Почему такая фигня со строками не знаю -___-
Читайте в нормальном виде тут http://master-lich.livejournal.com/106328.html#cutid1 или тут http://diary.ru/~MasterLich/?comments&postid=16788581
Дом на перекрёстке рухнул. Дом убийца, дом-вампир… Дом, слишком долго заставлявший светлую душу играть в грязные игры. Дом, бывший одновременно и тюрьмой, и местом казни… И местом освобождения. Спасения
Николай Янос, некромант, смотрел на руины дома с непонятным сожалением. Ему, так страстно желавшему выйти оттуда, почему-то сейчас очень хотелось остаться там ещё ненадолго. Час – полтора… И он бы всё понял, и нашёл бы всё, что искал… Но дома на перекрёстке больше не было. Как не было и его плаща, а ветер всё настойчивее трепал волосы и одежду. И дождь того и гляди соберется…
- Хозяин, - тихонько попросила Энни, - если пойдет дождь, давай больше не будем прятаться в домах, ладно?
- Не будем! - маг вздрогнул, - Ни за что! Домов я наелся под завязку! М-м, проклятье… Мой плащ!..
Повернувшись к дому спиной и сокрушённо качая головой, Николай быстро пошёл прочь.
- Хозяин, ты не волнуйся, - Энн заторопилась следом, - Мы до города доберемся и купим новый…
- На что, Энни?! – горестно вопросил некромант, - У нас денег нет!
- Я… заработаю, - предложила девушка. Маг поёжился и безразлично махнул рукой:
- А, забудь. Разберёмся…
Игнорируя доносившееся от развалин дома: «Господин Янос! Постойте… Подождите меня!», Николай направился к лесу, на ходу набивая и раскуривая трубку. Другие люди, спасшиеся вместе с ним из дома на перекрёстке, его не интересовали. Для некроманта важны были сейчас только он сам и Энн, его служанка. Его зомби.
Зомби… Энн очень изменилась за те две с лишним недели, что они провели в этом доме. Причём больше всего – за последние сутки. Девушка научилась как-то по-новому улыбаться – не той пугающей улыбкой, когда глаза её оставались мёртвыми и пустыми, а по-настоящему, почти как живой человек. Она научилась делать что-то вне его воли – например, без приказа напоминать о забытых вещах, рассказывать о происходящем, предупреждать об опасности… Энн нашла в себе достаточно жизни, чтобы принимать решения и даже чтобы… не подчиняться ему. Оператору! И руки у нее стали тёплые… Точнее, не тёплые, скорее прохладные, но всё же это был не тот смертельный холод, что прежде. Что-то он всё-таки напортачил, когда поднимал её… Смалодушничал. Не сумел изгнать, уничтожить её живую душу. Сохранил. И таскал с собой – как лоскуток памяти, как напоминание о своей вине. Ещё одно напоминание об ещё одной вине… В то время как сама Энн не винила его ни в чём. Только благодаря дому он узнал это, потому что только там он впервые нашел время, чтобы поговорить с ней. И она сказала, что ни о чём не жалеет. И напомнил, что он давал ей выбор, и она выбрала.
Позже они с Энн сидели у кое-как разведенного костерка. Девушка не испытывала холода, но огонь был ей приятен, а замёрзший без плаща некромант был близок к тому, чтобы начать стучать зубами. Впрочем, у него было занятие, чтобы отвлечься: Николай перечитывал свои записи. Там, в доме, он почти не понимал их и не верил, что мог когда-то такое написать. Сейчас потерянный разум медленно, но верно возвращался. Проверяя с трудом восстанавливающуюся память, некромант указал левой рукой на растущий неподалеку бурьян и, сделав правой сложный жест, неуверенно произнес: «Venis mors velociter, rapid nos atrociter». Куст слегка пожух. Окрылённый успехом, Николай скорректировал ударения, пару раз повторил, тренируясь, нужный жест, и вновь сказал заклинание. Приказным тоном. После чего удовлетворённо пронаблюдал, как с засохшего на корню бурьяна медленно и красиво облетают листья.
Да, память определенно возвращалась. Зато события, происходившие в том доме, истончались, таяли, как льдинки в тёплой воде. Николай чувствовал, что эти воспоминания останутся с ним навсегда, но будут они не более яркими и такими же привычными, как запах табака или колдовских трав. И с ним больше не будет чувства вины… потому что он ни в чём не был виноват. Дом доказал ему это.
То последнее письмо, которое он получил, должно было, наверное, только глубже погрузить его в пучину отчаяния. Получилось наоборот. Он вдруг понял, что взвалил на себя чудовищную ношу, и последние 10 лет казнил себя за одну-единственную ошибку, совершённую против воли.
Да, он сделал Люси, Люцию, свою сестрёнку, зомби, пытаясь воскресить её. Даже хуже: превратил её в чудовище, которое сам же и вынужден был уничтожить. Но сделал он это не со зла и не из желания испробовать своё искусство. Она сама просила его хотя бы попытаться спасти её жизнь… Он пытался. Попытка провалилась. Он винил себя в этом 10 лет…Но не хуже ли ему было бы знать, что он вообще ничего не сделал, чтобы помочь сестре?
Время шло. Вечер сменился ночью. Николай, немного согревшись между костром и заслонявшей его от ветра Энн, уснул, умостив голову на сумке со свитками и инструментами. Под ухом шуршала бумага, сумка остро пахла травами, одна из фляг давила на висок, но усталость была сильнее. Некромант спал. И ему снились события последних суток, проведённых им в доме.
Вот тёмная комната, и чей-то срывающийся мужской голос требует, чтобы кто-нибудь открыл дверь или хотя бы зажёг огонь. И искры от огнива, которые не разгоняют темноту, а лишь делают её ещё темнее. А голос такой настойчивый, такой нервный, такой… несчастный… Потом, когда этот парень уже умер, Николай узнал, что тот был профессиональным охотником на нежить. И убийцей некромантов. И что у парня была серьёзная проблема: после того, как он несколько дней просидел в подвале дома, в котором произошла резня, он боялся темноты и закрытых помещений. И крови – она тогда щедро просачивалась сверху, из комнаты, где были убиты его родители… Бедняга… Такое и так тяжело с собой носить, а уж в доме, где постоянно сами собой закрываются двери, и свет исчезает по одному ему понятной системе… Пожил бы там подольше – свихнулся бы. Но – не пожил. Умер. Страшно и нехорошо умер – и как раз тогда, когда решился-таки на действие. Он, ненавидящий некромантов, потратил кучу слов и нервов, пытаясь убедить собравшееся в доме общество, что причина всего зла – это Николай Янос, не преуспел в этом, и к исходу очередного безумного часа наконец набрался решимости и кинулся на Николая с ножом… Маг не успел даже сообразить, что ему самому надо спрятаться за спиной Энн, а не заслонять её от удара. И сам нож рассмотреть не успел – только смазанное движение. А потом время остановилось, точнее – растянулось неимоверно, как капля мёда, стекающая с ложки. Николай видел, как блестят отчаянной и безнадёжной решимостью глаза охотника, чувствовал, как затихла за его плечом Энни… и понимал, что не успеет даже заслониться рукой от нацеленного в грудь удара. И в это замершее время в воздухе возникли две фигуры – светлая и тёмная. И одна из них сияла, а вторая поглощала свет…
- Один из них должен умереть, - прозвучал равнодушный, как падающая могильная плита, голос тёмной фигуры, - Выбирай.
- Он… - сияющая тонкая рука поднялась… и указала на охотника.
Николай, ожидавший, что приговор будет вынесен ему, смог лишь изумлённо выдохнуть, когда время, дёрнувшись, как застоявшийся конь, снова понеслось вперёд. Охотник… он ведь явно тоже слышал! Или нет? В любом случае, он не остановился. Ещё полшага, половина летящего шага вперёд… и в полу открылся люк. Парень успел только взмахнуть руками, ловя равновесие, а потом… То ли гигантские челюсти, то ли колёсные зубчатые мехнизмы глубоко внизу в момент перемололи упавшее тело. Всё случилось очень быстро: охотник уже был мёртв, а в ушах некроманта всё ещё стоял его крик… И люк сразу захлопнулся, остались лишь пятна крови на полу. На крик прибежали люди, а маг стоял в глубине коридора, задыхаясь, прижимая свою служанку к стене, чтобы она – храни Четвёрка! – не свалилась сама и не столкнула его в уже пропавший люк, и отчаянно боролся с дрожью в руках.
Расширившиеся глаза падающего юноши и развевающийся плащ на его плечах, и серебряной рыбкой сверкнувший нож… Это останется. Навсегда.
Они тогда ешё спросили, что он такого сделал бедному парню, что тот напал на него. Некромант ответил, криво улыбаясь, что спас ему жизнь. Полчаса назад, когда охотник был ранен. Чтобы из раны не хлестала кровь, как раз и был использован плащ Николая. Тот самый, который молодой охотник унёс с собой…
Сон меняется. Русалочка, которая, полюбив, стала человеком. И должна была умереть на рассвете, если её любимый не вернется к ней. Чистая душа, не замусоренная человеческим злом… Он спросил у неё, что она хочет вернуть – неверного любимого или жизнь без любви. Без того, что принесло ей столько боли, столько страданий. Ведь была же она когда-то весела и беспечна… Она поняла, что он хотел ей сказать. И признала, что во многом он прав. Она сказала, что выбор действительно сложен, но что она будет верить… Будет верить. Она сжала его руку на прощание и отошла в сторону, потому что ей надо было подумать. Побыть одной…
Больше она не вернулась. Умерла. Подтолкнули её к смерти слова некроманта или её решение, её выбор? Или всё это было ни при чём, просто дом потребовал новую жертву?
Тихий голос, слабая улыбка, сильные пальцы, аквамариновая шаль поверх тёмного платья… Улыбка – храбрая, как у неизлечимо больного человека. Понимание своей судьбы. Это тоже останется.
Ночь ещё раз взмахивает чёрным веером. Начинается новый сон. В нём снова две фигуры – тёмная и яркая, светящаяся. И снова решается судьба, на сей раз судьба Энн. И его тоже, ибо они связаны навек нерасторжимыми узами – некромант и его зомби. Или – зомби и её некромант. Он может освободить её – она станет всемогущим духом… если убьёт его. А две фигуры стоят неподвижно в этом застывшем времени и смотрят, как он протягивает ей нож. А потом… Стучат по дощатому полу игральные кости, резко и злобно, как захлопывающиеся челюсти капкана, звякают прижавшие кубики жестяные кружки… И тихий голос: “Нечет…” И в ответ досадливое: “Ты выиграла. У тебя одна фраза…” И она сказала эту фразу, светлый паладин… Сказала, чтобы помочь им решить то, в чём они запутались, как котята в бабкиной пряже…
“Нечет”… Игральные кости. Широкий нож, зажатый в руке. Чуть дрожащий голос Энн… Голос зомби не может так срываться!.. Момент истины, когда он понял, что, кроме его искусства, держало их вместе. Это тоже – навсегда.
Другой сон. Парень в маске, тело иссечено шрамами… Такими, какие может оставить только некромант. С ним вообще связано много воспоминаний. Вот – очередная темнота, внезапно упавшая на собравшихся, мягкий топот кошачьих лап и резкая боль от укуса. Николай вскрикнул, и этот, в маске… Как же его звали? Он же назвал имя! Ведь назвал же!.. Как же его…
Некромант беспокойно заворочался во сне. Как его имя, храни Четвёрка его душу?.. Надо будет спросить у Энн – она ничего не забывает. Если она слышала – он сам расслышал с трудом. И забыл. А больше спросить некого. Он погиб – тоже погиб. И его приятель, кицуне, лисёныш, рыжий парнишка с бесстыжими раскосыми очами – тоже… Они умерли друг за друга. Красивая и злая сказка…
Ах да… Он начал вспоминать, как какая-то тварюшка вроде кошки цапнула его за ногу. Тот тип в маске сразу встревожился… почему-то… Потянулся осмотреть рану. Если учесть, что до сих пор он отзывался обо всех некромантах в целом и о Николае в частности только отрицательно, это было, мягко говоря, неожиданно. Маг остановил его, когда он, успокоенный (яда в ранке не было), уже собирался отойти:
- Зачем ты это делаешь?
- Делаю что?
- Помогаешь мне. Сам говорил, что ненавидишь меня…
- Ну, хотя бы для того… чтобы иметь возможность самому тебя убить.
Он даже не попытался. И не потому, что не посмел – просто не хотел. Хотя пару раз его рука тянулась к горлу некроманта, и в том, что не дотянулась, не было заслуги ни женщин, повисавших на этой руке, ни Ли, мальчишки-кицуне. Ни даже самого Николая, который просто стоял, спокойно глядя в прорези маски, и не предпринимая ни малейших попыток защититься.
Голос, приглушённый маской. Шрамы. Кинжал за раструбом перчатки. Сама маска, белеющая в темноте. Останется.
Белоснежное платье – сорванной розой на грубом ковре – это новый сон. Заломленные в отчаянии руки:
- Она меня не слышит. Она не отвечает мне. Моя богиня…
Элизабет, жрица Далны. Николай не мог понять её слёз. Не мог понять того, почему она, не согрешившая ни разу против своего божества, так легко поверила в то, что Дална отвернулась от неё. Почему она не хочет верить – просто верить… Ведь это же единственное, для чего не нужно ни доказательств, ни знаний, ни оснований. Просто верить. Почему русалочка, лишённая всякой надежды, сказала, что будет верить – и верила? Почему Элизабет не смогла?
Много позже – несколько часов и несколько смертей спустя – они стояли на коленях перед камином. Послушник, к этому времени также погибший, говорил, что золотой цветок, который откроет путь к спасению, сокрыт в огне. Или одна из записок, внезапно возникшая в чьих-то руках, это поведала? Не важно. Надо было просто сунуть руку в огонь. Жрица опередила его на секунду – на то время, что ему понадобилось, чтобы поддёрнуть рукав… А потом они прорывались к усыпальнице девы-паладина, чья душа пыталась помочь им всё это время… и которая заманила их сюда, чтобы они помогли ей. Элизабет, едва касаясь туфельками пола, летела вперёд, а он… и… и ещё кто-то… пытались её прикрыть. И неко, полу-человек, полу-кот, ударил им в спину. Его душу уже поглотил этот дом…
Белое платье, пышное, как цветок дикого шиповника. Тонкие руки. Кровь, атласной лентой стекающая по плечу. Истеричный смех. Слёзы. Ладонь, окружённая языками пламени, сжимающая спасительный цветок… Навсегда.
Взмах веера. Сон. Чёрное платье с золотой оторочкой – и веер чёрный с золотом. Чёрная вуаль закрыла волосы. Вивиан. Вдова. Чёрная вдова, недавно похоронившая шестого мужа. Здравомыслящая особа, не поддавшаяся чарам дома дольше других. “Ну хорошо, раз я испугалась, раз повизжала, раз упала в обморок… Хватит”… Вызывает одновременно уважение и злость.Точнее – зависть. Был ли он таким спокойным, когда попал сюда? Он не помнил, но… вряд ли. Да, её сила была в том, что она, изжившая шесть мужей, не чувствовала за собой ни малейшей вины. Да, ей было легче в том, что была она не одна. Но – она женщина…
Она вставала между Николаем и тем парнем в маске. Она поняла, кто такая Энн – и не испытывала по отношению к девушке ни страха, ни отвращения. Она была рядом, когда он думал, что умирает. Она ни словом, ни взглядом не обвинила его в смерти охотника… Она была умна и спокойна, пожалуй, даже слишком умна и спокойна, чтобы чувствовать себя спокойно рядом с ней. И она похоронила шесть мужей…
И это именно она пыталась окликнуть его, когда он уходил от развалин дома.
Локон, выбившийся из-под вуали. Внимательные серые глаза. Спокойствие – не разобрать, настоящее или показное. Мелодичный голос, говорящий логичные вещи. Это тоже останется…
Новый сон. Крошечные кожаные шортики и пушистый хвост. Рыжие волосы. Чёрный ременный кнут. Две фигуры, переплетённые в танце. Ли – и тот, в маске. Как же, проклятье, как его звали? Никто не скажет. Знал он – и знал Ли. Ли, который погиб, пытась защитить… друга? Любовника? Не важно. Дом сказал ему, что тот будет следущим – и Ли предложил взамен себя. И умер – нож в сердце, один удар…
Мальчишка, кицуне, который влюбился и ни с кем не смог делить свою любовь. Который убил свою сестру… Который был так ярко, так вызывающе жив – все время. Словно бросал вызов этому дому…
Дом оказался сильнее. Точнее – хитрее: он нанёс удар так, что Ли просто не смог его отразить. И пропустил этот удар – сознательно. Зная, что умрёт. И смог ещё прийти попрощаться… “Знаешь что, а я умер…”
Улыбка – отчаянная, сквозь страх, сквозь рвущиеся наружу слёзы. Голос – то мурлычущий, то резкий, то просящий, то властный. Умение смеяться – несмотря ни на что. Свет. Жизнь. Навсегда…
Тот, ради кого умер Ли – новый сон. Лицо в маске. Точнее – уже без маски, она сдвинута на затылок. Лицо тоже пересекают шрамы… Кто-то куражился, разбирая и складывая человека, как мозаику… Они рядом сидят на полу; послушник что-то грузит про путь к спасению… но слишком углубился в пересказ какого-то из священных текстов. А на полу плечом к плечу сидят двое – некромант и тот, кто ненавидит некромантов. Оба устали. Оба потеряли слишком многое. Оба не верят в спасение.
- Жаль, выпить нечего… - Николай извёл всё, чем можно было задурманить рассудок, ещё к началу второй недели.
- Жаль, - понимающий кивок. Послушник всё ещё говорит. Наверное, по делу, но слушать его не получается.
- Ты трубку мою не видел?
- Щас…
Трубка извлекается из кармана. Подобрал. Чтобы не потерялась. Чтобы не наступил кто. Николай закуривает, и они снова молчат, не слушая, не слыша… А когда послушник наконец замолкает, парень без маски подает голос:
- А теперь еще раз – для идиотов. Коротко и без цитат. Делать-то чего надо?
Спокойное лицо. Мокрые ресницы. Трубка в кармане. Насмешливый голос. Спокойствие обречённого на смерть. Спокойствие того, над кем смерть не имеет власти. Запомнить! Запомнить…
Эльф. Он умел слушать ветер. Как же ему, наверное, было тяжело здесь, где ветра нет, где даже полы одежд шевелят не сквозняки, а скользящие мимо призраки… Кем он был, за что дом забрал его? Каких демонов он носил в своей душе? Странно, но Николай почти не запомнил его… Только улыбка, только серебряный плащ, только голос в темноте… И – ему потом рассказали, что охотник пытался уговорить эльфа убить его, Николая. И что эльф отказался, хотя некромантия была тем, что было противно самой его сущности.
Эльф тоже не дожил до того ветреного вечера, когда горстка уцелевших опрометью вылетела из рушащегося дома. Его убил неко – ни за что, просто из давней нелюбви его рода к эльфам. Успел ли парень увидеть смерть? Успел ли понять, что умирает, когда жизнь хлынула с кровью из раны?
Он слушал ветер. Он умер в душной темноте. Он никому не сделал зла. Жизнь иногда карает просто так. Это тоже надо помнить…
Неко, убийца… Чего хотел он, что внушило ему такую жажду крови, смерти… Эльф, послушник, как молитву твердивший: “Нельзя сдаваться тьме. Мы сильнее”… Оба не сделали полу-коту ничего – ни хорошего, ни дурного. Сужающиеся тёмные зрачки, залитые кровью руки. Человеческий разум и звериная злость, точнее даже не злость – скорее естественность. Зверь не видит смысла в том, чтобы щадить врага, а врагом видит каждого, кто ему не по нраву. Звери знают ярость, но не ведают зла…
На столе – свечи пятиугольником, в центре – кусок мяса, пронзённый ножом. По столешнице змеятся тоникие ручейки крови. Рядом – неко, лапы (или руки?) окровавлены по локоть. Чей-то крик: “Некроманта!..” Николай осторожно заглядывает в глаза застывшего в неподвижности человека-кота – и видит только сосредоточенную тьму его зрачков. “Где бродит твоя душа, кот?”
И – позже, когда золотой цветок засиял в иссохших руках девы-паладина, в остановившемся времени снова появились двое. Опять – тьма и свет. И снова началась игра в кости – игра на души. И тьма, сконденсировавшаяся в одной из фигур, властно напомнила противнице: “Но неко в любом случае мой…” И паладин смогла лишь кивнуть…
Заблудившаяся душа. Тёмные зрачки. Ненависть. Искренность – неко не лгал себе. Смелость принимать решения. Смелость действовать. Он добивался того, чего хотел. Брал то, что считал своим. Он, убийца, полу-зверь, вызывал уважение. И это тоже останется…
Новый взмах веера. Качнулись от ночного ветра ветки над гаснущим костром. Начался новый сон. Начался с крика за спиной: «Некромант!» Охотник… Опознал. На долю секунды плеснулся страх, мелькнула перед глазами грубая пеньковая петля… Но голос ответил сам: «Да, и что с того?!» И плечи сами расправились. А вокруг – с громким в наступившей тишине «ш-ш-шух-х» всколыхнувшихся юбок и плащей – образовался круг пустого пространства. Точнее – овал. Дальше отдвинуться людям не позволяют стены. И в горле рождается смех. Чего они боятся? Кого? Меня?
Расступаются. На диване тотчас освобождается свободное место. Ли смотрит, как недавно покусанный ребёнок на большую собаку… Из-под маски как свет льется ненависть… Чёрная вдова приглядывается с болезненным любопытством. Элизабет, жрица, подбирает белоснежные юбки – чтобы не прикоснуться к нему, словно он несёт одним лишь прикосновением проклятие и скверну. И смерть. А смех всё труднее сдерживать…
Сначала пытались оскорбить, раздразнить. Зачем? Чтобы он проявил агрессию, и они бы смогли со спокойной душой прикончить его? Потом, когда поняли, что он – единственный, кто может перевязать раненого и хоть что-то смыслит в медицине, не стеснялись окликать его при первом же удобном случае. И про страх забыли, и про ненависть. Не забыл только охотник.
Страшная рана под ключицей, закушенные от боли губы… Николай даже не спросил, кто ранил охотника. Ему это было не важно. Просто дом уже облизывался на новую жертву, а этого следовало избежать. Почти любой ценой. Но когда уже перевязанного охотника удалось привести в себя, он лишь коротко глянул на спасшего его некроманта, и этот взгляд был хуже любого ругательства, больнее удара, сильнее проклятия. И голос его был тихий и злой: «Лучше бы я сдох».
Да, Николай уважал охотника. И признавал его право на ненависть, тогда ещё не зная, чем именно она вызвана. Да и не желая узнать. Всё было ясно и так…
Верность себе в любых ситуациях. Злые, полные боли глаза. Сжатые кулаки – так, что побелели костяшки пальцев. Срывающийся упрямый голос. Это тоже надо сохранить…
Где-то скрипнула ветка – словно скрип двери. Сон послушно сменился. Опять захлопнулась дверь… Как раз тогда, когда ему отчаянно хотелось попасть в комнату. Просто – чтобы не оставаться в одиночестве. Все почему-то решили, что он умеет открывать двери потому, что он подходил к двери, и через какое-то время она открывалась… Он не умел. Просто он привык к тому, что они закрываются и открываются, и что закрытую дверь не открыть никакими силами. Он просто прислонялся к дверному косяку и ждал…
В тот раз кто-то стоял с другой стороны. Он видел в щель карий глаз – один – и пушистый локон. Светло-русый локон… И слышал голос…
- Как тебя зовут?
- Николай.
- Странное имя…
- Отец удружил, - усмешка, - «Победитель народов»… Смешно, да?
- Да, - грустная смешинка, - Почему ты некромант?
Между нами дверь, мы даже не видим лиц – только по одному глазу, серый и карий, да немного волос – светлый пушистый локон и чёрная слипшаяся чёлка… Можно спросить о чём угодно – и получить ответ. Дверь даёт безопасность и фальшивую анонимность…
- Я не выбирал. Меня начали учить этому, когда мне было пять…
- А кто за тебя выбрал?
- Отец.
- Отец…
Короткое молчание, густые ресницы скрыли карий глаз. Серый смотрит требовательно, пытливо…
- Ты боишься?
И не надо ответа. Достаточно того, что он был искренним. И того, как смотрел через щель в двери карий глаз…
Больше они так и не говорили ни разу – некромант и девушка в мужской одежде. Девушка, которая была наёмным убийцей… Они словно не видели друг друга больше. Но такого тепла, которое шло от тихих, ни к чему не обязывающих слов, от полуулыбок, невидимых, но звучащих в голосе, Николай давно не ощущал. Гораздо дольше, чем последние две с половиной недели в этом проклятом доме. Гораздо дольше, чем два с половиной последних года. А то и ещё дольше. И ещё больше грело душу то, что эта девушка выжила. Вышла из дома…
Золотисто-русый локон. Тихий тёплый голос. Смущённая улыбка. Грубое дерево двери, царапающее щёку и ладони. Останется! Останется навсегда…
Новый сон блеснул ярким светом в глаза. У порога распахнутой двери, прислонившись спиной к стене, сидит женщина в чёрном платье. Лицо её не выражает абсолютно ничего. Даже усталости нет, даже страха, оставившего свою печать на всех лицах. В руке её смятый листок бумаги. Письмо. Все они время от времени получали эти письма – злые, безжалостные, бьющие по больному. Он сам получил такое письмо, и понял их странную силу. То, что было написано, причиняло страдания, но слишком трудно было заставить себя не перечитывать вновь и вновь эти строки, как невозможно заставить себя не тянуться к только что затихшему больному зубу. Даже зная, что разбередишь боль, все равно хочется прикоснуться. И прочитать.
Вивиан выдернула листок из несопротивляющейся руки, торопливо пробежала глазами строчки… и так же рефлекторно сжала ладонь, вновь сминая письмо. Николай забрал его, не зная толком, зачем – читать это послание он не собирался. Впрочем, нет. Он знал, почему сделал это. Что бы ни содержалось в письме, это была боль той женщины. Никто другой не имел права пачкать чужую душу своим любопытством… Ковыряться в чужих ранах, конечно, увлекательно, но мерзко смотрится со стороны.
Впрочем, и он не устоял перед соблазном – руки сами развернули смятый листок… И вновь скомкали – прежде, чем глаза успели прочесть хотя бы одно слово.
Подержав письмо в руке, словно горячий уголёк, Николай расправил бумагу и аккуратно сложил лист, а затем, присев на корточки, осторожно вложил послание в пальцы девушки. «Я не читал…» Она не шевельнулась, и только через две или три томительных секунды с трудом сосредоточила взгляд на некроманте.
- Это неправда, - негромко и очень убеждённо проговорил маг, - Они просто хотят причинить нам боль…
- Я знаю, - прошелестел ответ, но лицо и глаза остались безжизненными.
- Все получали эти письма, - Николай поймал себя на том, что остается здесь именно потому, что он – некромант, и сейчас тупо пытается «поднять» эту девушку, - Они бьют по больному, но нельзя им верить.
Она кивнула – так медленно, словно находилась под безумной толщей воды… Кто ударил её этим бумажным кнутом? Кто причинил такую боль? Что она унесла с собой, выходя из дома? Николай этого не знал – и не хотел знать. Он знал только то, что он запомнит.
Платье, раскинувшееся крыльями мёртвой бабочки. Бумажный уголёк чужой тайны. Неподвижное тело, стёкшее вниз по дверному косяку. Равнодушное неживое лицо. Смерть бывает и такой тоже. И это тоже останется…
Снаружи, там, где не было сна, а был только маленький костёр, качающиеся деревья и неподвижно сидящая Энн, начался-таки дождь. Мелкий, больше похожий на морось, неторопливо пропитывающий одежду ледяной водой. Николай поёжился, провёл рукой по щеке. Сон его снова сменился.
Больше двух недель он был в доме наедине со своей зомби и призраками – и теми, что обитали здесь, и теми, которых он создал для себя сам. Он давно бросил вести дневник и потерял счёт времени, когда очередная дверь захлопнулась за его спиной. Он успел к этому привыкнуть, и не ожидал ничего для себя нового, когда сильный удар по затылку заставил сознание померкнуть. Очнулся он, лежащим на кушетке, связанным по рукам и ногам.
Воли на то, чтобы пытаться освободиться, уже не оставалось. Более того: он пролежал так достаточно долго, чтобы тело затекло, и любое движение вызывало резкую боль в перетянутых верёвкой конечностях. Он не мог и не хотел бороться.
Зажигался и гас свет. Он терял сознание и снова приходил в себя. Один раз он увидел сидящую в кресле напротив девушку в белом. Она посмотрела на него с жалостью. Николай почувствовал: она не имеет права помочь ему…но очень хочет. Он улыбнулся ей. Нет, он не думал тогда о том, что желание помочь – уже помощь. Просто он не хотел, чтобы она чувствовала себя виноватой…
Когда он в следующий раз открыл глаза, девушки не было, а на столе, на расстоянии ладони от его трубки, раскинулось миниатюрное кладбище. Ему это показалось символичным, только вот от крестов, знаков святой Четвёрки, зарябило в глазах…
А потом – он не знал, сколько времени прошло, но дверь раскрылась. Он услышал шаги и голоса, но был слишком глубоко погружён в забытье, чтобы сразу придти в себя. А потом чьи-то холодные пальцы скользнули по его шее. Только много позже он понял, что нашедшие его люди просто хотели проверить, бьётся ли его сердце, а тогда он просто вздрогнул и вскинул голову, разлепляя глаза. Прямо перед его лицом была белая маска…
Николай отшатнулся, ударившись связанными руками о спинку диванчика и хрипло зарычав от боли. Первая его мысль была банальна: всё. За ним пришли слуги этого дома. Или – те, кто связал его. Причём вряд ли они хотят чего-то хорошего… Вторая мысль принесла некоторое облегчение – он наконец-то сошёл с ума. Теперь всё будет просто и легко…
От обеих этих мыслей его заставил отрешиться вопрос: «Вы ранены? Вы сможете встать?» Он не ответил, пытаясь перевести дыхание, понять, что происходит, а голоса переговаривались между собой:
- Верёвка тугая…
- Погоди… Еще неизвестно, почему его связали…
- Это, наверное, хозяин той девушки…
- Эй! Эй, вы можете встать?
И – чьи-то пальцы, растягивающие узлы на его запястьях и лодыжках… Ли и… тот парень. Интересно, взялись бы они его выручать тогда, если бы заранее знали, что он некромант? Николаю почему-то казалось, что да… Или просто хотелось верить, что да.
А потом, когда Николай понял, сколько народу здесь собралось, он сразу уразумел, зачем дому понадобилось его изолировать. Чтобы не успел предупредить. И он спросил:
- Сколько нас? – и, скользнув взглядом по встревоженным лицам, будучи не в силах их сосчитать, попросил:
- Сосчитайте могилы…
А ещё потом все бегали. Считали друг друга и кресты, а от того, что бегали, число гостей дома получалось каждый раз разным… А он сидел в кресле, в которое упал, не в силах стоять, и смеялся…
И еще была бутыль с каким-то бальзамом, которую протянул ему послушник. Все почему-то стояли перед ним полукругом и ждали, когда он сделает глоток… Как будто это было безумно важно…
Белая маска, полускрытая его собственными волосами, упавшими на глаза, закрывшими пол-лица. Руки, развязывающие верёвки и помогающие ему сесть. Встревоженные голоса. Сотни иголок, впивающихся в ноги при попытке встать. Бледные, вытянувшиеся лица людей, понявших, куда они попали. Ли, трижды сбившийся со счета при попытке сосчитать кресты. Философский голос парня в маске: «Значит, ты прожил здесь две недели? Что ж, это обнадеживает. Значит, и мы сможем». Холодное стекло бутылки и вкус персикового вина на губах… Навсегда. Останется…
Да, ту бутыль ему протянул послушник… Какому богу он верил? Роптал ли он на него из-за того, что попал в этот дом? Вряд ли… Хотя чужая душа потёмки.
А парень этот был, пожалуй, сильнее их всех. И веры в нем было больше. Николай готов был держать пари – больше, чем в его наставниках. И уж точно больше, чем в Элизабет… «Мы не должны поддаваться тьме. Мы сильнее». Эту фразу он твердил, как мантру, как молитву, как заклинание… Он рассказал про цветок. Он сделал всё, чтобы они смогли выйти из треклятого дома… И он сам из него не вышел.
Неко. Просто так. Без мотивации. Просто ему, лишённому по приговору племени хвоста, примерещилось, что у послушника его хвост…
Горло было перерезано от уха до уха. Николай торопливо вычерчивал на ладонях умирающего руны, которые должны были задержать приход смерти, когда понял: поздно. Она уже пришла. И он смог только отступить, склоняя голову.
Вера. Щенячьи чистые глаза. Нескладная долговязая фигура. Чуть запинающийся голос – наставник взял с него обет немногословия. «Мы сильнее»… Запомнить! Навсегда.
И запомнить то, как Энн не подчинилась ему, отказавшись отдать яркие бусинки. Бусинки, в которые превратились его воспоминания. И он почти готов был убить Энни – его зомби, его служанку… Его девочку, его лучшее творение. Его… Да, в чем-то Энн была его… дочерью. Он дал ей посмертие. Он дал ей жизнь. И позже, уверенный, что умирает, он дал ей свободу. Не ту свободу, под которой для зомби обычно подразумевается смерть, а свободу, которую хозяин может дать слуге…
«Хозяин…пожалуйста, не отнимай их у меня!.. Я с ними… чувствую себя… немножко более…живой. Я еще найду! И отдам!..» Нав-сег-да!
А еще навсегда останется то, как стоял тот парень, снявший маску, когда рушились стропила дома. Он выбрал – остаться. Он не хотел оставаться один. Николай звал, но… Нет смысла переубеждать того, кто всё решил. Да и времени не было. Он решил остаться с Ли… И стоял, прямой, как свечка, как солдат на плацу. Да, и звали его – Аруна.
«Раньше… меня звали иначе. Аруна… Не знаю, имею ли я право носить это имя…»
Глаза того, кто сам выбрал себе смерть. Того, кто знал любовь. Того, кто остался. Навсегда.
Сны закончились. Николай Янос открыл глаза – легко, словно полумёртвый костерок выжег всю его усталость, а моросящий дождь омыл душу. Рядом была Энн, и она улыбалась. По-настоящему. Она изменилась, в самом деле изменилась. Сейчас она была уже почти человеком…
Затушив костёр, они ушли. Вдвоём. Не зная, куда, не выбирая дороги. Энн по пути рассказывала, как вчера её расспрашивали их товарищи по несчастью:
- А они мне говорят: ты что здесь делаешь? А я: сижу… Они: ты одна? Нет, говорю. А кто с тобой? Хозяин. Они: хозяин дома? Нет, говорю, мой хозяин… А они: а чего ты такая бледная?...
- А ты? – Николаю было искренне интересно, как выкрутилась его правдолюбивая зомби.
- А я говорю: болела…
Некромант рассмеялся. Зомби притворно всплеснула руками:
- Ну, я же действительно болела. Ну, чумой, а что такого?..
Смех Николая стал только более жизнерадостным от такого заявления, и Энни тоже хихикнула. И ветки кустов сомкнулись за ними.
Они прошли через смерть. Они выжили. Они видели чужие жизни и чужие смерти. Чужие страсти, ненависть, мужество, любовь… И всё это с ними останется. Навсегда.
