Будка, что мне досталась, оказалась махонькой. Если смотреть со стороны, она похожа на голубятню. Возвышается над уровнем двух метров. Подниматься нужно по крутой винтовой лестнице, что пьяному делать не рекомендовано. Три стены сплошь застеклённые, а четвёртая прижимается к ангару, за сим в окне не нуждается. Вот так оказия – обижаюсь неизвестно на кого – если забредёт ворюга, то при включенном свете буду как на ладони. И ведь ничего не увижу во мраке складской территории. Ночной фонарь у ворот только слепит глаза. Вот если бы прожектор…
Выдали карманный фонарик. Ко всему, как оказалось, я мог располагать неуправляемой сворой псов. Препаршивой наружности, надо сказать. Совсем одичавшие: то были помесь овчарки, дряхлый, но чистокровный боксёр, два подозрительных водолаза и штук шесть рослых испитых дворняг. Помимо всего прочего была в наличии и тяжёлая артиллерия.

Будка находилась у въезда, подле высоких ворот. Далее была обширная площадка. Слева она упиралась в бетонную ограду; если смотреть прямо от ворот она примыкала к реке; а по правую сторону в некотором отдалении располагались склады. Так вот у берега стояла большая клетка, метра эдак два на два. Не берусь описать эмоции, когда я впервые увидел сквозь толстые стальные пруты лохматое чудище.

Оно поприветствовало меня три раза: «Оуг-оуг-оуг!». Львы по сравнению с этим просто котята. Перед псом валялись трофеи, обглоданные кости. Чудовище плотоядно облюбовывало меня, пока старый Панкрат поучал каким образом подавать ужин в клетку. Дворник нацепил на длинный багор протухшую баранью ляжку и просунул сквозь решётку:
- На, Миша. – И сказал мне. – Будешь его кормить, крепче держи палку!
Бух! – кавказец одним махом содрал с багра ляжку, подмял под себя и недобро уставился на нас.
- Теперь уходим. Миша не любит когда смотрят. – Сказал Панкрат. – Я к нему редко приближаюсь. Не дразни, чего доброго. Мало ли бывает. Они тебе, конеша, вряд ли пригодятся. С цепи ты их не сымешь, вора не припугнёшь. Но пущай будут для виду! А если што, в милицыю звони.
Мы пошли кормить второго кавказца, чья конура стояла у самой ограды. Этого звали Алтаем, был меньше того, что в клетке. Всего-то по пояс мне. Панкрат наставлял:
- Алтай поспокойнее будет. Но кроме меня никого не пускает. Я его остерегался раньше, пока случай не свёл. Но его тоже с багра... Помни, цепь у него сорок метров длины. Примерься на взгляд, найди периферию, там и корми, а за эту границу не ходи. Порвет, господи помилуй. Стоп. Вот здесь стой. Дальше я сам. Меня не тронет.
И он пошёл безбоязненно. Кавказец поднялся в знак уважения к старику, но с места не сдвинулся, дождался у конуры, гордый. Я видел, что пёс смотрел на меня, когда издал: «Ыррр». Панкрат вытряс из ржавого таза последние тухлые шматки. Уф – слава Боже – не съели Панкрата, вернулся мухомор трухлявый.
- Панкрат Матвеич, а как быть с остальными? – Спрашиваю.
- Остальным в один таз кидай, сами разберутся. – И добавил в оправдание. – Просил начальство-то, чтоб мисок дали. Не дали. А своих у меня нет.
Сошли сумерки. Уехал последний самосвал. Ушёл дежурный диспетчер. И остался я царствовать над складами, и всякой живностью принадлежащей волею судеб моей земле. Чем темнее становилось, тем сильнее ощущалась зловещая бездыханность округи. Такая лживая царила тишина за бетонной оградой и вратами, что казалось, будто там прячется великое множество нечистой силы, с которою мы по разные стороны ночи. Ладно уж, что понапрасну брехать. Просто охраняемые мной склады, находились в полной изоляции, за пустырём, за крайней дорогой, за трущобами и старыми графскими особняками, которые за двести с лишком лет всё никак не издохнут. Эти графские усадьбы будут куда трухлявее Панкрата. И база огромная – полтора гектара – как такое в однёху стеречь? Почитаешь Де’Камерон, про авантюристов, а дальше что? Каждые два часа обход – это по инструкции. Да и читать не тянет, когда такая глушь кругом. Вскипятишь на гарном примусе чайку, поваляешься на лежанке, позабавишься, корпя над кроссвордом, шестым чувством подозревая, что кто-то наблюдает за тобой в ярко освещённые окна. А жаждешь одного только людского общества! Чтоб душу отвести, чтоб потрещать вволю, хотя б под чаёк. И ведь, как назло, склады мои находились совсем впритык к центру, однако ж, в самой трущобной глухомани, где ни души, где одни лишь обездоленные развалины. Последняя надежда: старый телефонный аппарат связующий с цивилизацией. Звоню одному товарищу; другому; барышне знакомой позвонил, да только все заняты. Некогда со мной говорить. Я далеко: в их представлении, на краю света. А они на движухе: барышня в ночном клубе, а товарищи в гостях у мурок. Да и нельзя долго по телефону трещать. В любой момент могут звонить с проверкой. А мне студенту, во! – как не хочется потерять работу.

Выхожу на первый обход, да псов покормить. Смотрю, играются черти. Альма, помесь немки и единственная сука, катается по асфальту на спине, а четверо дворняг нахальными мордами ласково толкают её в брюхо. Ещё две дворняги и водолазы отсутствуют. Видать ушли за ворота, погулять за территорией.
Моё появление не возымело никакого эффекта. Разврат на асфальте ни на миг не прервался. Даже не посмотрели на меня. Стало обидно от такого пренебрежения к начальству, ведь я всё-таки был охранником, который в ночную пору есть самое главное существо. Животные как будто специально хотели довести до сведения, что я им не указ и не авторитет. На моё появление отреагировал лишь старый боксёр Гришка, который до сих пор лежал с безучастным видом поодаль. Он, как старая кляча медленно поднялся сначала на передние ноги и только потом на задние. Лениво вздрогнула холка. Боксёр посмотрел презрительно и в то же время выжидающе. Он был в отвратительной пене и оттого казался ещё более грозным. Чёрт знает вообще, что у него было на уме. Может быть, ему не понравилось, что новый и бесправный человечишка посмел выйти из своей будки! Может, хотел всыпать мне, чтобы сразу поставить на место. Откуда знать, что там в собачьей башке происходит! Я сделал шаг. Гришка охнул: «Оф!» - и встряхнул своими страшными брылами, сию же секунду распространившими фейерверк клейкой и на удивление летательной слюны. При чём одна сопля украсила мой ботинок. Я повернулся и медленно побрёл. Зажёг фонарик, достиг центра площадки и повернул по дороге направо к ангарам. Обернулся, спокойствия ради.

Оказалось, что меня сопровождали Гришка и Альма. Дворняги предпочли наблюдать за нами издалека, лёжа на ободранных плешивых боках. Все равно кому-то нужно было охранять ворота. Альма бежала впереди, лазила по каким-то дырам, изучала старый помёт, потом на моих глазах придушила здоровенную крысу. Впрочем, побрезговав, выплюнула трупик и засеменила дальше. Гришка передвигался трусцой вразвалочку чуть позади меня. Он по-барски разнузданно поводил плечами. Зато тыльную часть смешно заносило вправо, отчего меж собой заплетались задние ноги. Его порядочно штормило из стороны в сторону. К тому же боксёр флегматично клонил морду к земле. По всему описанному, мне казалось, он был настроен философски, как добрый рассеянный помещик на прогулке.
Мы обошли ангары и, осуществив большую подкову, вернулись к площадке. Издалека я увидел, как играли у ворот дворняги. Вдруг из мрака злобно заохало чудовище, о котором я уже успел подзабыть: «Оуг-оуг!». Что-то мощно ударилось об клетку. Как-то сразу стало не по себе. Альма подняла нос и принюхалась. Зачем-то посмотрела на меня, потом на Гришку, что-то проскулила нам и громко пролаяла: «Аф-аф!». «Оуг-оуг-оуг!» – Отозвалось чудовище. И вдруг Гришка: «Ыррр!!» – да с такой изумительно понятной ненавистью! Альма сделала два неуверенных шага во мрак и оглянулась. Гришка подбежал к ней и, тихо рыча, укусил за бедро. Судя по всему, суке не было больно, но она раздражённо взвизгнула. Почти сразу же раздалось: «Орррр!! Оуг-Оуг-Оуг!». Альма немедленно ринулась вперёд, исчезнув во мраке. Что-то тихо прорычав и ещё полминуты поглядев во мрак, Гришка уткнулся носом в землю, да так и застыл, стоя на четырех лапах. Я пошёл к будке. Дворняги с любопытством смотрели в нашу сторону. Знать, заметили что-то важное. Почему-то вспомнив о Гришке, я обернулся. Он стоял всё так же, не двигаясь и думая что-то своё.
- Гришка! – Крикнул я дружески. – Пойдём, камрад.
Мне было здесь неплохо видно, так как свет фонаря, что стоял у ворот, достигал нас. Боксёр поднял на меня глаза, совершенно уморительно покачал мордой, раскачивая длинные слюни и пошёл вслед за мной. Дескать, ну, куда ты без меня, салага. Словно он, Гришка, поневоле был моим опекуном. Смешной он.
И учёный, как мне показалось. Я решил испытать боксёра. Нашёл в тумбочке слипшиеся лимонные карамельки, снизошёл с будки на землю, подозвал Гришку и сказал, задрав руку, как полагается:
- Сидеть.
Боксёр посмотрел на меня так: затем ли только подзывал? – что я почувствовал себя глупо. Ещё неясно было кто из нас несмышленыш. Однако упрямство взяло верх. Я развернул карамельку (при чём кольцо дворняг сомкнулось плотнее) и, снова задрав руку, сказал ласково:
- Сидеть, Гришка.
Он в ответ только грустно фыркнул, отошёл к обочине и там улёгся, с видом полного равнодушия. По совести говоря, я не видел своей вины. Но всё-таки подошёл к нему и положил конфету подле разбитых уродливых лап. Боксёр даже не посмотрел. Пожалуй, было, отчего рассердиться. – А плевать! – Я занялся кормёжкой. Видел, как Альма и Миша перенюхивались через решётку. Чудовище было недовольно моим визитом. Оно принялось настырно со всей дурью кидаться на решётку. Я понадеялся про себя, что если не вырвется, то хотя бы убьётся…

Прошло немного времени. Выпал первый снег. Наступил декабрь. По статусу я был ещё в новичках. Как-то ко мне изъявил желание приехать старый приятель, чтобы скоротать пару часиков. Известно. Выпили водочки. Фома посочувствовал моим обязанностям, бездарной трате времени и полной изоляции при отсутствии элементарного комфорта. Так и заявил:
- Эх, Лёня, бессовестная душа! Сюда даже товарищей стыдно приглашать, не то, что баб!
Собачье племя Фому встретило без возмущения. У животных свои дела, у меня свои. Как-то уж повелось между нами покрывать друг друга. Посему Фома безбоязненно выходил в туалет и вообще покурить. Он даже со мной пошёл кормить кавказцев. Пусть, думаю, поможет тазик нести. Багор-то ой, какой нелёгкий!
Сперва покормили чудовище. Фома только дивился:
- Вот как от неверных баб избавляться надо!
- Что ты всё заладил бабы, да бабы. – Отмахнулся я.
Передал ему таз с тухлым мясом и отправились дальше, кормить Алтая. Фома помолчал немного:
- Видел я твою снегурку с каким-то Клаусом.
- Настю, что ль? – Напрягся я.
- Ну. Он за её жопу держался, как ты вот за этот багор.
- Да, ладно, мало ли тебе показалось. – Отговариваюсь.
- Я видел, брат, они в дёсна. Этот хмырь такой, знаешь, нарядный.
Я, конечно, был неприятно удивлён новостью. Однако, в сущности, чего мог ожидать вшивый студент от молодой барышни? А всё ж-таки неприятное предательство. Пожалуй, за такое и впрямь Настьку следовало скормить кавказцу. Останутся только белые шлифованные девичьи кости. И вот пока я строил фантастические планы мести, сквозь пелену мечтания и грёз, я услышал словно бы издалека панический вопль Фомы. Задним числом я уже постиг, но умом ещё не мог поверить, что я (провалиться бы мне сквозь землю!) забылся и пересёк опасную черту. Мечтательная пелена пала, и взору открылся несущийся со страшным рёвом Алтай. Фома, судя по воплю: «Лё-ё-ё-ня!!!», был уже далеко. Никогда бы не подумал, что мой упитанный брюхастый приятель способен на такой спринт. За какое-то мгновение пронеслась армада разных мыслей. Замешкался. Не успею. Не уйду. Резво, как ветер несётся Алтай. Под шерстью волнообразно сотрясается мускулатура. И красив, ядрёна вошь, в своей свирепой кровожадности! И ведь съест, не подавится, сволочь! Верно, давно мечтал сожрать меня.

Наконец, я опомнился и дал дёру. Надо было преодолеть каких-то десять метров до периферии. Нет, не успеть! Рёв позади внезапно зловеще смолк, зато послышался снежный хруст. Значит, совсем близко. Очень нежное поскрипывание. Почему-то подумалось о том, как здорово пахнет морозцем. Эх, скоро Новый Год. «Щелкунчик» по «Культуре». Там тоже такая воздушная лёгкость. Чесслово и что-то японское в этом, как разящее хокку, как взлёт боевого меча. Нужно рисковать. Оборачиваюсь – Алтай в прыжке. Красная пасть. Дюймовые клыки. Кажется, даже щекой чувствую теплую вонь. Резко ныряю вправо и слышу: «Клац!!!» – промахнулся! О счастье! О нет! Боже, спотыкаюсь! Кубарём качусь по насту. Всё, хана! Вскакиваю и в замедленном режиме вижу Алтая в метре от себя. У кавказца торжественный взор палача. Вдруг откуда-то справа торпедой вылетает боксёр и таранит кавказца в бок. Я благополучно достигаю периферии, лихорадочно соображая – как же теперь вызволять Гришку?! Но боксёр оказался непредсказуемо смышлёным! Протаранив кавказца, вопреки всем собачьим законам, он бежал ко мне в зону комфорта и безопасности. Минут пять мы с Фомой в ужасе смотрели, как беснуется и рвёт цепь Алтай. А Гришка топтался возле нас и с невыразимым достоинством деловито фыркал, дескать: «Ну, ладно-ладно, не бузи. Не солидно как-то». Потом я выгреб из тумбочки все сладости и пытался угостить боксера при других псах, но Гришка с презрением отворачивался и отходил.
Утром о произошедшем инциденте рассказал Панкрату.
- Старый служака! – Похвалил дворник. – Стар Гришка, а бережёт репутацию. Алтаич задерёт его, если случится капитально попасться. Меня вот ведь какой случай с Алтаем свёл. Как-то ночью забрело ворьё. Да толку от меня старика? А те, крепкие мужики. Погнали меня палками. Ну, думаю, покалечат. И не то, чтоб я сам догадался, а получилось так. Забежал я к Алтаю, он их и задрал. Один сбёг, другой полжопы лишился...

В следующее дежурство справил обход, покормил псов. Скрывать не буду: я дразнил Алтая. Злорадствовал. Время после полуночи, сижу в будке и слышу знакомое: «Оуг! Оуг-Оуг!». Кличет, думаю, зазнобу. Однако пять минут спустя слышу в дверь: «Шарк! Шарк!». Отворяю – Гришка. Качает мордой, как будто зовёт куда. Оделся, взял фонарик и вышел за ним. Мы направились к складам. За нами увязалась Альма. Мистика. Я на поводу у псов. Огромные ангары были заперты. По обочинам тут и там валялись груды металла, катушки с кабелями, трансформаторы, запчасти и поддоны. Не было печали! Ведь честно осмотрел территорию, на кой чёрт возвращаться?! Да пусть подавятся, пусть жопу подотрут, а за две тысячи ре я только притворяюсь охранником! Вдруг в хламе цинковых листов раздался шорох, а затем характерный лязг. Стало быть, думаю, лист соскользнул. Только Гришка со мною не согласился: «Ыррр». Ну, нет. Хватит дурака валять. Как будто дел больше нет. И вообще лежанка заждалась.
- Возвращаемся. – Говорю и поворачиваю назад.
Гришку, словно б контузило. Так он был удивлён моим решением. Так растерянно блеснули в синем полумраке честные глаза. Но я для убедительности зову за собой:
- Пойдём-пойдём!
В то же время Альма жалобно заскулила и пошла на шорох, при чём, часто озираясь на нас с Гришкой. Старый служака встал, как вкопанный, воротя мордой, то ко мне, то к суке. Я его назад зову, а она, сука, за собой тянет. Гришка одним прыжком метнулся к ней и тут же вернулся, сделав два прыжка обратно. Мне стало стыдно с нею тягаться. Хоть и животное, но тоже вроде баба, только сучьего племени. Гришка обрадовался, поглядел на меня благодарно. Рванулся и тотчас же со злобным рычанием исчез в грудах металлолома. Альма сиганула вслед за боксёром: «Аф-Аф!». «Оуг-Оуг-Оуг!» – Заохало с берега кавказское чудище.
- А-а-а… Всё! Сдаёмся! Заберите собак!
Кричит трясущийся от страха голос. Между тем замечаю ещё одного, который удирал по крышам гаражей. Всё это сопровождается бешеным лаем и злобным рычанием боксёра.
- Не сопротивляйся, не сожрут! – Ору в ответ. – Гришка назад! Альма, фу!
Куда там!
- А-а-а! Загрызут ведь!
Действительно. Гришка, наверное, сможет. За сим бросаюсь и я в общую свалку. Едва нашёл в джунглях металлолома кучу малу. Едва оттащил собак. Передо мной трясущийся от страха парень. Мой ровесник, вероятно. Только совсем кислый.
- Ну, идём каторжанин! – Говорю.
- Дядя, отпусти, я больше не буду. – Умоляет меня.
- Какой я тебе дядя!
Отпустил чуть позже. А что с ним делать? Посадить за попытку воровства цветного лома? Да только я несознательный. Я вообще сочувствую людям, даже таким бестолковым.

Рождество. Духовное начало года. Как по заказу ударили крещенские морозы. Я в своей будке, как побитая шавка: злой и голодный. Отдежурил новогоднюю ночь. Теперь вот на Рождество простуженный подряд стою четвертое дежурство, потому что уволилась третья смена. Дежурить некому. Вторая после меня смена, то есть Николай Неругалкин, женат и теперь дома, подтирает попу своему третьему грудному сыну. Плодовитый мужик. В прошлом, дважды разведенец. Посему ныне языком юстиции злостный алиментщик. Мне жаль его.
Однако куда сильнее жалею себя. Денег ни к черту. Сранных две тысячи ре хватает на один поход в ночной клуб. Мыкаю четвёртые сутки в спартанских условиях. Элементарно нечего пожрать. Долгов по учёбе – невпроворот. Нет допуска по двум предметам. Дать на «лапу» нечего. «Коня» купить не на что. Юлька, стерлядь грошовая! – вообще не желает видеться, ссылаясь на занятость. Тут ещё мороз жахнул под четвертак, а я без кальсон, что тоже эквивалент трагедии. Весь декабрь чавкала слякоть и нате! – именно сёдни грянул дубак. Ладно, хоть будка протопилась дополнительным радиатором. Обложился телогрейками и топчанами. Зачадил папиросой. Душновато, конечно.
Слышу по двери: «Шарк. Шарк». Уже знаю, кто это может быть. Открываю: и впрямь, Гришка. Только не зовёт меня никуда. Не качает мордой. Просто стоит и смотрит без определения, как будто я сам должен догадаться. А я не понимаю, что ему надо. Странный какой-то.
- Ну, чего надо-то? – Говорю с раздражением: на улице дубак. А он стоит и смотрит. Только шкурой нервно вздрагивает. Что за фокусы, чёрт бы тебя побрал! – Говори, если есть что!
Захлопываю дверь. Однако боксёр снова шаркает. Я, порядочно разозлившись, открываю. Гришка сделал маленький вежливый шажок и посмотрел вопросительно. Сразу как-то стало стыдно. Я посторонился и пропустил боксёра, немедленно проковылявшего к радиатору. «Пхо-пхо…» – кашлял Гришка. «Кхе-кхе…» – вторил я. У него шерсти почти нет. Голая охрового цвета шкура. И как он раньше обходился на морозе? Из вежливости предложил ему конфетку. Однако на этот раз он с подчеркнутым достоинством принял угощение. Я положил вторую конфету – он и эту съел. Выяснилось, что конфеты Гришка нежно любил. Никак не пойму, чего он не ел конфеток там, у себя внизу, среди других приятелей-кобелей? Разжевав последнюю конфету, Гришка очень даже демонстративно облизнулся. У меня оставался бич-пакет – супчик быстрого приготовления – который предназначался к завтраку. Не раздумывая, я заварил и подал в чистой тарелке. Он в одно мгновение до блеска отшлифовал посуду, потом в благодарность дважды ткнулся в ногу и лёг у радиатора. Он печально посапывал под Собинова, звучавшего из невероятно древнего транзистора. Я осваивал пособие по теоретической механике. Иногда я вставал с лежанки, чтобы взять со стола папиросу. Обуви не надевал, полтора метра преодолевал на босу ногу. Лень было. На третий раз Гришка со вздохом поднёс старые коммунальные тапочки, которыми никто не пользовался.
Так и пережили мы с ним зиму. Гришка тихий и спокойный, в быту не мешал. У него было только две беды. Во-первых, он везде оставлял свои липкие ужасные слюни. Во-вторых, он весьма чувствительно вонял, при чём громко. Хотя, как ни странно, это я переживал легче, чем слюни. Потому что я сам страдал газами. А то ж! Образно говоря, чем же ещё страдать, когда сыт овсом, да сечкой? А Гришка, тот тоже ел, что ни попадя. В лучшем случае, отруби. Поэтому я все понимал и не серчал. Наверное, ещё потому, что Гриша всякий раз громыхнув под хвост, очень виновато взглядывал и вздыхал.
Я понятливый, а он старый.

Весна пришла в первых числах апреля. Первая плакала оттепель. Слякотное настало время. Псы совсем взбесились: беспрестанно лают, а по ночам воют на луну. Мне тоже в будке не сидится. Стою перед воротами часами, чадю зловонными папиросами. В тепло заходить не хочется. То ли пьянит сырой воздух, то ли по жизни намаялся и хочется напиться, да покуражиться. Да так, чтобы со скандалом и приключением. А-то складывается впечатление, что жизнь стоит на месте, и душа заросла плесенью. Но знаю, что не попущу ни скандала, ни приключения, ни пьянки. Стою – скучаю. Кругами носятся псы. О чем-то договариваются.
Альма бесцельно бегает по территории, за ней попятам волочится похотливая свита. Впереди больше всех старается Гришка, после него дворняги и в самом хвосте водолазы. Все меж собой огрызаются, нюхают её, и видно, что от этого голову теряют. Альма нюхать себя даёт, но как бы на ходу, чтоб, чего доброго, не оприходовали. Морду держит кверху. Горда собой невероятно, потому что знает, что во всей округе она единственная сука. «Оуг-оуг-оуг!» – Ухает в клетке несчастное чудище. Мише уж точно не светит. Даже, вечно ко всему равнодушный, Алтай очень нервозен; всё зевает, да облизывается. Наконец, развратная полунемка подбегает к воротам и ныряет в заросли так, что не видать её. За ней скрывается Гришка, но тут же, как ошпаренный выскакивает, обиженно рыча.
Не теряя ни секунды, в кустах пропадает Полкан. Ещё через минуту оттуда доносится характерный ритмический шорох. Гришка, повесив гриву, подходит ко мне, роняет слюнявую морду на ботинок и замирает на месте. Я впервые позволил себе потрепать боксера за ухом:
- Ну, что камрад? Не понимает любви сука? Или она считает, что ты слишком стар?
Гришка впервые заскулил. Мне было невыносимо жаль его:
- Да, ладно. Забудь, камрад. Шлюха она, вот кто! Гляди, вон и Джон к ней собирается. Следующим её, наверняка, отоварит Сигнал. Конечно, шлюха! Шалава! Чего доброго, ещё и водолазам даст, бесстыжая баба!
Но мои доводы, кажется, совсем не успокоили Гришку. А сука и впрямь под конец отдалась водолазам. Боксёр с ненавистью смотрел в кусты. Пару раз глянул на меня, как бы бодрясь и ища моей поддержки. Дескать, вот они бабы какие! Наконец, из кустов выбрел последний водолаз. Полкан ринулся по второму кругу. Однако Гришка жестоко высадил его на полпути и попытал счастья вторично. Впрочем, с тем же результатом. Альма с позором прогнала боксёра. Камрад совсем приуныл. Я не знал чем ему помочь. Честно признаться, я и сам приуныл. Как-то уж принял близко к сердцу, что ли. Махнул рукой и ушёл спать.
Утром первым пришёл Панкрат. Забрал Алтая на другую базу, а на его место пересадил Мишу дикаря. Псы заметно напряглись. И понятно! Алтай, конечно, тоже очень опасен, хотя и меньше размерами, но зато Миша годы напролёт в снег и дождь, в мороз и зной, в пургу и град под открытым небом, на толстой цепи, за крепкой решёткой. Что тут скажешь, маньяк. Но мне было не до этого. С недосыпу сдохнуть хотелось. Настроение – говно. Ещё позвонил Неругалкин: умолял и эту ночь подежурить, клялся и божился, что лежит с температурой сорок. Весь день, как робот, я вёл ревизионный журнал и осматривал бесконечные фуры. К вечеру я совсем раскис. Думал понадеяться на псов, чтобы поспать. После дневного сна и безделья свора собралась только к десяти вечера.
Я курил возле будки, не обращая внимания на псов. Единственное, что могло радовать в моём положении, так это только нежный апрельский воздух. Но и воздухом я был сыт по горло. Надышался за неделю без отдыха. Тем более этот воздух куда крепче аперитива. Вот примерно в таком духе я пребывал, когда заметил к собственному удивлению, что Альма что-то уж слишком много внимания уделяет Гришке. Бегает вокруг него, то за бочок укусит, то за ушко цапнет. Ну, думаю, созрела сучка! Наконец-то и боксеру перепадёт женской ласки. Радуюсь за друга. Гришаня весь расцветший: глазищи блещут нежной верностью до гроба, а обрубок на заднице сладострастно трепещет. Залезай, думаю, скорее пока не передумала! Да только ему, видать, при всех неуютно, ибо культурный. Ждёт, когда Альма за собой в кусток поманит подальше от посторонних глаз. Вот она вроде уже к кустам повернулась, смотрит туда, будто приценивается: а мягка ли постелька? Тут с площадки доносится: «Оуг! Оуг!». Альма мгновенно развернулась в другую сторону, вся напружинилась и замахала хвостом. «Оуг! Оуг! Оуг!» - ухает снова разбойник, а она отвечает звонко: «Аф-аф!». Делает несколько шажков в сторону кавказца, туда во мрак прелюбодеяния. И вдруг оборачивается на Гришку. Ну, совсем, как женщина! Игриво так, с кокетством. Гришка, кажется, был растерян. Он умоляюще заскулил, подбежал к ней, ласково подышал ей в ушко. Альма в ответ тоже ласково куснула его за морду, и побежала к конуре. Не как раньше стремя голову, а точно такой же рысцой, какой подходят к модному ночному клубу молодые нарядные барышни. Несколько раз Альма оборачивалась. Гришке оставалось только наблюдать, как зазывно виляет её грешная задница. Но, когда она скрылась из виду, он стремглав бросился за ней. Так быстро, что я даже понять ничего не успел. Я ещё с минуту пребывал в полной прострации, даже когда по всей базе разнесся дикий рёв, клацанье и звуки сталкивающихся в битве тел. Как он вообще мог?! Зачем: на верную гибель?! Как теперь спасать?! Я бросился туда! Подбегаю к полю боя (боковым зрением успел приметить абсолютно спокойную Альму, наблюдавшую за происходящим чуть поодаль), застаю картину: наст весь залит кровью, псы в крови, кавказец подмял Гришу и душит за горло.
Я запомнил это.
Гриша смотрел на меня в последний раз. Прощался со мной. Понимал, наверное, что теперь не избавиться от пасти врага. А мной от этого взгляда овладело дикое бешенство. Я стал пинать врага, бить кулаками – куда там! Здоровый гад, отожрался на дармовщине. Тогда я попытался выдавить ему глаза. Но тот только поволок зубами Гришу, норовя спрятаться от меня и затащить боксера в конуру. В жизни я так не бегал! Вспомнил, что в противопожарном ящике есть лопата. Прибегаю с лопатой и начинаю бить врага по голове! Раз! Два! – В этой дикой суматохе я успел разглядеть, что Гриша смотрит на меня как-то осуждающе: «Ну, чё ты не в свое дело лезешь?» - Три! – Так я хрястнул кавказца по переносице, что лопата погнулась! – Клянусь! Миша, гад такой, наконец, разжал челюсти и, очумев, закачался. Мне только этого и надо было, подхватил Гришку на руки и побежал прочь. Помню, что Альма по-прежнему спокойно сидела и наблюдала за всем происходящим. В последствии я всё-таки сообразил, почему она не давала Гришке. Потому что он, когда ею владел, никого больше к ней не подпускал. Хотя это к сути всего не относится.
А Гришку я выходил.

© Контрольный Рубильник