у меня в голове розовая такая, прекрасная ерунда. Как я сижу, скрестив ноги на кухонной тумбе и потягиваю предпоследнюю из пачки.
Значит, что? Значит, сегодня ночью/завтра утром загадывать. Не знаю уже, чего нам хорошего такого еще пожелать, и не знаю, кому чего плохого.
Я курю, закрыв глаза и облокачиваюсь на панель вытяжки, - как будто с тобой опять столкнулась лбом, почти также. И даже немного страшно, как ты тут опять [А6] оказался.
Перед закрытыми глазами, пока я сижу, собираю мысли в кучу, когда открыт полностью обзор кухни. Тут ты, и не тут, тоже ты.
Фразы, жесты, эти привет-до-встречи, эти не мои и не твои глаза. Фанатизм, почти фанатизм под тряпичными конвульсиями, десять минут, и все, пропала.
Как у меня получается спать? Я потом рисую, без миллиарда косяков, но достаточно, чтобы лет десять-пятнадцать поучиться. Только я думаю о том, как хорошо выходит,
и уродую, уродую их кривыми пальцами, слишком длинными ногами и неестественно длинной шеей. Я бы по образу и подобию, да видимо бог из меня херовый какой-то.
Это все по-прежнему, до каждого символа - не о тебе, не для тебя. И вообще-вообще-вообщ­е. Ну понимаешь да? Сейчас будет взгляд, вот тот, который я тебе не отыгрываю, как и остальные.
Впрочем. - Лгущий такой. Сам все знаешь. Мне бы скорее проснуться, в тот день, когда я в окно смогу крикнуть, что все это правда.
Мы вас объебали, как подростков [а сами-то кто?] - и у нас все вышло, и сказали мы раньше, и вот не надо теперь _да это было понятно, _да, спасибо, уже в курсе_.
Не знаю даже, светились ли уже два моих прожектора тогда, когда я сомневалась. Мама-то точно знает правду.
И не больно, и так, как в фильме.
Вообще знаешь. К черту. Я хочу на столе.