«Алис, - донесся приглушенный стон автора, прячущегося за надгробие, которое украшает семейный склеп, - ты меня только не убивай за несусветный бред.
Музы они того… Разные бывают… Я задобрю тебя твоим шедевральным рисунком? И готова даже пообещать застилась каждое утро саркофаг…»

***

Давным-давно, когда еще звезды были ниже, жила в горах художница. Ей приходилось рисовать хрустальные розы, что таяли, как только касались холста мазками, и ветер, что отказывался позировать, проносился мимо и насмешливо бросал ей в лицо: «Поймай меня впечатлениями». Она легко проводила цветастые линии, а мечтала писать весь мир черным. И это желание не было мотивировано тем, что художница была пессимистом и видела все только в темных красках. Наоборот. Цвет настоящей ночи, еще не испорченной газообразным светом фонарей, казался ей самым праздничным. Он встречал рассветные лучи яркими всполохами пламени на своей траурной поверхности и блестел не хуже, чем вода, озаренная солнцем. По вечерам она ловила оранжевые лепестки цветов, которые сбрасывало вниз небо, которому, видимо, доставляло удовольствие видеть то, как девушка, смеясь, подхватывает их и стремится нанести на полотно не яркими всполохами.
Однажды, далеко за полночь, когда она рисовала, задумчиво покусывая конец древко кисточки, и вполголоса совещалась с Ночью, притаившейся под одеялом, о том, каким бы цветом нанести тот или иной почти конечный штрих, раздался стук в дверь. Громогласным эхом прокатился по пустым комнатам, где были только картины и она, сей непоэтический звук и заставил вздрогнуть художницу.
- Кто там? – спросила девушка, робко подходя к дверям, и разглядывая с удивлением до боли знакомый узор дерева своими агатовыми очами.
- Не важно, - в тоне человека, отделяемого от нее массивной преграды, было настолько много уверенности и властности, что нашей леди совершенно не захотелось впускать его в свою обитель, приторно пахнущую красками. Еще бы… Мало кто воспылает желанием чувствовать себя гостем в своем же доме.
- Всего доброго, - бросила она, отворачиваясь от входа-выхода, и зачем-то добавила. – Никого нет дома.
Она сделала пару крадущихся шагов по направлению к мольберту, но так и замерла на месте. Низкий, хриплый смех за спиной застал ее врасплох. Медленно, как будто находилась в воде, девушка повернула голову – локоны декорированные лентами лениво качнулись.
У дверей, разглядывая карманные часы, висящие на тяжелой цепочке, и опираясь рукой, обтянутой перчаткой, на трость, увенчанную головой какого-то диковинного животного, стоял незнакомый ей человек. Ей сразу не понравилось то, что он, черт знает каким способом, проник в дом. Да и сам ночной гость не внушал доверия. На нем был пепельно-серый дорожный плащ и такого же цвета потертый костюм, ношенный, вероятно, не первый год. Из-под черного цилиндра, готового вот-вот съехать вниз, небрежно выбивались поседевшие пряди волос, слишком длинных для джентльмена, нужно заметить. Его лицо, изборожденное морщинами, напоминало маску, весьма скверную, к слову. У незнакомца были мудрые глаза и цинично приподнятые уголки губ.
- Мое имя Хранитель, - начал человек, застывший на месте.

- Какое странное имя, - неосознанно перебила его девушка, пару раз моргнув, за что и получила порцию недовольных взглядов.
- И я пришел с целью увидеть сегодня свой портрет, выполненный в карандаше, - он слишком вольно отлип от стены и, ни капли не смущаясь, пройдя к кровати, уселся на свежие простыни.
- Но, простите, господин Хранитель, у меня нет Вашего портрета, - ошарашено улыбнулась девушка, ратуя за то, чтобы это не было плодом ее буйного воображения.
- Так за чем дело встало? – холодно спросил мужчина, нажимая на кнопку, заставляющую часы открываться. – У Вас в запасе есть еще пять часов тридцать одна минута. И не смотрите на меня как на феномен, берите карандаши, Элис, они лежат, если мне не изменяет память, вон в той коробочке у окна.
Что-то было такое в его манере разговаривать, что заставляло подчиняться. И девушка, коротко пожав плечами, принялась за дело. На лунный лист бумаги отрывисто ложились резкие штрихи. Она, наученная ветром и его задорными издевательствами, рисовала то, что ей виделось в этой личности. Наверное, у него были ключи от всех дверей во времени и пространстве, если он так спокойно и без разрешения на то владелицы дома вошел. У него не было лица или же она его не видела. Он, наверное, жил где-то в пустоте, где есть только стена и двери, двери, двери…, очень много дверей, в которых неизменно только один замок, к которому подходит один единственный ключ, рвущийся отпереть преграду на пути к чему-то. Она упоенно рисовала его вне этой жизни. А потом…, а потом все кончилось, и человек смотрел на нее не только с кровати, но и с бумаги, хотя у него и не было видно глаз. В девушке легкой волной даже поднялось разочарование, а он, соскользнув со своего места, подошел к ней, все еще сжимавшей своими худыми пальцами карандаш. Человек, прозванный ею Шляпником, долго-долго всматривался в творение, а потом проронил с какой-то сосредоточенной невнимательностью: « Вы совершенно неправильно меня видите. Вы хотели меня раскрыть, а мне нужно поклоняться или просто ждать. И все-таки… Я подарю Вам частичку себя и Времени на долгую память».
Мужчина ухмыльнулся и, приподняв котелок, шутовски поклонился, а потом… исчез. Будто его и не было. Девушка даже прошла к кровати, чтобы проверить, не спрятался ли этот человек под ней, а потом к двери и выглянула на улицу, от чего в дом тут же ворвался вихрь запахов, но странного гостя не наблюдалось. Она, задумчивая, заперлась на все замки и, развернувшись, собираясь рисовать незаконченный пейзаж, остановилась. Брови, изогнувшись выразительными дугами, медленно поползли наверх. На полу лежали раскрытые карманные часы.