Хаяо Миядзаки о Хаяо Миядзаки.

Я не рассказчик. Я человек, который рисует картинки.

Я признаю: рисованная анимация умирает. Мастера рисованной анимации скоро станут не нужны, как когда-то стали не нужны создатели фресок. Но я счастлив, что мне довелось провести в этом умирающем ремесле больше сорока лет.

Я догадываюсь, что компьютер способен на большее, чем человеческая рука. Но мне уже слишком много лет, чтобы заставить себя убедиться в этом.

Иногда мне хочется сказать: откажитесь от анимации — вокруг нас и так слишком много воображаемых вещей.

Современный мир бесплоден, пуст и лжив. Надеюсь, я смогу дожить до того дня, когда все
застройщики обанкротятся, Япония обеднеет, и все вокруг покроет высокая дикая трава.

Жизнь — это просто мерцающий в темноте свет.

В битве богов и людей людям никогда не выйти победителями.

Я законченный пессимист. Но если у кого-то из коллег рождается ребенок, все что мне остается — это пожелать ему счастливого будущего. Ведь ни у кого нет права говорить ребенку, что он не должен был рождаться в этом догорающем мире. И мы никак не можем ему помочь — разве что благословить его. Собственно, думая об этом, я и делаю свои фильмы.

Мне кажется, что дети интуитивно понимают это лучше, чем взрослые: мир, в котором они родились, безжалостен, безнадежен и сыр.

Несмотря на пессимизм, я не собираюсь делать фильмы, которые говорят: отчаивайся, беги и прячься. Все, что я хочу сказать — это: не бойся, когда-нибудь все встанет на свои места, и где-то тебя точно поджидает что-то хорошее.

Мы живем в эпоху, когда дешевле и выгоднее купить права на фильм, чем снять его.

Большинство современных фильмов построено на одной идее: вначале нужно изобразить зло, а потом — его уничтожить. Так делают все, но, на мой взгляд, от этой идеи пахнет мертвечиной. Как и от другой популярной идеи — о том, что у истока любого злодейства — в жизни, в политике, где угодно — стоит конкретный человек, которого всегда можно обвинить и которого всегда можно наказать. Это самая безнадежная мысль, которую я когда-либо слышал.

Никогда не упускайте шанса сразиться с продюсерами.

Люди, которые спрашивают вас, не нужен ли вам еще один год для окончания работы над фильмом, — самые большие лжецы на свете. Потому что этот год они не дадут вам никогда. Все, что они хотят — это запугать вас. Я всегда заканчиваю работу до отведенного срока


Никогда не позволяйте работе делать вас своим рабом.

Тот, у кого недостаточно опыта и наблюдений, вряд ли может называть себя аниматором. Однажды, когда мы разрабатывали сцену с горящим огнем, часть моих сотрудников призналась мне, что они никогда не видели горящих дров. И я сказал им: «Останавливаем работу. Поезжайте и посмотрите». В тот момент я подумал, что, наверное, я очень старый. Потому что я помню то время, когда все японские бани топились при помощи дров. А сегодня ты просто нажимаешь кнопку.

Вдохновение можно найти даже в прогнозе погоды.

Конечно, у нас на студии есть и компьютерный отдел. Но я всегда говорю им: «Старайтесь работать неаккуратно, не стремитесь
к идеальным линиям. Мы ведь здесь создаем тайну, а тайна никогда не бывает идеальной».

Мне не нравится, что многие люди считают, что ностальгия — это привилегия взрослого человека. Дети чувствуют ностальгию точно так же, если не более остро. На мой взгляд, ностальгия — это самая распространенная человеческая эмоция. Ведь жизнь — это непрерывная череда потерь. И дети чувствуют эти потери так же, как и все остальные.

Я полагаю, что детские души наследуют историческую память предыдущих поколений. Потом, когда они начинают взрослеть, доставшаяся им память становится все более и более недосягаемой. Поэтому больше всего на свете я хочу сделать фильм, который способен разбудить в людях эту память. Если я сделаю это, я точно смогу умереть счастливым.

Я живу жизнью обычного человека своих лет: хожу в магазин, покупаю еду, а также захожу иногда в кафе — просто чтобы выпить чашку кофе.

Ненавижу коллекционирование.

Не люблю критиков. Иногда мне даже хочется кого-то из них пнуть. Но я слишком слаб, чтобы пнуть критика.
Я
не люблю читать рецензии. Я люблю смотреть на зрителей.

Самая страшная ловушка, в которую может угодить режиссер, — это страх того, что на его фильме зрителю будет скучно.

Хороший детский фильм нужно снимать с расчетом на взрослых.

Главный герой большинства моих фильмов — девочка. Я могу очень долго объяснять, что я хочу этим сказать и как я к этому пришел, но лучше ограничиться кратким ответом: все дело в том, что я очень люблю женщин.

В моих фильмах очень много свиней. Может быть, это просто потому, что свинью легче нарисовать, чем верблюда или жирафа... Но, если говорить правду, мне кажется, что свинья очень похожа на человека — по поведению и внешне.

Обретение свободы — самая большая радость, доступная человеку.

Вся красота мира легко может поместиться в голове одного человека.

 К черту логику.

Одностишия Натальи Хозяиновой (Майи Четвертовой)
Да нет, до свадьбы он не заикался... 
Как робок он...сопротивляться сложно... 
Ты оскорбил не вдруг, а постепенно... 
Попробуй суп, не бойся! Есть лекарства... 


Одностишия Ольги Арефьевой
Уж если изменять - так сразу многим! 
Куда-то задевалось пианино... 

"Нахал" - совсем не значит "прекратите"!

Я не сдурела. Я вообще такая.

 

Одностишия Владимира Семёнова
-Ложись! Не видишь - пуля подлетает?! 
-Вы не дурак. Но, к сожаленью, только выпить. 
-Я вам не немец, чтобы вовремя являться! 
-Я ради вас оставила бордель! 
-Ну кто же утром спит в вечернем платье?! 
Да, невесёлым получился некролог... 
Крыть было нечем. Разве только матом... 

Источник: http://odnostishki.kulichki.net/

 

 

Я в Париже живу как денди,
Женщин имею до ста!
Мой член, как сюжет в легенде
Ходит из уст в уста....

(В.Маяковский)

Пой же, пой! В роковом размахе
Этих рук роковая беда.
Только знаешь, пошли их на хер...
Не умру я, мой друг, никогда.
(С. Есенин)

О как мила твоя богиня.
За ней волочится француз,
У нее лицо как дыня,
Зато жопа как арбуз.
(М.Ю.Лермонтов)

Как широко,
Как глубоко!
Нет, бога ради,
Позволь мне сзади.
(А.С.Пушкин)

Вы думаете, это бредит малярия?

Это было,
было в Одессе.

«Приду в четыре»,— сказала Мария.

Восемь.
Девять.
Десять.

Вот и вёчер
в полную жуть
ушел от окон,
хмурый,
декабрый.

В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!

Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.

И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любеночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.

Еще и еще,
уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.

Полночь, с ножом мечась,
догнала,
зарезала,—
вон его!

Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.

В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.

Слышу:
тихо,
как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот,—
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и- он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.

Рухнула штукатурка в нижнем этаже.

Нервы —
большие,
маленькие, —
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!

А ночь по комнате тинится и тинится,—
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу.
Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на зуб.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».

Что ж, выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.

Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть»,—
а я одно видел:
вы — Джиоконда,
которую надо украсть!

И украли.

Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей загиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
Дразните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!

Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен,—
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?

И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,—
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.

Люди нюхают —
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожища!
Скажите пожарным:
на сердце горящее лезут в ласках.
Я сам.
Глаза наслезненные бочками выкажу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Ей выскочишь из сердца!

На лице обгорающем
из трещины губ
обугленный поцелуишко броситься вырос.

Мама!
Петь не могу.
У- церковки сердца занимается клирос!
Обгорелые фигурки слов и чисел
из черепа,
как дети из горящего здания.
Так страх
схватиться за небо
высил
горящие руки «Лузитании».
Трясущимся людям
в квартирное тихо
стоглазое зарево рвется с пристани.
Крик последний,—
ты хоть
о том, что горю, в столетия выстони!



Владимир Маяковский

Хайку из тюрьмы
для несовершеннолетних преступников в Хэльбю

***
Замешательство
во время игры в футбол:
мяч перелетел через стену.

***
Они шумят
пугают время
чтоб оно шло быстрее

***
Жизнь с опиской
красота здесь —
картинки на татуировках

***
Пойманный беглец
опорожняет карманы
полные лисичек

***
Решетка поднята
входим во внутренний двор
в иное время года

***
Выпив молока
парень засыпает
камера — каменная мать


Стихи Томаса Транстремера в переводе Анатолия Кудрявицкого

Александр Кушнер

* * *
Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время - это испытанье.
Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.
Время - кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас - его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.

1978

Автор: Кира

1.
Я иду по свежевыпавшему белому снегу, а за мной остаются чёрные следы. Этакий чёрный путь, если хотите, а всё потому, что я иду туда, откуда не возвращаются. Я ухожу в Никуда, и мои следы постепенно заметает мелкий, неуверенный в себе, не решивший, кто он – ещё позёмка или уже метель, снег.
Дорога, по которой уходят самые близкие, для каждого своя. Вот на снегу следы маленьких ножек. «Наверное, ребёнок ушёл гулять и заблудился, а может, пропал без вести ещё в войну», - равнодушно думаю я и пожимаю плечами. Не от нервов – от холода. Вокруг них вьются темные отпечатки кошачьих лапок – чья-то любимая кошка выпрыгнула из окна третьего этажа, решив погулять под метелью. И не вернулась. А вот след странный, прерывающийся, пунктирный. Словно кто-то уходил, но возвращался, потом снова уходил, и так бесчисленное множество раз. Я стараюсь не наступать на эти следы – во-первых, от них веет такой безнадёжностью, что слёзы на глаза наворачиваются, а во-вторых, нехорошо всё-таки, ведь это чужая история, и, возможно, чужие слёзы. «Влюблённый уходил от своей первой любви, уходил долго, как будто бы не веря до конца в то, что всё уже окончилось», - внезапно понимаю я, и тут же замечаю бесчисленное число окурков возле каждой остановки этой бесконечной, длиной, может быть, в тысячу миллиардов лет, цепочки следов.

2.
Чуть прищурившись, прорываясь взглядом сквозь мокрые хлопья, я вижу высокого мужчину в чёрном пальто. Он быстро, не оглядываясь, спешит пройти свой путь и, возможно, достичь того места, где сходятся все наши пути, где мы обретём спокойствие. Он держит в руках маленького плюшевого медвежонка, чья лапа когда-то была оторвана, а потом пришита заботливой рукой.
(На этом месте благодарный читатель, скорее всего, пустит слезу. Читатель-скептик усмехнётся и отложит этот несвязный бред. А мне ничего не остаётся, кроме как продолжить писать.)
Человеку в пальто больно и холодно, безумно холодно и страшно, и от него, пожалуй, тянет унынием сильнее всех. Наверное, он думает об оставленной жене и маленькой дочке, смешной девочке с двумя светленькими хвостиками, которая сейчас задаётся вопросом: «Куда же делся папа?» и тихонько плачет по ночам, обнимая вместо любимого медвежонка подушку. По щеке мужчины скатывается слеза, а моё сердце сжимается в комок, и мне хочется крикнуть: «Возвращайся, пока есть возможность, пока твой путь не замело снегом окончательно! Если тебя где-то любят, тебя будут ждать всегда, даже если ты сделал им так больно, что они до сих пор не сумели зализать свои раны! Любовь не бывает смертной, ведь только она дарит нам вечность!» Мужчина не выдерживает и оборачивается. Я почти вижу, как навстречу ему бежит его дочка, её хвостики трепет ветер, а на волосы садятся снежинки. Но он стирает слёзы со щеки и уходит, оставляя за собой следы, неправдоподобно чёрные на снежной белизне.

3.
Мне всегда было интересно, почему те, кто уходит навсегда, без возможности вернуться, оставляют за собой самые чёткие следы, и почему эти следы всегда заметает быстрее всех? Торопливо смотрю на снег за моей спиной – белый, как, впрочем, у любого, кто решит посмотреть на свой путь. Девственная чистота. Наверное, потому что я не вижу всего того, что хранилось во мне годами, пока вдруг не решило сдетонировать и разорвать привычную мне реальность на клочки, из которых я пытаюсь воссоздать свой разрушенный мир. Я смахиваю снежинки, налипшие на ресницы, и иду дальше тихими и почти неслышными шагами. Вокруг меня много прохожих, но внутри себя каждый из нас одинок. Вот идут две женщины, смотрят под ноги, а между ними свинцовая тишина. Я не знаю и не могу знать, что случилось, но эта автоматная очередь несказанного тяготит их. Я даже догадываюсь, что они любят друг друга, просто не в силах сказать этого. Для каждой из них мнение окружающих почему-то стоит выше в списке моральных ценностей, чем голос собственного сердца. Мне должно быть всё равно, но я так хочу, чтобы они сейчас взялись за руки, и их следы исчезли с городского асфальта, покрытого неровным снегом. Просто они этого не сделают по закону самого страшного слова – никогда.

4.
Мои пальцы замёрзли, и я дую на них, пытаясь согреть своим дыханием, но выходит только хуже. Из лёгких вырывается небольшое облачко пара, повисает в воздухе и медленно расходится. Я понимаю, что именно сейчас я подхожу к своему рубежу, после которого или уходят, или возвращаются. Оглядевшись вокруг, я понимаю, что стою около малознакомого подъезда обычной пятиэтажки. Красным глазком сквозь снег, превратившийся в настоящую метель, мигает домофон. Я не знаю номера квартиры, у меня есть ключ. Единственный вопрос, который остаётся у меня в голове – отпустит ли меня моё собственное Ничто, мягкое и липкое, как уныние. Или как вот этот снег.
Я открываю дверь, вхожу в темноту лестничного пролёта и буквально взлетаю на пятый этаж. Дверь оказывается открытой, и я тихонько захожу в пыльную прихожую. Мне не страшно и легко, потому что я знаю: меня здесь ждут. Из комнаты выбегаешь ты и смотришь как-то по-особому, немного изучающе, но с непередаваемой нежностью. Я понимаю, что и на этот раз мне удалось обмануть Ничто и вернуться.
- Привет, - говорю я.
Ты улыбаешься.

В колонках играет - Кино - Последний герой
Я выжимаю последние строчки,
Скорей бы - и больше ни звука, ни слова!
Но стали вдруг точками все многоточия,
Принц обратился в бродягу слепого.
Песни умолкли и скрипки по печкам,
Плачет в подушку ночами принцесса,
Крылышки феи опалены свечкой -
Поэт отозвался о сказке нелестно.
Падают строчки обидами-пулями,
Мир превращая в кровавое месиво.
Муза сбежала со всеми баулами.
Сказка is over. Становится весело...
(с)Кира

Автору 14 лет.