Звенели маленькие колокольчики, такие нежные, беззащитные, сначала девятнадцать, потом двадцать, двадцать один, двадцать два, шептанием, переливами арфических струн, трепещущим в них ветром, шорохом моря. Будили невозможно-белого пса, тот поднимал лохматую морду, вслушивался, вставал на сильные лапы, мчался к самой маленькой девочке, сидел рядом подолгу. Вот, говорит, маяк, за ним не видно февраль, под ним мокрые скалы, в нем маленький светлячок, перед ним белые корабли.

Чуть поодаль абортарий, там появлялись на свет недоношенные детки, самые маленькие на свете детки. Все детки садились на белые корабли, уплывали в море, и оно их укачивало, убаюкивало, донашивало. А маленькая девочка осталась здесь, потому что услышала трель нежного колокольчика. Не добраться теперь до Острова Маленьких Деток, где вечные игры и сладости, где бродят стадами плюшевые медведи.

Из сладостей у маленькой девочки горький кофе, из игр – транквилизатор, бинты и амоксиклав, больше всего она любит гладить невозможно-белого пса.

Колокольчики привязаны к стальной струне, струна натянута над центральной площадью, по ней нужно идти вперед, ступать на пружинящий воздух босыми ногами, делать каждый неизвестный шаг, бежать от колокольчика к колокольчику, отличать звон первого от второго, балансиром сердце катать в груди, надеяться – не сорвешься.

Ночью тебя хватают и рвут аорту, ты смотришь по сторонам расширенными зрачками на не рожденных детей и хирургов, делающих аборты. Что это? Скоро тьма – чувствую позвонками – дальше детство, утроба, зачатие, утлый челн – я возвращаюсь в суть – к шлейфу, причалу, рифу, берегу, тверди, слову /которое не при чем, ибо из жизни всей предсмертному верить хрипу только могу/, к Софии, трем её дочерям – дальше не разобрать, ни вспомнить, ни зацепиться краешком жизни за стены тоннеля, ведущего к тем дверям, перед которыми толпами бродят самоубийцы. И вдруг отпускают – тени - зашивают тебе аорту, ранка – как на собаке – заживает за три недели и тебе остается только кошмарное утро и память о взглядах хирургов, делающих аборты так, будто они, невинные, не при деле..

Свобода кровью течет по жилам - как по каналам, кажется, кого-то я все-таки доконала, здесь давно говорят на своем наречье, а я – неумелая - все его искалечила, не принимайте осанку за фанфаронство – я уезжаю спать обнимая солнце, я уезжаю трогать его руками, я так устала с овцами и волками - выть или блеять, я еду прижаться к стенам - города, чьи каналы бегут по венам..

Невосполнимые потери,
кошмар истерик
и ссадины на юном теле
в боях без правил
начертанные, вечер меток – палит не целясь
и иероглифы в постели /почти что/ правы. 
Не думать – по совету друга –
хотя бы меньше. 
Мой зверь убит, но не напуган,
плачу исправно
бессонницей за взгляды умных, красивых женщин,
которые преуспевают в боях без правил,
натаскиваю их на руки – незащищено –
ладони к небу – а рассветы так цветом схожи
с моими снами – в жилах женщин живет волчонок,
у них особые таланты к резьбе по коже.

- Доктор, привет, реанимируй вот этот труп. Ну я не знаю.. может быть гинеколог, может быть психиатр /твой лучший друг/, может быть даже справится кардиолог /но этот навряд ли, он столько раз лажал/. Эта душа - спущенный дирижабль, мысли её пробили сквозным на вылет, ты полечи, может быть что-то выйдет, выгорит солнцем, срастется разбитой бровью, сердце её пустыми дворами бродит, тащит её за собой на стальном канате, лечит её аспирином, бинтами, ватой...

- Если б все души, в любви зачатые, раз в неделю у солнца принимали причастие, не варились бы в обескровленную зайчатину, вырастали бы, были, возможно, счастливы, если бы нежность сочилась не лишь между ног, но и между ребер, если бы в ребра не из обреза стальною дробью – шло бы меньше мрамора на надгробья и в вашей крови не тонули бы ваши боги. И еще, врачи болели туберкулезом - я им троим ношу на могилы розы...

Небо – такое знакомое – морду кладет на лапы и спит на крышах большого города, делает вид /иногда/ что оно не слышит ничего, рассыпает на ночь созвездия, льёт по бокалам безумные сны, цитирует строки любимой книги, напоминает что мы могли бы.. но не сделали, или /чаще/ сделали слишком много, что эта дорога вот-вот и выведет к берегу, вереску, морю, белому кораблю, девятибалльному шторму, незримому алтарю, на который положены тысячи жертв всем дочерям Софии – жертв, не спасших ни от одной стихии, но научивших тратить не ожидая сдачи + не стоять с толпой в очередь на раздачу правды ли, нежности или руин от веры. Небу давно понятно кто Джокер, конкистадор, тореро, Понтий Пилат, Кармен, Пресвятая Дева, ясно, где браконьеры, где раненый зверь загнанный до предела. Синева его обнимает закатами, тает на шелке кожи, чует движение крови по венам, оно, похоже, слышит гораздо больше, чем нам казалось с детства и ОТЛИЧАЕТ биение дятла в ствол от биения в ребра сердца.

              …Потому что душа существует в теле,
                Жизнь будет лучше, чем мы хотели… ©

Подрастаю. Стану умней и краше,
докуплю – до сто и одной – рубашек,
заплутаю следы навсегда и после
буду мерить шагами не землю – воздух.
Полюблю Весну – молодую женщину,
наплюю, что с Небом уже повенчана,
пусть она мне дарит букетов нежность,
я отдам ей – даром! – мою безбрежность,
зацелую в губы её, расплавлю.
"Я тебе траву и листы расправлю" -
будет обещать и ласкать лучами,
и соприкасаться со мной плечами,
называть то солнышком, то Натахой
заползать рукой под мою рубаху.
И мы будем с ней, как большие дети,
обо всём мечтать, что на этом свете
НЕВОЗМОЖНО, но что бесконечно тянет,
и вдвоём ночами теряя память,
расплавляя кольца и ртуть взрывая,
от движения каждого изнывая,
подыхая в этом прекрасном танце,
подарив обещания не расстаться,
разукрасив стены цветами моря -
мы не будем знать НИКАКОГО горя,
никаких сомнений, предательств, бойни
и набатов с пылающей колокольни.

Посмотри – прилетает бабочка Махаон, посмотри – бьёт нежными крыльями пустоту, взбивает пространство в радужную мечту, не улетает вон. Но в этом доме стены покрылись инеем, инеем, который уже не тает и бабочка погибает, а ты её не хоронишь, теплишь, греешь в ладонях, шепчешь ей: "Потерпи, потерпи немного, до Весны ещё полдороги, до Солнца ещё полшага, додышать бы!.." Но бабочка коченеет, костенеет, рассыпается на пыльцу, оставляя после себя песок, который бежит тонкими струйками между дрожащих пальцев, застилает пол, засыпает всё до самого подоконника и тебе никуда не спрятаться, нéкуда подеваться – одеваться, бежать, чтобы он не засыпал горло тебе и не превратил в покойника.
Не кричи, успокойся, бабочка Махаон тяжело-тяжело болела, ей стало гораздо лучше, теперь ничего не бойся, стлевшее её тело развеет холодный ветер. Да, мы, конечно, в ответе за всех кого приручили, нас с тобой так учили, но иногда становится слишком больно где-то под левой грудью и надо сказать "довольно", вырваться на свободу, оставив в капкане лапу, и надо по ней не плакать.
Посмотри – это колокол бьёт набат по всем судьбам, которые намечались, но зимой зародышами скончались, это звездочки – свет которых кому-то, конечно, нужен – западают в нутро и выворачивают наружу нас, и ведь это не в первый раз и не в последний раз, потому что это всего лишь третий или четвертый класс школы, которую нам предстоит пройти, вглядываясь в пути в себя, как в небо, которое не разглядеть насквозь, до которого сотни верст.
Посмотри на эту Весну, от неё штормит, от неё буянит по венам Ветер, Солнце сочится в жилы, заполняет собою всё и тогда болит меньше, а неровные шрамы – весть о том, что зажили пробоины в легких и раны, рваные по краям. Весна гладит моё предплечие втихаря, улыбается, говорит, что я стала совсем большой, а потом рассказывает, что у Тебя будет всё хорошо - и тогда я, в ответ, улыбаюсь тоже и глажу её по атласной коже.

Мой Пиздец по утрам ест кашу на молоке – каждую ночь он водит меня к реке – он показывает мне самое глубокое место – заводит в воду и нарекает своей невестой – без серебра нестерпимо ноют больные руки – вода шепотом предлагает взять меня на поруки – и я бегу – шальная – на встречу - туда, где глубже – но всё вокруг становится грязной лужей – и, понимая что это только витраж из нелепых снов, я вытираю ладонью лоб и пытаюсь унять озноб. Эти шутки со мной творятся дни, из которых можно составить годы – потому я хватаю разбитым ртом каждый кусок Свободы – по мне текут струи тонкой отвязной нежности – я брежу, схожу с ума и режу всё, что мне не даёт дышать, превращая ткань моей жизни в пытку – моя боль свивается красной атласной ниткой – обвивает плотными кольцами тонкую мою шею – и я наконец подыхаю – и дьявольски хорошею

Он думал о жестах и каждом из сказанных слов – он шел по стальному канату над площадью жизни – держал свои руки вразлет – он в глазах хоронил свою боль о каждой ошибке – о каждом из тех, кто ему продавал золотые слова, а слова были глиной – он стоптал свои туфли в труху – он всегда улыбался всем тем ротозеям, что стояли на площади жизни – он писал, чтобы помнить, имена на предплечье руки – он катал своё сердце в груди основным балансиром – он ладонями брался за воздух и гривы ветров – он шел только вперед и ни шагу себе не позволил - обратно – он накладывал грим на лицо и на все свои шрамы – он выветривал память о днях и ночах, тех которые били под дых и после которых он ловил равновесие пляской на этом канате – у него в горле ком из чужой, заморозившей гланды, слюны – он уже не завидует тем, у кого больше шансов остаться живыми над площадью жизни – он измерил свой путь в литрах пролитой крови на снег – он сухими губами сушил чьи-то губы – он любимых измерил количеством взглядов насквозь – он всё помнит – у него за спиной белоснежные крылья – он взлетает над площадью жизни под самое небо

Перманентный Пиздец прорастает в жилы, шепчет на ухо сказку про "Жили-были, много пили, пели, потом подохли", я всё слышу и очень хочу оглохнуть. Улетают Ангелы – обнимают – говорят образуется – понимают с полуслова меня – говорят вернутся, если с неба оземь не ебанутся. Перманентный Пиздец говорит мне "Детка, вот тебе, дорогая, стальная клетка – муки совести. А после смерти – ада". Разрываю глотку крича "не надо!". "Красатулька!" - Пиздец говорит - "Галуба! Ты до каждой жилки мной будешь люба! Я врастаю в вены, вплетаюсь в пальцы, это как напиться и не проспаться, это словно сдохнуть и не воскреснуть, это - в яйцерезку засунуть сердце". И он бьёт меня изнутри по телу, там сплошной синяк, где бы не болело – это от него, льёт из горла кровь, и я ему жму руку – за то, что профи. Говорю: "Пиздец, ты такая лажа! Ты такая сука, такая сажа на душе, такая паскуда право! Прямо тошно. Тебе постоянно мало, у тебя всё время одна задача – разливать моря из чьего-то плача".

Пиздец выживает внутри как в подвале крыса, да еще, паскуда, порой плодится, у него золотые зубы и 8 деток. Он не смыкает глаз, потому что Он никогда не спит, потому что смотрит как у меня горит и выгорает, поджаривается всё, что возможно. Пиздец прорастает в жилы, вплетает свой стебель в вéнки, бьет палками под коленки и я просыпаюсь разбитая, гадаю на рюмках любит ли он меня или очень любит, ценит ли он меня или обожает и когда он меня погубит, как похоронит и сколько уродов до этого нарожает. Эта падла внутри столько лет не дохнет, я хватаю разорванным ртом отсыревший воздух, балуюсь эпилепсией, рефлексúей, вокруг плавятся провода, случаются города, я умножаю года на кольца, получаю реальный возраст. И опять приходится больше и чаще пить, раз не выходит поменьше, пореже жить, вокруг колосятся джины из всех бутылок, Пиздец прорастает в жилы, врастает корнями в сердце, разбивает бутылками мой затылок. Как здесь остынуть, но не простынуть, чтоб температура не 39. Абсент и коньяк говорят "подвинься!", джинам уже не хватает места, они добрались до моей постели. Всё сходится. Как остынув – простынув – продрогнув до чёрных пальцев потом согреться. Абсент молчит, любуется коньяком, мой Пиздец не видит счастья больше ни в ком.

Кроме меня.

Я запуталась в мыслях – захлебнулась – подохла – разбилась бутылкой вина -

Разлилась по асфальту - меня заморозил декабрь и январское солнце впитало.

Ничего кроме стекол теперь, и я слышала звуки – всё время – похожие на

Чей-то смех. И потом, это Что-то, удивительно метко и долго кидало

Сотни дротиков – целясь в глаза моей, совсем голой, безумной душе,

А она умывалась – как морем – слезами и кровью, и корчилась в муках, немая,

И, после, – ошалелая - долго смеялась, кружилась под звуки сонаты с нелепым туше,

До костей о осколки разрезала ступни, упала, разбила висок и осталась лежать обнимая

Моё бездыханное тело.

- Можно?

- Конечно. Только тихо. Медленно, стараясь ни за что не держаться, даже за воздух, даже за стены, потому что здесь ничего нет, даже воздуха, даже стен. И не надо, никого не зови – санитаров в белых халатах, собаку-поводыря, вертолет с веревочной лестницей и голубым волшебником – стисни зубы, прикуси язык, залей горло, наглотайся валерьянки в конце-то концов, только молчи – остальное потом, а сейчас – тише. Начинай. Только без рывков в сторону, без резких движений, без порванных сухожилий – если не уворачиваешься от хука левой снизу, от психолога на работе, от бессонницы вперемешку с кошмарами, от поцелуев в рваные щеки – без поворотов головы, без взглядов на небо, без тоски по морю. Не передразнивай птиц, не провожай облака, не вглядывайся в окна, не различай лица, не экономь на кефире – всё потом, а сейчас надо – тише. Сначала ладонями в землю, зубами в губы, копытами в темя, ну просила же я тебя, не пить из лужи! Предупреждала же кем ты станешь! А завтра сможешь колено к груди, не просыпаться от своего крика, ботинок в асфальт, выпарить воду, найти равновесие, развеять соль, застлать все полы шкурами убитых иллюзий. И Наде скажи, чтобы не заходила больше, не приносила «Юбилейное», не ставила чайник на газ, чашки на стол, не рассказывала про мужа, нажрался скотина, про сына, экзамены опять провалил. «Ступай! - скажи, – Надежда! Не о чем нам с тобой больше». Просто собраться, немножко, сложить до весны корабликов, зализать губы, подобрать собаку, успокоить маму, не болею, зарплату повысили, татуировку сделать, забыть что землю когтями, нож до кости, что звонила, напившись, как дьявол, Марии Магдалине, просила помочь, спасти, не себя, что ни воздуха, ни стен, кровь из крана, смех до упада, раздетой на холод, и тогда, наверное, может быть, нет, я даже уверена, точно, скорее всего – можно встать.

В декабре начала просыпаться от крика. 

Своего. Разъедать щеки солью без повода. 

Мне сказали что это последствия гриппа -

Идиоты. Все это последствия города

Из которого вышла, закрыла на оба, 

Подыхала, болела, спала /что-то между/, 

Загоняла по самую шляпку в три гроба 

Гвозди. И хоронила за Верой Надежду,

За Надеждой Любовь.

душа с телом черного зверя, 

вместо хвоста – обрубок, 

вместо глаз – лампочки скорой, 

вместо лап – белые кости, 

вместо слов – моток стекловаты, 

вместо мыслей – горькое море, 

она каждый день рвет цепи, 

каждый чертов день рвет свои цепи, 

вместо шеи – кровавое поле, 

за губами расквашено горло, 

под утро я слышу стоны 

…и звонкие трели цепей – 

почти колокольчики…