Заслужил
(основано на реальных событиях)
- Ты, Сереж, главное правильно поступи. По совести. Чтоб потом самому перед собой стыдно не было, - Екатерина Петровна одернула на супруге китель и, легко коснувшись выбритой щеки, с беспокойством заглянула в родные серые глаза.
Чего бы там люди не судачили, как бы слова-камни в спину не бросали, она своего Сережу как облупленного знала. До каждого сомнения, до последней мысли, до самых потайных уголков строгой души. Да и как не знать, когда бок о бок, посчитай, тридцать лет положили.
Да, не дал Бог детей, а теперь вот и внуков. Но ведь взамен друг друга подарил. И в радости, и в горести, и в глухомани вот этой, которую после столицы и городом-то язык назвать не поворачивается. Да мало ли где еще, всего и не упомнишь. Везде выстояли.




Все пережили и здесь как-нибудь сладят. Вон и дом построили. Брёвнышко к брёвнышку стены стоят, а уж хвоей как пахнет - дух после пыли городской захватывает!
А пересуды… А что пересуды? Посудачат да забудут. У злых языков память короткая. Стерпится. Да и не стерпится, наплевать. Может, к лучшему будет, лезть меньше станут. А то повадились: Лютый да Лютый. Будто кто к языкам прозвище это приклеил бестолковое. Какой он Лютый, когда вон сердце кровью за чужие жизни обливается. Эхх…
Екатерина Петровна перевела взгляд на садящегося в служебный автомобиль полковника и, перекрестив мигнувшую фарами машину, принялась за домашние дела. Раньше семи Сережа домой не вернется, а уж она к этому времени и комнату доклеит, и на ужин что сообразит. Да мало ли какие еще дела у женщины по дому найдутся, всего и не упомнишь сразу. Вот только собаки эти...
Об «этих самых собаках» вот уже месяц, не умолкая, говорил весь отдел милиции. Где это видано, чтоб служебных псов - да на усыпление. Неужто мало они людям послужили, неужто...
Да только кто пойдет против приказа? Вот и Лютый их не пошел. Зачитал бумагу сверху спущенную, спросил, не найдутся ли желающие забрать отслуживших псов на доживание, а когда желающих не нашлось, посмотрел на всех задумчиво и отдал приказ вызывать ветеринарную службу.
Не зря они его Лютым прозвали. Лютый, как есть Лютый! Правильно начальство новое сразу невзлюбили! Как увидели выправку эту гордую, да глаза стальные, не хуже рентгена души людские просвечивающие, так и понеслась молва людская - хорошего от присланного из столицы полковника Лютикова Сергея Романовича ждать не приходится.

И ведь как в воду глядели! Года не прошло, как ряды сослуживцев поредели, а их места новые люди заняли. Ну и что, что честнее и исполнительней прежних. Видели они таких честных. Много их тут поначалу было.
Эх, узнать бы, за что его такого правильного в их глухомань сослали, не иначе как за справедливость. Все у него, видите ли, по справедливости, да по приказу. И шагу в сторону от принципов своих не отступит. Сколько народу повыгонял! Где это видано!
А сейчас и собак еще на «усыпалку» отправит, ирод.
Живых собак, между прочим! Шестерых немецких овчарок и одного песца. И мало ли что отдел «нюхачей» расформировали, мало ли что приказ пришёл. Подумаешь! Человеком надо оставаться, человеком! И люди к тебе тогда по-человечески относиться будут. А этот! Тьфу...
А уж как кумушки местные раскопали, что детей у него, сухаря такого, нет, так и вообще все на места встало. Вот и правильно, что нет их! Вот и славно! Какие такому дети? Он их с малу своей справедливостью изведёт. Не нужны они ему. Не заслужил!
А Лютиков Сергей Романович, тем временем, смотрел, как в большой белый грузовик загружают последнюю клетку, сквозь прутья которой понуро просунул острый нос белоснежный, словно вновь выпавший снег, песец Гришка.
Черные бусины Гришкиных глаз смотрели на полковника внимательно. Грустно смотрели, безнадежно. Будто понимал отслуживший свой срок Гришка все. Понимал, да сделать ничего не мог. Разве ж можно против приказа пойти?
- Трогай, Ваня. - Сергей Романович, сел в служебную машину. Железный конь сипло чихнул и неспешно тронулся за белым фургоном.

Высыпавшие во внутренний двор сослуживцы, зло сверкая глазами, проводили процессию за территорию, да и разбрелись по своим кабинетам. Подумаешь, собак повезли усыплять. Не их грех ведь, не им на душу ляжет. А Лютый... А так и надо ему, сухарю столичному.
Когда везшая на смерть животных машина проехала ветеринарную станцию, Иван лишь искоса взглянул на сидящее рядом начальство.
Когда с асфальтированной дороги съехала на грунтовку - промолчал.
А уж когда вдруг встала у начальственных ворот, подле которых он каждое утро дежурил, не утерпел:
- Сергей Романыч? Это что же? Вы их что? Да как же это? Бумага сверху? Приказ?
- Приказ, Ваня, я исполнил. Отслуживших собак с баланса управления списал. А что списал не туда, куда велено, так ты уж будь другом - помалкивай.

Полковник вышел из остановившейся машины и, виновато посмотрев на замершую у ворот Катерину Петровну, отдал приказ разгружать клетки.
- По совести, Сереж?
- По совести, Катюш.

Мужчина обнял прильнувшую к груди немолодую женщину и, наблюдая, как зубасто-хвостатая компания настороженно расползается по большому, огороженному забором участку, хмыкнул.
«Не внуки, конечно, но тоже шалить да проказничать горазды. Приложится все как-нибудь, наладится. Справятся. Куда им теперь деваться. Вольер поставим, будки теплые. Брёвна вон после стройки остались, глядишь в ход пойдут, а то все лежат без дела, Катерина только и спотыкается ходит»

Из задумчивости седовласого полковника, обнимающего худенькую укутанную в плетеную шаль супругу, вывел Иван. Мнущийся у машины водитель, комкающий в одной руке снятые с собак ошейники, блестящими глазами смотрел на суровое начальство и пыхтел не хуже возглавленной песцом Гришкой собачьей своры, исследующей новые владения.
- Чего тебе, Ваня? Ты езжай назад, лейтенант. Езжай, да помалкивай. Нечего народу пищу для судачества давать, итак все языки об чужие кости стесали.
- Так Вы знаете?

- А чего там знать-то? Ты что думаешь, вы одни тут такие говорливые? Люди они везде люди, Вань. Уж если им чем не угодил, считай, не отмоешься. Пустое это все. Бестолковое. Езжай, я сегодня здесь нужнее. Катерина одна с таким зверинцем не справится.
Молодой лейтенант кивнул и, лихо выкрутив руль, укатил в сторону города. Он не стал говорить полковнику, что вечером обязательно вернется. Вернется к нему, к Лютому, сухому начальнику с пронзительными ледяными глазами. Вернется не по долгу службы. По совести.

По совести, что сейчас острыми иглами колола сердце и почему-то все время заставляла тереть ставшие вдруг красными глаза. И жену Иришку с собой захватит, и сыновей погодок. И Лешку из техотдела позовет, и Сему с дочкой из бухгалтерии. И даже Ольгу с девчонками близняшками из экономического. И обязательно с ее пирогами!

И пусть только скажет потом кто, что у Лютого детей нет. Что не заслужил полковник! Вот только пусть попробует сказать! Они им языки быстро пообрывают! И сам Ваня, и Лешка с Семой, и Ольга из экономического! И Иришка его с пацанами-погодками. Мало ли что неродные, мало ли что бестолковые, зато его – полковничьи. Лютиковы.
*****
-Дыши, полковник! Дыши, черт тебя подери! Раз-два, вдох-выдох, раз-два… Вот так, полковник, вот так. Дыши. Рано тебе еще туда. Рано!
Молодой, одетый в спецовку мужчина тыльной стороной ладони вытер застилающий глаза пот и нервно посмотрел в сторону распахнутых Катериной Петровной ворот, куда, разбавляя вечерние сумерки синими отсветами, заезжала скорая помощь. Одна белоснежная и шесть темных теней метнулись было навстречу раскрашенной красными крестами машине, но, повинуясь еле заметному жесту руки кутающейся в плетеную шаль худенькой женщины, замерли.

- Тихо, родные, тихо. Не мешайте, - Екатерина Петровна, не видящая из-за слез дальше собственной руки, ласково прошлась по отдающему рыжиной загривку подвернувшейся под руку собаки и, чувствуя, как подкашиваются ноги, облокотилась на растущую у ворот молодую яблоньку.
«Господи, ну зачем ты так? Зачем? Разве ж мало он сделал, разве ж …? Заклинаю тебя, Господи! Слышишь? Не смей! Не забирай!»

Шепот женщины путался, смешивался со скатывающимися по щекам горошинами слез и, подхватываемый еще теплым осенним ветром, перемеженный с надрывным многоголосым скулением, тонул в вязкой тишине сада.
«Ничего, Сережа, ничего. Ничего, родной. Все хорошо будет. Не может быть по-другому. Слышишь? Не может!»
Катерина прижала к губам теплую ладонь уложенного на носилки супруга и, посмотрев, как врачи принялись за дело, спотыкаясь, пошла к дому собирать вещи.

- Тетя Катя, вы присядьте, я сама все сделаю, - метнувшаяся ей наперерез белокурая молодая девушка обняла дрожащие плечи женщины и, увлекая последнюю в сторону покрытой блестящим лаком садовой скамейки-качели, которую они несколько дней назад построили все вместе, бросила взволнованный взгляд на мужа, закрывающего ворота.
- Ваня, мальчишек разбуди. И Семену позвони! Оля с девочками уже едут. И Гришку, Гришку успокой! Убьётся же, бестолковый...

Иван, кое-как справившись с беснующимся, кидающимся на закрывшиеся за скорой ворота, песцом, перепрыгивая через ступеньки забежал на второй этаж. Разбудив прикорнувших после веселых игр с собаками сыновей, уютно умостившихся на покрытом плюшевым пледом диване, стоящем у стены светлой, увешанной детскими рисунками комнаты, набрал номер Семена. Дождавшись, когда гудки сменятся голосом, выпалил:
- Двадцать шестая больница! Выезжайте!
*****
- Дыши, Сергей, дыши! Дыши, черт бы тебя побрал! Раз-два, вдох-выдох! Раз-два... Вот так, Сергей, вот так. Рано ты туда собрался! Рано. Дыши… Раз-два, раз-два.
Коренастый, одетый в белый халат мужчина, тыльной стороной ладони утер градом катившийся по лицу пот и, бросив последний взгляд на монитор, где отрывистая линия сменилась ровными уверенными импульсами, облегченно вздохнул. Отдав находившейся в палате медсестре необходимые распоряжения, доктор проверил все показатели и, убедившись, что кризис миновал, тихо прикрыл за собой дверь.
Его новый пациент, полковник Лютиков Сергей Романович, поступивший сегодня в отделение в бессознательном состоянии, вызывал много вопросов, ответы на которые доктор надеялся получить у всей разномастной компании, что вот уже несколько часов к ряду дежурила под больничными окнами и совершенно не собиралась расходиться.
Словно один большой живой организм, люди, собаки и даже (подумать только!) один белоснежный песец, ни на шаг не отходящий от хрупкой, миловидной женщины, как по команде поднимали блестящие, наполненные волнением глаза к окнам палаты, где лежал седовласый сухопарый мужчина, и, тихо переговариваясь между собой, вновь продолжали прохаживаться по больничному двору. Казалось, в их единой сплоченности, в их наполненных немым ожиданиям взглядах, есть что-то такое... Ощутимое, весомое, правильное.

Вот только этому чему-то никак не удавалось подобрать название. Будто все они: и тихо переговаривающиеся люди, и молчаливые, удивительно спокойные дети, и надрывно, словно просяще, поскуливающие животные, были связаны толстыми, прочными, невидимыми опытному врачебному взгляду нитями. И центром этого переплетенного клубка был обмотанный проводами и датчиками мужчина, чья гордая, наполненная скрытой мощью осанка даже в бессознательном состоянии вызывала у окружающих уважение.

Доктор скинул рабочий халат и, спустившись в холл первого этажа, направился прямо к ожидающему на улице семейству. Семнадцать пар разномастных глаз, одновременно уставились на приближающегося мужчину и только одни, черные, похожие на крупные бусины, по-прежнему не отрываясь смотрели на женщину, у чьих ног, свернувшись кольцом, и лежал их обладатель.
- Кризис миновал. Сердце работает ровно. Вот только, - доктор виновато взглянул в горящие волнением лица и, сглотнув, продолжил, - В сознание ваш полковник не приходит. Будто держит его что, не пускает. Будто…


Договорить мужчина не успел. Пространство больничного двора в одну секунду наполнилось воем. Горьким, отчаянным, зовущим. Разбавленным рваным поскуливанием задравшего голову к окнам больничной палаты белоснежного песца. Вой заполнял собой каждый уголок, отражался от больничных стекол, за которыми, завороженные, замерли врачи и пациенты, пробивался сквозь людские сердца и, оставляя за собой чувство зарождающейся надежды, поднимался высоко в небо. В этом животном крике было столько боли, и, одновременно, столько щемящей веры и отчаянной надежды, что суровый, закаленный годами непростой службы врач, ощутил себя маленьким мальчиком. Мальчиком, на чьих глазах зарождалось чудо...
*****
Полковник Лютиков открыл глаза и уставился на белоснежный потолок больничной палаты. Сквозь волны неровно наложенной побелки ему почему-то мерещились черные бусины Гришкиных глаз. Они словно спасительные маячки звали вынырнувшее из сна сознание за собой. Звали уверенно, призывно, требовательно. Звали отчаянно, маняще.
Сергей Романович поднялся с больничной койки и с трепетом, что никак не вязался с суровой полковничьей натурой, подошел к окну.


Они были там. Смотрели на него снизу больничного, усыпанного опавшими листьями, двора и счастливо улыбались. Обнимали друг друга. Не сдерживая слез, наперебой махали ему руками. Хрупкая, кутающаяся в плетеную шаль, его верная Катюша. Размазывающие по щекам блестящие блики - Иришка с Ольгой. Переминающиеся с ноги на ногу Ваня и Сема. Смеющиеся от переполняющей их радости мальчишки-погодки Алешка и Коленька. Маленькая Семина Полинка, что совсем недавно, каких-то пару месяцев назад, клюнула его сопливым носом в выбритую щеку и, со свойственной лишь детям непосредственностью, назвала дедушкой. Хохотушки близняшки Валентина и Марина, одетые в связанные Катериной нарядные голубые кофточки…


Рвущиеся с поводков, подметающие хвостами асфальт и счастливо лающие Дик, Верный, Мишка, Туман, Гром и Ладушка. И Гришка. Конечно же, Гришка. Белоснежный, будто вновь выпавший снег, Гришка, что по привычке кольцом обернулся вокруг вечно зябнущих ног его любимой супруги и, лукаво прикрыв розовый нос кончиком пушистого хвоста, неотрывно смотрел на своего хозяина.
Его семья. Его сила. Его гордость.
Его опора, которую, седовласый полковник, чьи стальные глаза вдруг подозрительно защипало, все не мог понять, чем заслужил.
Автор Ольга Суслина


https://www.facebook.com/groups/1080662432059078