевой риторической настойкой на бодлерианстве, дерзаниях Артура Рембо и упрощенном демонизме. Все это сдобрено поверхностной экзотикой быта. Мимо них прошло все огромное цветение русской поэзии за последнее двадцатилетие. Для нас они Пенза или Тамбов... Единственный русский поэт, имеющий на них бесспорное влияние,- это Андрей Белый, эта мистическая русская Вербицкая для иностранцев. 
     Другое течение грузинской литературы, консервативное, совершенно бесцветно. Литературная жизнь необыкновенно шумна и криклива, множество диспутов, ссор, банкетов, расколов. Не покроет всю эту суету сует львиный рык художника: "Вы не Запад и не Восток, не Париж и не Багдад. Глубокой воронкой врезалось в историческую землю ваше искусство, ваша художественная традиция. Вино старится - в этом его будущее, культура бродит - в этом ее молодость. Берегите же свое искусство - зарытый в землю узкий глиняный кувшин!"

     Возвращение

     В августе девятнадцатого года ветхая, плоскодонная баржа, которая раньше плавала только по Азову, тащила нас из Феодосии в Батум. Хитрый полковник дал нам визы и отпустил к веселым грузинам, твердо рассчитывая получить нас обратно, ибо, как потом оказалось, были сделаны самые хозяйственные распоряжения на этот счет. Чистенькая морская контрразведка благословила наш отъезд. Мы сидели на палубе вместе с купцами и подозрительными дагестанцами в бурках, пароход уже отчалил, обогнул феодосийский мол, но забыл свою подорожную и вернулся обратно. Никогда больше мне не встречалось, чтобы пароход что-нибудь забывал, как рассеянный человек. 
     Пять суток плыла азовская скорлупа по теплому соленому Понту, пять суток на карачках ползали мы через палубу за кипятком, пять суток косились на нас свирепые дагестанцы: "Ты зачем едешь?"- "У меня в Тифлисе родные".- "А зачем они в Тифлисе?" - "У них там дом".- "Ну, ничего, поезжай, всяк человек свой дом имеет. На, пей",- и протягивал стаканчик с каким-то зверобоем, от которого делались судороги, и молния раздирала желудок. 

     Вечером на пятый день пришли в Батум (и) стали на рейде. Город казался расплавленным и раскаленным массой электрического света, словно гигантское казино, горящее электрическими дугами, светящийся улей, где живет чужой и праздный народ. Это после облупленной полутемной Феодосии, где старенькая Итальянская улица, некогда утеха южных салопниц, где Гостиный двор с колоннадкой времен Александра I и по ночам освещены только аптеки и гробовщики. Утром рассеялось наваждение казино, и открылся берег удивительной нежности холмистых очертаний, словно японская прическа, чистенький и волнистый, с прозрачными деталями, карликовыми деревцами, которые купались в стеклянном воздухе и, оживленно жестикулируя, карабкались с перевала на перевал. Вот она, Грузия! Сейчас будут пускать на берег. 
     На берег сойти не мешают, только какие-то студенты, совсем такие, как у нас распорядители благотворительных вечеров, почему-то всегда это были грузины, отобрали на сходнях паспорта: дескать, всегда успеете их получить, а нам так удобнее. Без паспортов в Батуме было ничуть не плохо. Зачем паспорта в свободной стране? 

     Нигде человек не окажется бездомным. Мы опекали в дороге двух почтенных старушек, выгружали их замысловатый многоместный багаж, и вот мы в кругу уютной батумской семьи, душой которой является "дядя". Этот дядя, собственно, живет в Лондоне и едет сейчас в Константинополь,- он такой кругленький и приятный, от него так пахнет английским мылом и табаком "Capstan", будто сам биржевой курс принял образ человека и сошел на землю сеять радость и благоволение между людьми. После обеда симпатичное семейство отпустило нас в город. Ничто не сравнится с радостным ощущением, когда после долгого морского пути земля еще плывет под ногами, но все-таки это земля, и смеешься над обманом своих чувств и топчешь ее, торжествуя. 
     Как иностранцы, мы, конечно, сразу попали впросак: долго спрашивали у прохожих, где кафе "Маццони", между тем так называется там по-итальянски простокваша и вывешена на каждой кофейне. Наконец мы нашли свое "Маццони" - дворик, усыпанный щебнем, с зонтиками-грибами по столикам, и увенчали свой день чашечкой турецкого кофе с рюмкой жидкого золота - горячего мартеля. Здесь приключилась встреча. Долговязый А., закованный в чудовищный серебряный браслет. Он спьяну полез целоваться, но, узнав, что мы едем в Москву, сразу помрачнел и исчез. 

     На другой день отправились получать паспорта, чтобы все было в порядке. На самой чистенькой улице, где пахнет порядочностью, где остролистые тропические деревья стесняются, что они растут не в кадках, нас принял любезный комиссар и осведомился о наших намереньях. Мне показалось, что мы очаровали друг друга непринужденной искренностью и доброжелательством. Он вникал во все, беспокоился, не потеряюсь ли я без друзей в чужой стране. Я старался его успокоить - у меня есть в Грузии друзья: называю простодушно Сергея Городецкого - он очень обрадовался: как же, как же, мы его знаем, мы его недавно выслали из Грузии; называю еще одно имя, кажется, Рюрика Ивнева,- он опять радуется: оказывается, они его тоже знают и тоже выслали. Теперь, говорят, вам осталась одна маленькая формальность - получить визу генерал-губернатора, это совсем близко, вам сейчас покажут дорогу. 
     Пошли к губернатору, а у проводника карман оттопырен - кто из нас был поопытнее, сразу оценил эту подробность,- этот карман означал как бы инкубационный период лишения свободы, но мы шли навстречу неизвестности с чистым и невинным сердцем. К генерал-губернатору нас провели без очереди, и это был дурной знак. Он был похож на итальянского генерала: высокий и сухопарый, в мундире с стоячим воротником, расшитым какими-то лаврами. Вокруг него тотчас забегали, закудахтали, залопотали люди неприятной наружности. И в этом птичьем клёкоте все время повторялось одно понятное слово, сопровождаемое энергичным жестом и выпученными глазами: большевик, большевик. 

     Генерал объявил: "Вам придется ехать обратно".- "Почему?" - "У нас хлеба мало". - "Но мы здесь не остаемся, мы едем в Москву".- "Нет, нельзя - у нас такой порядок: раз вы приехали из Крыма, значит, и поезжайте в Крым". 
     Дальнейшие разговоры были бесполезны. Аудиенция окончилась. Решение относилось к целой группе лиц, не знакомых друг с другом. Видимо, не доверяли, что мы сами поедем в Крым. Мы перешли на явно полицейское попечение. Полицейские же считали нас группой заговорщиков, связанных круговой порукой, и когда один в суматохе убежал, с ножом к горлу приставали, куда скрылся наш товарищ. 
     В самой гуще батумского порта, около таможни, там, где грязные турецкие кофейни, попыхивая угольками, выбросили на улицу табуретки с кальянами и дымящимися чашками, там, где контора "Ллойд-Триестино", там, где персы спят на своих сарпинках в прохладных лавках, где качаются фелюги и горят маки турецких флагов, где муши с лицами евангельских разбойников тащат на спине чудовищные тюки с коврами и мучные мешки, где молодые коммерсанты нюхают воздух, там возвышается ящик портового участка: внутри пассаж, бывшее торговое помещение, с одной только единственной камерой, на разведку, для всех высылаемых - "откуда и зачем приехал". 

     О тюрьмы, тюрьмы! Узилища с дубовыми дверями, громыхающими замками, где узник кормит и дрессирует паука и карабкается на амбразуру окна, чтобы выпить воздуха и света в маленьком крепком окошке; романтические тюрьмы Сильвио Пеллико, любезные хрестоматиям, с переодеванием, кинжалом в хлебе, дочерью тюремщика и визитами священника; милые упадочно-феодальные тюрьмы Франсуа Виллона,- тюрьмы, тюрьмы, все вы нахлынули на меня, когда захлопнулась гремучая дверь, и я увидел следующую картину: в пустой и грязной камере по каменному полу ползал молодой турок, сосредоточенно чистил все щели и углы зубной щеткой. Ему очень не понравилось, что мы пришли и помешали ему, и он пробовал нас выгнать, хотя это было совершенно невозможно. Здесь мы должны были ждать парохода, который доставит нас в Крым. Из окошка были видны нежные "японские" холмы, целый лес моторных парусников и пре..

    .С..вооруженным спутником я пошел в русскую газету, но газета как на грех оказалась врангелевской, и там сказали: "Если вы не сделали ничего дурного, почему бы вам не поехать в Крым?" После долгих мытарств мы нашли другую, более подходящую газету. Редактор, увидев меня, всплеснул руками и позвонил по телефону какому-то "Веньямину Соломоновичу". Этот-то Веньямин Соломонович и оказался настоящим гражданским генерал-губернатором Чиквишвили, я же попал в лапы к его военному заместителю Мдивани. Человек с иконописным интеллигентским лицом и патриархальной длинной козлиной бородой усадил меня в кресло, прогнал часового лаконическим "Пошел вон" и тотчас, протягивая мне какую-то тетрадку, заговорил: "Ради Бога, что вы думаете об этом произведении, этот человек нас буквально компрометирует". Тетрадка оказалась альбомом стихотворений поэта Мазуркевича, посвященных грузинским меньшевистским правителям. Каждое начиналось приблизительно так: 

     О ты, великий Чиквишвили, 
     О ты, Жордания, надежда всего мира.., 

     "Скажите,- продолжал Чиквишвили,- неужели он у вас считается хорошим поэтом? Ведь он получил Суриковскую премию..."³⁵ 
 

     Меньшевики в Грузии

     Оранжерея. Город - колибри. Город пальм в кадках. Город малярии и нежных японских холмов. Город, похожий на европейский квартал в какой угодно колониальной стране, звенящий москитами летом и в декабре предлагающий свежие дольки мандарина. Батум, август 20-го года. Лавки и конторы закрыты. Праздничная тишина. На беленьких колониальных домиках выкинуты красные флажки. В порту десятка два зевак затерты администрацией и полицейскими. На рейде покачивается гигант "Ллойд Триестино" из Константинополя. Дамы-патронтессы с букетами красных роз и несколько представительных джентльменов садятся в моторный катер и отчаливают к трехпалубному дворцу. 
     Сегодня лавочникам и воскресным буржуа приспичило посмотреть на самого Каутского. И вот катерок бежит обратно: и по деревянному мостику засеменили улыбающиеся вожди "настоящего европейского социализма". Цилиндры. Очаровательные модельные платья - и много, много влажных, дрожащих красных роз. 

     Каждого гостя бережно, как в ватную коробку, усаживают в автомобиль и провожают восклицаниями. Одного из делегатов неосведомленная береговая толпа принимает за Каутского - но выясняется ошибка и глубокое разочарование: Каутский заболел, Каутский очень жалеет, шлет привет - приехать не может. Тут же передается другая версия: чересчур откровенный флирт грузинских правителей с Антантой оскорбил немецкие чувства Каутского. Все-таки Германия зализывала свежие раны... Зато приехал Вандервельде. Они уже стояли на балконе профсоюзного "Дворца труда". Вандервельде говорил. Я никогда не забуду этой речи. Это был настоящий образец официального, напыщенного и пустого, комического в своей основе, красноречия. Мне вспомнился Флобер, мадам Бовари и департаментский праздник земледелия, классическое красноречие префектуры, запечатленное Флобером в этих провинциальных речах с завыванием, театральными повышениями и понижениями голоса. Влюбленный в свою декламацию буржуа - а все как один человек чувствовали, что перед ними буржуа - говорил: я счастлив вступить на землю истинной социалистической республики. Меня трогают (широкий жест) эти флаги, эти закрытые магазины, небывалое зрелище, по случаю приезда социалистической делегации. 
     - Вы цивилизовали этот уголок Азии (как характерно сказалось здесь поверхностное невежество французского буржуа и презрение к старой, вековой культуре). Вы превратили его в остров будущего. Взоры всего мира обращены на ваш единственный в мире социалистический опыт. 
     За неделю до приезда Вандервельде в Батум пришел другой пароход. Не из Константинополя, а из Феодосии - маленькая плоскодонная, небезопасная на Черном море азовская баржа с палубными пассажирами, бывшая в пути семь дней. 
     С этим пароходом приехали крымские беженцы. Родина Ифигении изнемогала под солдатской пятой. И мне пришлось глядеть на любимые, сухие, полынные холмы Феодосии, на киммерийское холмогорье из тюремного окна и гулять по выжженному дворику, где сбились в кучу перепуганные евреи, а крамольные офицеры искали вшей на гимнастерках, слушая дикий рев солдат, приветствующих у моря своего вое начальника. 
     В эти дни Грузия была единственной отдушиной для Крыма, единственным путем в Россию. Визы в Грузию выдавались контрразведкой сравнительно легко. Связь меньшевистской и врангелевской контрразведки была прочно налажена. Людьми бросались туда и обратно. Отпускали в Грузию для того, чтобы поглядеть, куда и как он побежит, а потом сгребали - и обратно в ящик. 
     Семь дней волновался тугой синий холст волн. На карачках ползали за кипятком. Дагестанцы в бурках угощали зверобоем. Хорошо из тюрьмы перейти прямо на корабль, в раздвижную палатку пространства с влажным ковровым полом. 

     На сходнях встречает студент, облеченный полномочиями. Вспомнились распорядители кавказских балов в дворянском собрании. 
     - Ваш паспорт, и ваш, и ваш. Получите через три дня. Пустая формальность.- Почему не у всех?- Формальность. Дагестанцы в бурках глядят искоса. 
     В городе предупреждают: не ходите в советскую миссию - выследят и схватят. Не ходим. Поедем в Тифлис, все-таки столица. Город живет блаженной памятью об англичанах. Семилетние дети знают курс лиры. Все профессии и занятия давно стали побочными. Единственным достоянием человека считается торговля, точнее, извлеченье ценностей из горячего, калифорнийского, малярийного воздуха. Меньшевистский Батум был плохой грузинский город. 
     Высокие аджарцы в бабьих платках, коренные жители, составляли низшую касту торговли мелочью на базарах. Густой, разноплеменный сброд смешался в дружную торговую нацию. Все - грузины, армяне, греки, персы, англичане, итальянцы - говорили по-русски. Дикий воляпюк черноморское русское эсперанто носился в воздухе.

Через три дня после приезда я невольно познакомился с военным губернатором Батума. У нас произошел следующий разговор. 

     - Откуда вы приехали? - Из Крыма.- К нам нельзя приезжать.- Почему? - У нас хлеба мало.- Неожиданно поясняет: 

     - У нас так хорошо, что если бы мы позволили, к нам бы все приехали. 
     Эта изумительно наивная, классическая фраза глубоко запечатлелась в моей памяти. Маленькое "независимое" государство, выросшее на чужой крови, хотело быть бескровным. Оно надеялось чистеньким и благополучным войти в историю, сжатое грозными силами, стать чем-то -вроде новой Швейцарии, нейтральным и от рождения "невинным" клочком земли. 
     - Вам придется ехать обратно. 
     - Но я не хочу здесь оставаться, я еду в Москву. 
     - Все равно. У нас такой порядок. Каждый едет туда, откуда он приехал. 
     Аудиенция кончена. Во время разговора по комнате шныряли темные люди и, жадно и восторженно указывая на меня, в чем-то убеждали губернатора. В потоке непонятных слов все время выделялось одно: большевик. 

     Люди лежат на полу. Тесно, как в курятнике. Военнопленный австриец, матрос из Керчи, человек, который неосторожно зашел в русскую миссию, буржуа из Константинополя, юродивый молодой турок, скребущий пол зубной щеткой, белый офицер, бежавший из Ганджи. Офицера берет на поруки французская миссия. Турка выталкивают пинками на свободу. Остальных в Крым. Нас много. Ничем не кормят, как в восточной тюрьме. Кое у кого есть деньги. Стража благодушно бегает за хлебом и виноградом. Раскрывают дверь и впускают рослого румяного духанщика с подносом персидского чаю. Читаю нацарапанные надписи, одна запомнилась: "Мы бандитов не боимся пытки, ловко фабрикуем Жордания кредитки". Одного выпускают. Он по глупости опять заходит в советскую миссию, на другой день он возвращается обратно. Похоже на фарс, на какую-то оперетку. С шутками и прибаутками людей отправляют туда, где их убьют, потому что для крымской контрразведки грузинская высылка - высшая улика, верное тавро. Я вышел в город за хлебом со спутником-конвойным. Его звали Чигуа. Я запомнил его имя, потому что этот человек меня спас. Он сказал:- У нас два часа времени, можно хлопотать, пойдем, куда хочешь,- И таинственно прибавил:- Я люблю большевиков. Может, ты большевик? 

     Я, оборванец каторжного вида, с разорванной штаниной, и часовой с винтовкой ходили по игрушечным улицам, мимо кофеен с оркестрами, мимо итальянских контор. Пахло крепким турецким кофе, тянуло вином из погребов. Мы заходили, наводя панику, в редакции, профсоюзы, стучались в мирные дома по фантастическим адресам. Нас неизменно гнали. Но Чигуа знал, куда меня ведет, какой-то человек в типографии всплеснул руками и позвонил по телефону. Он звонил к гражданскому генерал-губернатору. Приказ: немедленно явиться с конв