Неужели было так сложно просто со мной поговорить? Взять себя в руки. Не плеваться словами, а говорить ровно, выдыхая слова постепенно, как положено людям, которые вместе гуляют, а не дерутся за салфетки и тапочки. Ну или отрывисто, как люди, вместе бегающие по лесам, но мы-то не бегаем по лесам, увы, у нас только белые окошки в распоряжении.
И если бы ты просто со мной поговорил - неважно о чем, я бы поддержал любую тему - я бы написал-таки тебе сказку, мне не так много оставалось до этого, еще чуть-чуть, буквально несколько твоих выдохов в мою сторону. Но выдохов, а не плевков, есть ведь разница. Ты ведешь себя так, как будто защищаешься от меня, а я-то вроде тоже предлагаю: давай я буду защищать тебя от чего-нибудь? - ну так не от себя же самого я буду тебя защищать. Ну и от тебя я тебя защитить не могу, потому что расстояния препятствуют моей возможности дать тебе по лицу, чтобы ты прекратил свое целенаправленное утопление себя в той стороне жизни, которая есть далеко не всё целое и далеко не самое интересное. Впрочем, всем в какой-то момент кажется, что вот именно эта грязь, чернота, боль - это и есть самое умное, самое предусмотрительное и безопасное; и чем циничнее, тем правильнее; но ведь нет, говорю тебе точно, я пробовал, я знаю, я помню, я чувствую - вовсе нет. Правильно - это совсем другое.

Слова бессмысленны, но важны, и вдруг, если бы я дописал-таки эту сказку про дом в англии, что-нибудь изменилось бы.

Хотя, впрочем, нет, наверное, я должен был быть режиссером, чтобы что-нибудь изменить для тебя. Но десятки других режиссеров не справились.

Никто, кроме тебя, не справится.

Удачи.

я предвкушаю
я знаю
я чувствую
я оплакиваю
я помню заранее помню
тысячу лет своего одиночества
как будто это уже было
я знаю
я помню
я чувствую
все эти окна открытые настежь чтобы только не задохнуться от того что они на самом деле зарешечены и забиты досками как на войне у меня война ты не знаешь? – у меня война
вот уже тысячу лет

все эти двери распахнутые широко
чтобы только надеяться что кто-нибудь зайдет
но все прекрасно видят, что двери тысячу лет заперты
на все засовы заперты
и стулья приставлены
и сигнализация, и шторы задернуты
все это видят.
потому что все они – вовсе не те.
может быть, только я сам и способен понять, что двери мои широко распахнуты.
что окна открыты настежь.
а за окном – война, понимаешь, тысячу лет война.
моя.

я уже предвкушаю. я уже знаю, как это будет: я сам это сделаю. я построю дом из серого и черного камня. я выращу цветы. посажу деревья. соберу самую полную библиотеку из всех, которые мог бы собрать человек с моими предпочтениями в книгах. я поставлю рояль в середине зала, как обещал. белый рояль – потому что она попросила. белый, не черный.
хотя мне больше нравится черный.
тысячу лет я буду жить один, абсолютно один, сходя с ума, иногда рыдая, иногда смеясь, как смеются боги, иногда куря трубку, иногда танцуя черт знает какие танцы, иногда создавая безумное, гениальное, иногда создавая бред.
я изрисую каждую пядь стены, прикоснусь губами – к каждому сантиметру. я испишу мелким почерком крышу, мансарду, рояль. я оставлю десятки и сотни записок. все будет наполнено тем, насколько же я безумен.
до конца не планирую, как это будет – поражение не планируют. может быть, я умру от какой-то болезни. может быть, я увижу свое отражение в зеркале ванной и перережу себе что-нибудь от отчаяния. может быть, я (случайно) себя отравлю.
но скорее всего, я покроюсь пылью.
всё за тысячу лет здесь покроется пылью.

когда через тысячу лет она все же зайдет, ветер будет стучать ставнями окон. ветер сотрет все мои чернила со стен, всю мою кровь с пола, все мои краски со всех потолков. рояль развалится – его изгрызут жуки и прочие существа. может быть, белки. ну да, мои деревья вырастут, и это получится целый лес. в нем будут жить белки. и волки. и лисы. и летучие мыши.
паутина покроет мое лицо и мои чердаки, она ничего не сможет прочесть там.

только, может быть, пару слов. буквально-таки пару слов. где-нибудь на обратной стороне манжет. на обратной стороне век. на обратной стороне листьев деревьев, которые появятся по весне. между звуками песен птиц. между шорохов сквозняков.

и не спрашивай меня, какие это будут слова. я и так расскажу.
я-то уже знаю; я знаю.

я уже знаю, каково это будет всё, ну может быть, за исключением тысячелетней старости – я знаю всё. эти слова уже вырезаны у меня под ребрами, у меня на пальцах, у меня на совести. мне никуда никогда не деться.

понимаешь, всё дело в том, что эти два слова – best friends.

я люблю тебя больше всего на свете.

до встречи через тысячу лет.

говорят, на войне не место любви.

враки, конечно.
но очень личн.;
рыж.

М-м-м, может быть, ты отложишь в сторону всё, что держишь в руках; остановишь процесс размышлений о том, чего быть не может; просто послушаешь, что я говорю? Я говорю: смотри, сейчас апрель и дождь, но где-то там небо помнит о снеге. И там - никакого апреля. Там вечное межсезонье. Больная серость. О нет, нет, я не о том хотел рассказать.
К черту пафос, ничего важного я написать тебе не могу. Но мое "смотри и слушай" относится в целом ко мне: воспринимай меня - помни меня - думай обо мне. Мне не кажется, что что-то там было зря. Я перечитываю неотправленные тебе письма - ничего не было зря. Я нахожу неподаренные рисунки - ничего не было зря. Да зря вообще ничего не бывает, вот ведь какая хрень.
Черты лица начинают стираться из мозговой оперативки - но я помню все по отдельности, иногда совмещаю - запах, волосы, губы, улыбка, нос, глаза, взгляд, нет, только не взгляд - еще нахожу или вспоминаю рисунки и наброски с фотографий и просто по памяти - если кофта моя пахнет куревом, я немного задумываюсь.
Боже, боже, когда я произношу "боже, боже" или кто-то произносит "боже, боже", мне становится смешно и грустно; на самом деле, я многому научился, во многом - потому что был ты. Неважно, что меня больше нет в твоем контакт-листе. И в голове скоро не будет. Я выветрюсь из тебя. Останется только осадок на самом дне - горьковатый - который ты не сможешь вытряхнуть, по той же причине, по которой я не могу вытряхнуть из себя девушку с голубыми глазами и тонкими пальцами. По которой я не могу вытряхнуть из себя идею снимания-квартиры-втроем-с-кем-нибудь.
Мне кажется, скоро ты даже имя мое забудешь, а если не забудешь, то лишь по причине того, что ты ужасное трепло, и будешь рассказывать всем, что я ходячий пиздец. Но потом "ходячий пиздец" все-таки затмит твой разум, и ты, в попытке подобрать имя, будешь смотреть влево и вверх, выдумывая что-то похожее. Назовешь меня как-нибудь и на том успокоишься. Лет через двадцать ты будешь думать, что глаза мои на самом деле были темные, и пах я ванилью и сливками.
Враки, враки, я знаю, но я ведь прекрасно знаю многое из того, о чем ты думаешь и думал, поэтому мне было не стыдно, когда я <...>, наверное, мне грустно оттого, что небо сегодня не благоволит музам, а поэтому девушка, которая учится на писателя, не процитирует из моего поста ни строчки, а это значит, что сегодня и в этих буквах я был бессмысленен и бесполезен.

На медальончике в форме располовиненного сердечка, половинку которого я подарил Фейту, - искусственное серебро (точнее, просто блестящая краска) начинает стираться от постоянной носки. На обратной стороне серебряного сердца проступает мутно-бордовая суть.

Моя мама считает, что я не был в тебя влюблен ни минуты.

Именно поэтому я подарил тебе кольцо на третий день нашего общения.

в продолжение врак:
однажды ты оставишь его где-нибудь у раковины в каком-то отеле,
а когда вернешься, его уже не будет, и тебе не будет обидно,
напротив, ты подумаешь: слава богу;
потому что тебе не будет хватать сил снять его и намеренно выбросить,
а тут всё так удачно сложится;
и тогда заклинание "хороших снов всем тем, кто",
которое я произношу каждую ночь,
перестанет действовать для тебя.

письма в ночную мглу

личн.;
рыж.

Я знаю, что пора спать; что всё у тебя не слава богу; что домашнее задание не доделано; что всё хорошо. Все мне много знаний, многие – бесполезны относительно твоей правды. Тебе, наверное, снятся сломанные куклы, но эта мысль – всего лишь дурная привычка судить по себе.
Я знаю.
Но ты-то не знаешь.
Ты не знаешь, что
         запахи из души никуда не выветриваются;
         что если ты упадешь, я брошу всё и буду тебя чинить;
         что если ты закричишь, я всё же услышу и всё же приду;
         несмотря на то, что я не стану тебя целовать,
         я всегда оторву от своего платья кусок, чтобы согреть твои руки.

Есть столько людей, которых я – не люблю; но в целом-то я – люблю; и как не смотреть на тех, кто рядом с тобой, пусть не рядом с тобой, но рядомнее никого нет. Любовь – дурацкое слово, я никогда не сказал бы тебе, что люблю, потому что это не так – не люблю ни мгновения; но я – никогда не брошу. Потому что рядом - не так много людей, и если ты умрешь, мне будет больно тебя не хватать.

Остановимся на том, что я знаю, что пора спать. А что всё у тебя не слава богу, так если нужно меня – зови. Только думай, прежде чем делать. Я – это не вытиратель крови, не собиратель соплей, не подливатель вина и не прочее, прочее, прочее. Я могу немногое, но очень важное, оно нужно редко, зато если нужно, то сразу жизненно необходимо.

Протру куском своего платья струны твоей гитары, отстучу ногой какой-нибудь ритм, мол, играй. Мне кажется, для жизни больше ничего не нужно, с остальным ты в состоянии справиться сам, а если кажется, что не в состоянии – то учись, иначе умрёшь. Никто не сыграет музыку в твоей голове за тебя. Никто не услышит музыку в твоей голове, если ты ее не сыграешь. Никто не услышит тебя, пока ты не закричишь всем, чем только можно кричать, не вынешь наружу всё, что может представлять для богов интерес, не сольешься с миром хотя бы в каком-то его проявлении. Гитара вполне сойдет, про остальное не знаю.

Если тебе покажется, что ты не успеешь сменить порванную струну, то зови, пустим мое платье и прочие мои ресурсы на машину времени. Если покажется – небо сменило цвет – зови, перекрасим, повесим звезды, капитальный ремонт мироздания.

Но не зови меня, если будешь фальшивить, если руки устанут, если пропадет интерес. Что-то ведь должно быть окровавленно-честным? – так вот, играй честно. Я – не обновитель интереса, не бутылка для тайных посланий в море, не транслятор молитв богам и не корзина для словесного мусора.

Сказочных снов.

P.S. Не умирай. Ритм – такой: тра-ла-ла-ла.

>>20 марта наступил день весеннего равноденствия. Обычно это явление приходится на 21 марта, но в високосный год это происходит на день раньше. День и ночь длятся ровно по 12 часов.

>>Земля в этот день оказывается в так называемом "вертикальном" положении, а Солнце одинаково светит как в Южном, так и в Северном полушарии. В этот день начинается астрономическая весна, приходит настоящее тепло. В ближайшие полгода светлое время суток будет больше ночного.

Мы пропустили важный момент, но это неважно, правда? У нас еще полгода, чтобы успеть заметить, что что-то изменилось, так что спешить совершенно некуда, а если мы не заметим в этом году и весна выдастся не слишком греющей душу, у нас будет следующий год, а за ним еще и еще, пока смерть не разлучит нас с нашим временем, отрезав наши волосы под ноль, почему-то смерть у меня ассоциируется не только с перерезанием ниточек, но еще и с отрезанием волос, любое отрезание волос - маленькая смерть, ты говорил, что тоже придаешь этому полные штаны значения, поэтому мне не неловко тебе писать об этом, в любом символе есть часть той силы, которую он символизирует, не зря же христиане так дрожат над иконами и крестами, в волосах тоже есть часть той силы, которую они могут обозначать, в общем, это что-то глупой бабушкиной веры в народные средства и силу веры, и я действительно старая тетка с бусами и верю в то, что цветастые юбки делают тебя ведьмой, а черные одежды есть символ твоей тьмы. Помнишь, когда мы ходили по лесу, я тебе говорил, что люблю писать письма, на самом деле вот терпеть не могу, но иногда некуда деваться, просто рвёт на части, писать кому-то - гораздо более осмысленно, чем писать в дневник, потому что дневник - это такое глупое, общественное, на поругание каким-то непонятным глазам, а когда пишешь для родных глаз, близких глаз ну или хот бы знакомых глаз, ты почти что говоришь лично, но только лично ты бы никогда бы так не сказал, ну может быть, только некоторым из тех, кому пишешь такие страшные письма, только тем, про кого ты точно знаешь, что они читали каждое слово из твоих длинных, нудных, некрасиво-неправильных писем, и не удаляли письмо после прочтения и формальной отписки в ответ, а сохраняли куда-нибудь, потому что эти дурацкие буквы - понимаешь, в них больше смысла, чем в других буквах, это почти что мини-книга, поделенная на двоих и написанная в честь сегодняшнего дня.

Это дневник, который ведется одним человеком для одного-единственного другого, и тут тоже очень много силы, потому что это не символ даже, а уже готовое заклинание, и артефакт, в общем, та еще вещь-в-себе, приходит весна, обострение шизофрении, синдрома Кандинского-Клерамбо и простого раздвоения личности, у меня, наверное, все-таки расстроение, расстройство прямо-таки, кошмар.

Мне все кажется бессмысленным касательно тебя, все слова.

Но я написал, все-таки, написал.


а еще сегодня международный день борьбы за ликвидацию расовой дискриминации и католические именины герберта

Милый, я очень хочу написать тебе сказку; но понимаешь, когда это желание во мне появляется, у меня по лицу непременно текут слезы, такова периодизация моей войны. А когда эти слезы текут, ничего не получится. Сказки пишутся легкой рукой, вот ведь какие правила.
Вдобавок, я помню, как я лежала-лежал-лежало в темноте, уставившись в потолок, мой стол тогда еще стоял слева, и мы разговаривали по телефону позже одиннадцати; и ты разговаривал со мной с закрытыми глазами, поэтому ты видел страшную Тьму, а я – с открытыми, поэтому я видел(а) всего лишь темноту неосвещенного потолка. И вот тогда, кажется, я, кроме повторения той своей сказки, которая существует единственно в устном варианте и передается мною из уст в уста*, рассказал(а) тебе о тебе, кусочек той настоящей сказки, которая могла бы получиться, вздумай я эту сказку писать, но видишь, ничего не вышло, не написал(а).
В той сказке ты очень свободный мальчик, не чета тебе настоящему, ну даже если и не свободный, то зависишь главным образом от чаек и перемены погоды**. И живёшь ты на солнечном берегу, что-нибудь типа укромного местечка на Кубе без толп туристов, впрочем, я не силён в географии, может быть, что это даже за тысячи километров от Кубы и гипотетического трупа Фиделя Кастро (все эти разговоры, умер, не умер, бессмертные не умирают, к черту). Так вот, ты в белой расстегнутой рубашке. Ты ходишь босиком. В самых простых американских джинсах, они слегка протерты на заднице, потому что ты часто сидишь на песке; есть еще обрезанные джинсы, точно такие же, но обрезанные по колено, чтобы не мешали лазать по деревьям, и еще точно такие же, но не обрезанные, а просто подвернутые до колен с той же самой хитроумной задачей не мешаться.
Белые рубашки тебе гладят и стирают фольклорные духи земли и дома. Живешь ты в бунгало с открытыми окнами, потому что тебе нравится запах южной ночи и толстых мохнатых звезд, а под ним и под белым песком свободного берега кроются светлые, современно оборудованные подвалы со всякой фигней, типа четырех компьютеров, бла, бла, бла, и обязательно-непременно-разумеется много гитар, телевизор на всю стену (по меньшей мере для того, чтобы смотреть моделированное аниме, а по-хорошему – так вообще всякие разные фильмы, ты будешь смотреть хорошее кино, потому что я так сказал), подвесные полки с книгами и подшивками хороших журналов, и такие же полки с дисками. Впрочем, может быть, к тому моменту, когда тебе исполнится столько лет, сколько тебе исполнится на момент исполнения (внимание, это была тавтология) этой моей мечты, придумают какие-нибудь другие носители информации, например, мозги.
Когда ты будешь наигрывать музыку вечером, сидя (стоя?) у костра, тебе не нужны будут звукосниматели и усилители, потому что всё будет слышно так, как это играется в твоем сердце. Все остальное звуковое сопровождение в виде красивых женских голосов, партий баса, фортепьяно и иже с ними, будет играться самой природой, потому что мной так задумано. Корабли будут прислушиваться к твоей музыке, птицы тоже. Звезды будут косплеить рисунок нот.
Однажды к тебе в бунгало непонятно откуда припрётся кошка, и ты не сможешь её выгнать, а поэтому тебе придётся её кормить.
Ты назовешь ее Луной, потому что у нее будет круглое пятнышко на голове, как у индийцев, только у них это что-то обозначает, а у кошки, наверное, просто так.
Однажды солнечным утром ты научишься летать, и от тебя останутся только следы на песке, которые разнесет ветер и смоет море. Духи земли закроют твой дом на записку «возможно, хозяин вернется» и растворятся в силах природы.
Кошка будет смотреть на черный пепел костра, не мигая. Возможно, через тысячу лет, когда случится всё то, что предсказывали футуристы, и глобальная катастрофа уничтожит все плоды цивилизации, обрекая ее развиваться то ли с нуля, то ли с мнимой единицы по новой – так вот, возможно, эти странные будущие люди будут ей поклоняться, и назовут ее Гитой, услышав в генетической памяти слово «гитара».
Еще они услышат все наши смски, написанные друг другу, и они будут знать, что ты называл меня «милая», называл меня «радость моя», а я называл тебя солнышком, но увы, тех, кто слышал последнее, мне придется найти и убить, потому что не следует знать лишнее.
Рассказывать лишнее тоже не стоит, но понимаешь, в чём суть: на самом деле лишнего не бывает, особенно в том контексте, который мы можем себе представить.
Спи спокойно, мой смелый герой, когда-нибудь тебе разрешат не просто курить, но даже курить трубку, как полагается. В конце концов, люди, которые играют в шахматы, не могут быть столь ужасны, согласен?

_________
*настоящий ее вариант был рассказан единожды, своему первому слушателю, часов в пять утра, и этот слушатель, чтоб ее, так же бессмертен, как я, а потому сказке моей ничего не грозит.
**опустим тот факт, что один многоуважаемый господин из всеми любимого города на Неве называл меня чайкой. Потому что бог знает, отчего он так меня называл – я люблю море, но почему сразу в такой форме.

Бог протянул за ним руку, а значит,
Он принял ее и, наверно, пожал.

Ты прости меня за всё. Нет, не прощай, мне этого не надо, даже наоборот, вини меня, вини меня, обвиняй, ненавидь, не жди и надейся, бойся, люби, чувствуй противоречие, сходи с ума от запаха моего дыхания у тебя в левом ухе (или в правом, я уже и не помню, да, у меня всё же плохая память). И в то же время знай, что во мне для тебя нет ничего, и в то же время что-то твое из меня не вытравить,
это как раз то самое: да страдай ты как угодно, живи, как хочешь, будь блядью (а ты не будешь) и богом (а ты и так), твоё дело; но если умрешь - наверное, во мне, как и в некоторых других, ты всё равно будешь жить, потому что такие, как ты, тоже вечны, тоже не умирают, они просто уходят куда-то, бросая оставшихся, но можно грустить разве что о том, что всё не будет как прежде, но ведь оно никогда не будет, никогда не повторится, так чего грустить.

Я ни о чём не жалею. И никогда не буду жалеть. Сейчас у меня есть другие, которых я тоже когда-нибудь брошу, я брошу и предам всех, ты не сомневайся, я же по природе своей абсолютно один, и хотя мне нравится периодически клясться в верности, я просто так не умею, моя верность слишком коротка, а продолжение её есть либо от лени, либо от скуки, просто оттого, что я не нашел пока других вариантов, поинтереснее, поцветнее [это как: пока не найду фильм качеством получше, с сериями поразнообразнее и так далее]. Не обижайся. Несмотря на мой ужас перед твоими недостатками и тем, что они со мной делают и, главное, делали, ты прекрасен, просто потому, что все боги прекрасны, вне зависимости от их рода деятельности. Можно не любить, не уважать, но ты всё равно будешь знать, что они в каком-то смысле тебе равны, ты никуда не денешься от вселенского равенства, оно преследует тебя {меня; всех нас] по пятам.

И иногда, например, когда я слушаю кафе хамелеон, между прочим, в первый раз, я чувствую очень ярко, что ты из меня никуда не делся. Ты там есть.

Ты - один из домов внутри меня, домов, про которые я когда-нибудь, может быть, напишу. Несмотря на то, что ты был чужим, ты был и родным, и остался родным какой-то части моего сердца. Глупо не признавать. Глупо думать, что средство не стало в какой-то момент отдельным от цели и самодостаточным. Что цель развалилась на куски, трансформировалась и переплавилась. Что я тебя впитывал и перерабатывал, что я не только выдыхал, но и вдыхал. Да, я не люблю тебя в том смысле, что я не чувствую всякого положительного (но я вообще его ни к кому, кроме себя и некоторых временных), и твоя чужеродность в итоге оказалась принципиальнее, чем родство. Но ты внутри меня. За ум, за талант, за схожие черты подростковости, за общий кусок лета. За честность, за упорство, это самое удивительное упрямство, которого я никогда еще не видел; если уж говорить о нём, то оно, имхо, и есть та самая Пыль, the Dust, сознательный, целенаправленный интерес. Я вовсе не так постоянен. Но всё это неважно.

Тебе - я рассказал сказку про Осеннего Человека, ночью, в безумии, направляемый чем-то свыше, ибо в пять утра писать рассудком невозможно; тебе - я пел Хелавису так же, как пел ее жене. Ты писала в моем черном блокноте, и я чувствовал, как летний ливень делает всё уютным. К тебе я ездил через места, которые до сих пор сводят меня с ума, ради тебя я плюхался больной спиной и кашляющим горлом - в снег, смотря на небо и фонари в твоем районе. Ты со многим связан. Ты существуешь.

На самом-то деле мне, наверное, этого достаточно.

Я пережидаю летний дождь,
Ночной и бесконечный летний дождь,
И пока он идет, никуда мне, в общем, не деться.

вы были первые, кого я признал равными себе.

но это уже неважно. я всё сделал правильно.

Дорогая Ф.,
сегодня у меня за окном сразу после моего пробуждения сыпалось белое с неба; оно было вдохновенное и правильное, мне казалось, что это ни что иное, как самое лучшее во мне рождается где-то в облаках большими снежными хлопьями, неслышно отрывается от одежды ангелов и падает на грешную землю. Ты все понимаешь, милая Ф., ты же знаешь, насколько я люблю зиму. Так вот, проследив путь моего самого лучшего, я с прискорбием и ужасом заметил, что снег падает на землю, либо мгновенно превращаясь в грязь, либо же растворяясь среди сотен подобных снежинок в сугробе, точно так же, как люди растворяются в толпе; и затем какие-то ноги, поправ святое, нарушат целостность снежного покрывала, истопчут эту великолепную чистоту, ты же знаешь, милая Ф., как я боюсь ходить по нетронутому белому снегу.
А если этот снег не истопчут, он неминуемо растает и превратиться во всю ту же грязь.
Неужели моё самое лучшее ждёт такая же судьба, да-да, я знаю, что такая же, ничто не вечно, но мысль об этом наполняет меня самого отвращением к самому лучшему, ибо настоящее лучшее – оно вечно, милая Ф., оно вечно и незыблемо,
значит, оно – не снег.
Оно - это душа снега, которая, испарившись, снова становится облаком, а затем снова с одежды ангелов срывается белым пеплом и снова падает. С этим ведь никто ничего не сделает, а значит, именно оно правильно, и может быть, я тоже очень правильный, тоже очень прекрасный.
И если будешь смотреть на снег, вспоминай обо мне, вдруг я тоже скоро растаю, превратившись в грязь. Я хотел сказать, милая Ф., что у меня всё отлично, и здоровье моё в порядке, и семья моя тоже не бедствует, и вообще у нас всё благополучно.

С любовью,
твой М.

с наступившим.
пусть у тебя будет всё, как положено малфою. пафосная семья: красивый мальчик, красивая девочка, кто угодно; а потом, когда достигнешь расцвета карьеры и станешь министром, будешь совать продажным девочкам в трусики стодолларовые купюры, тогда родишь себе сына, у него будут светлые волосы.
и глаза у него пусть будут как у тебя.

потом ты будешь стар, спина согнется в три раза похлеще, нежели теперь, морщины букетиком времени распустятся вокруг глаз. будем надеяться, к тому моменту у меня будет какая-нибудь работа и на зарплату я куплю тебе прикольную трость, чтобы лупить слуг по спинам за неповиновение.

новый год какого-нибудь 2017 мы будем справлять на яхте, за бешеные бабки, у нас будет елка из сингапура (кажется, елки там не растут, амиго, а теперь прикинь, сколько стоит такая елка), мы будем рыгать деньгами (между букв прячется слово "власть"). видишь, когда меня посещает вдохновение, я совершенно безумный, так вот, мы будем безумными вместе, как будто у нас только вчера кто-то умер, и боль делает нас особенно живыми сегодня.

танцевать, для меня всегда это значило жить, что-то вроде того, как ходит монти питон, ну ты же знаешь, кто мы такие, и это секрет; многим из того, что я говорю, я на самом деле не могу ни с кем поделиться, и, может быть, это грех, но в чем прелесть, как не в пороке, как не во грехе. только надо выбрать правильный грех.

уж куда мне до исповеди оскара уайльда, которую я до сих пор не читал лишь по причине благоговения (подождать; отловить идеальный момент; напасть внезапно и неотвратимо). пнуть ногой дверь и уйти с пафосом - вот чего я хочу, ты же знаешь, у меня только два лейтмотива: делать, что хочется, и играть красиво, и из этого следует, что я сгнию в одиночестве, но поразив мир какой-нибудь выходкой. ты тоже. порази. ради меня. порази - не мир, черт с ним, меня! порази меня, как гром, я буду ясным небом и весь во внимании, гром! - я тот самый пират, который нарушил клятву (вкусный грех, не так ли), и твое дело свалиться с неба прямо в мою макушку.

я не люблю людей и никого из людей; мне не тяжело, мне не скучно. но мне всегда мечталось окружить себя персонажами, пусть не такими прекрасными, как в книгах, которые я люблю; но все же какими-то, и самые персонажистые, которых я встречал, мне не понравились, мон ами, и что мне делать? разочарованность - не по мне, понимаешь, пнуть, как дверь, и уйти навеки! навеки, воистину, гром меня разрази-порази, но ты! я ведь всегда намекал тебе: сделай то, сделай это, давай вот так; я так и не удивился, я ничему пока не удивился, и мальчик, который научил меня не дышать ("смысл в том, чтобы вдыхать, а не выдыхать") - может быть, он был прав, что следует удивляться, а ты мне неудивителен, неудивителен, хотя я так просил: давай будем чудесными вместе.

но "вместе" уже не будет, я знаю, не будет, наверное, никакого 2017-го, я буду одинок, потому что у меня принципы, ты будешь с кем-то, потому что так следует, и тебе нужен красивый мальчик/красивая девочка (лучше мальчик; мальчики прикольнее, к тому же при правильном подходе они красивы до глубокой старости, к тому же дети будут именно от него, никаких проблем, общий вклад в генофонд). я тебе уже говорил про семью - как только ты женишься, тебе будут не нужны друзья, особенно если женишься ты удачно; а уж куда тебе неудачно, ты посмотри на себя, грязь не посмеет запачкать твои ботинки, а уж что говорить о людях.

так вот, даст бог тебе весело отметить тот 2017-й, которого не будет у нас с тобой, сорить деньгами со своим мужем на сингапурские елки, и чтобы все мадмуазели в борделе тебя хотели за так, за бесплатно; а я, так и быть, постою в стороне, попинаю ногами дверь, чтобы уйти красиво, как мне полагается по игре.

это не значит, что я разочарован, м-м-м, во всех смыслах, просто иногда (редко) бывает смысл удерживать то, что неминуемо потеряешь, /а иногда не бывает/ но чаще есть смысл отпустить что-то заранее, чтобы потом не оставить в руках шелуху вместо бриллиантов. какая шелуха - шелуха из серии "приветкакдела - нормально" и "сынулик, смотри, это друг моего детства, ах, как же так, сынуля, ты еще не ужинал, пойдем тебя покормим, а друг детства еще немножечко подождет". это то, что останется у меня в руках, как кусок веревки, в другому концу которой когда-то был привязан сундук с сокровищами, а теперь пират, на котором проклятие (которого ты поражаешь громом ежеминутно), его прикарманил. я не против, не против, я не хотел ничего себе из этого сундука, я просто хотел знать, что он есть и связан моей веревкой. и - да, я люблю всё контролировать, я скрытый диктатор и неприкрытый харизматический лидер, потерявший свою паству в пустыне, или сам талантливо изведший ее на корню, чтобы не мешала играть.

всё нормально, я не хандрю, просто иногда пишу что-то такое искреннее, из списка тех фраз, которые блестят и переливаются и дают смысл жить, а потом возвращаюсь и поступательно удаляю, так же неторопливо и неотвратимо, как прилив, как волна-стометровка, нависающая над островом.

в парусах моего корабля ветер всегда попутный.

она заплетала себе черные-черные косоньки, она снимала обувь и шла босиком по холодным камням и снегу. она смеялась и подмигивала, она бежала и прыгала, как будто когда-то умела летать или, может быть, просто любила делать слишком много движений, как и всё слишком живые.
и как-то давно ты был там, белее снега и честнее меча. у тебя было много чего-то, чего не было у нее, и она – она смотрела на тебя удивленно, совсем не знакомая с правилами твоей игры. она говорила: ух ты, какой забавный мальчик. она прыгала вокруг тебя в три раза больше, чем когда тебя не было рядом с ней. она улыбалась.
ты смотрел на нее – и что-то в тебе было новое, чего не было раньше, тебе хотелось прикоснуться к ней – просто прикоснуться, и посмотреть, не растает ли это чудо в воздухе, если долго держать ее за руку.
иногда тебе было страшно даже долго смотреть на нее.
но ты много думал о ней, она приходила к тебе в снах и смеялась, реже – плакала, и всё время говорила, ее губы все время выплевывали слова.
а она боялась молчать рядом с тобой, вдруг-вдруг-вдруг что-то произойдет, нет, лучше прыгать вокруг тебя в три раза больше, наступать тебе на ногу специально и корчить тебе ужасные рожи. и даже во сне надо это делать, во сне – обязательно.
но однажды она пришла к тебе во сне и долго молчала, но в ее молчании по-прежнему было много слов, и некоторые из них ты понимал лучше, чем обычно, другие – хуже, третьи вовсе не понимал, ибо сложно разобрать звуки, когда их не произносят; но было холодно и как-то страшно, ты одновременно хотел и не хотел ее слушать, а она говорила тебе всякое разное.
а потом ты проснулся и признался ей во всяких чувствах, почти так, как делали это рыцари. а она тебе снова говорила кучу каких-то несусветных глупостей, но ты не посмел взять ее за руку, поэтому она снова ускользнула, испарилась туманом из твоих рук.
а потом вы перестали общаться, перестали совсем,
но однажды
однажды в далекой-далекой от тебя стране
совсем-совсем далекой
совсем-совсем через тысячелетия, прошло много времени, ты женился, состарился, внуки прыгали у твоих ног, как кролики
а может быть, все было по-прежнему, просто у тебя в доме было много гостей и ты был недоволен тем, что много народа и все шумят
так вот, далеко-далеко
ей стало плохо, твоей маленькой девочке, и она прибежала к тебе – плюхаться в ноги, кричать: мне плохоооо, слышишь? бооольно, бооольно, больно, подуй на меня, мне больно везде-везде, особенно здесь, под горлом!
но ты давно привык стирать с любой мысли о ней всю любовную чушь и покрывать стальным слоем, поэтому ты просто уставился на нее и не знал, что делать. Ты думал, что ей-то, ей-то чего больно, у нее-то чему болеть, и тебе было страшно и непривычно.
а она хватала тебя за руки, смотрела тебе странно в глаза, будто что-то искала, будто чего-то хотела, а потом она снова стала смеяться и прыгать, как раньше, и говорила на три слова в минуту больше, чем прежде, как будто в страхе, что ты что-то не то подумаешь.
а потом, когда ты отвернулся и ушел к своим внукам, а может, к своим гостям, эта девочка много плакала и смеялась, много плакала и смеялась,
ей было стыдно, что она вот так хватала тебя за руки и жаловалась на боль под горлом, как будто ты в самом деле мог что-то изменить, она ведь прекрасно знала, что ты ничего не мог.
ну что сказать, глупая была девочка, да и ты тоже не больно умный.

Мой самый лучший поставщик слов куда-то смылся [смысля], приходится обходиться другими,
а другие же ничего не понимают в словах, ну как ты мог меня оставить в такой ситуации?

Наверное, мне чертовски важно знать, что хотя бы для одного человека (создания, полубога, простобога, сложнобога, как угодно) я - самый важный.
Причем будь этот "хотя бы один" кем-то другим, боюсь, мне было бы вопиюще плевать и вообще я бы не верил.
А тебе - я так хочу тебе верить.

Наверное, просто потому, что если бы тебя не было, то мне пришлось бы искать хоть какую-то опору среди этих эфемерных существ.
Понимаешь, у меня не только твоё кольцо на пальце, есть еще кольца, и кулончик на шее есть, и еще один кулончик, но что это за кольца, что это за кулоны, если один из этих людей способен плюнуть на меня спокойно, другой живёт чертовски далеко и не достать рукой, не убежать и не спрятаться, не услышать сказок на ухо, не провести рукой по её волосам, третий далеко и даже дальше, чем второй, еще дальше, совсем далеко, и даже не мой, и вообще я стою на коленях и дую на воду. Это прекрасно описывает все мои отношения с людьми, буквально все, и я не знаю, пойми, я не знаю, что можно сказать,
я хочу плеваться,
а больше всего меня бесит собственная беспомощность [вот я спал сегодня очень мало, пришел после экзамена и завалился спать, а наверху какие-то люди сверлили пол прямо над моей головой, и я ничего, ничего не мог сделать] моя беспомощность меня пугает [если бы у нас был нормальный и понятный жестокий мир, то первый же вор убил бы меня в первой же подворотне], я очень слаб телом [не знаю насчет души], я очень слаб перед системой, ибо не могу ее изменить.
Может, мне всё-таки научиться драться? - это совершенно не моё, это потребует бездну времени, ибо к этому, в отличие от языков, у меня нет никаких способностей, но может быть, мне научиться давать в морду так, чтобы не бояться получить сдачи? Ведь ругать словесно я могу, а вот мордой об стол - нет.
Слабость нынешнего поколения обусловлена интеллектуальным развитием и мягкостью условий. Припрёт - научишься.
Но если припрёт сильно и внезапно - будет поздно.
Меня понесло в сторону.

Я просто хотел сказать... - да ничего я не хотел сказать, я просто стою на коленях и дую на воду.


There's a part of my heart
where i can escape from others and see a dream
is it really another way to redeem?
it's a lie, what a shame, wiles
But if i'm alive
you'll forget my name and my smile

Но там, ты видишь - есть мир,
в котором боги танцуют танцы,
и если я буду жить - пойми,
я не буду тебе улыбаться

Теперь вся рука волдырями,
но ты не плачь,
до нашей с тобой свадьбы
заживёт

(с) Оливковая

У нас с тобой было: было много какой-то общей фигни. Был неподеленный персик, который я у тебя отобрал на первом сидении в столовке. Было – был этот светловолосый мальчик с красивыми глазами (которые не так давно стали такими), который за тобой таскался и признавался, что ты ему нравишься. Было таинственно-придурковатое ПФ (не дай бог кто-нибудь узнает. Культ веток – это даже не язычество, это уже диагноз), которое, помнится, придумал я. Я был маленький, у нас была учеба во вторую смену, я стоял под темным небом у столба, ждал отца и загадывал желание на звезду. Это было в январе, кажется, двадцать второго или двадцать пятого, и я тогда откуда-то взял, что ровно через год эта звезда будет там же, если встать рядом с этим столбиком и посмотреть чуть выше этой многоэтажки и чуть вбок. Нет, не то чтобы я какое-то конкретное желание загадывал, скорее просто нечленораздельно: «пустьвсебудетхорошо», и еще думал над именем для нее, сияющей.
Наши записки друг другу, рисование масянь, хоровая декламация «В Москве половиннадцать градусов, а щас...», распевание “Definitely!” и составленное вместе с Кариной Филипповой «Реставрация Стюартов, реформация в Европе, тори-виги, виги-тори и захваты территорий...», «The Russian history was very mistery, there was a cruel one, his name was Ivan…». Моё выбрасывание всей папки с рисунками.
У нас с тобой – что? Вечная сублимация раздрая и споров, крики: «я тебя ненавижу, с*ка!» в зэколагере, где за каждое невъе**нное слово надо было платить деньги, что придавало ругани особую прелесть. Русоволосый мальчик, который трогательно пытался нас помирить, ну ты помнишь, перестукивание придуманными сигналами с нижней постели на верхнюю, твои слёзы и тот-в-которого-ты-был-так-долго-влюблён на коленях перед тобой, ибо Анна Стефановна предложила рыцарю повести себя соответствующе.
Провожание тебя в художку, вечное забивание на твою художку, хождение туда-сюда-обратно по одному и тому же переулку двенадцатой парковой (до Художки и обратно...), обсуждение того-в-кого-я-был-так-долго-влюблён. Еще раз обсуждение, и еще, и еще, и моя политика, и мой протест против пофигизма в силу тогдашнего переизбытка энтузиазма.
А потом – потомпотомпотомпотом был великий День Народного Единства, и книжки про девочек и для девочек, где фигурировал какой-то придурок, который у тебя ассоциировался с тем индивидуумом, в которого я был влюблён, хотя они объективно ничем не похожи, кроме хрупкости тела. Я слушал классическую музыку и плакал, потому что это была моя самая сильная влюблённость, потому что он был моральный урод, но красивый моральный урод, я многое вкладываю в слово «красивый», не внешность, ты знаешь, в крайнем случае – его черные волосы, и я не мог не влюбиться, ты же всё понимаешь, я же из тех, кому нравится Северус Снейп, а это тоже диагноз.
У нас было – твоё состояние по поводу моего непродолжительного возвращения в твою школу, твое утаскивание меня подальше от моего класса (это был самый лучший мой класс? – нет, сильнее всего мне запомнился класс гимназии, всё же стрессы западают в память сильнее, чем ровная положительность), наши разговоры на твоей кухне – я люблю их Фейсо, как люблю тебя, только никому не говори, что я тебя люблю и боюсь потерять, никому, потому что я ничего не могу сделать. Наши разговоры на твоей кухне, где ты научил меня верить во многие вещи, наши письма друг другу в манере «От Фейта к Айсу, Ирландия, Айс, у меня болит левая лопатка и вообще ты, урод, опять не сварил мне приворотное зелье!». Твое поздравление меня с днем рождения «С днем рождения тебя, старый дурак!» (это был самый лучший мой день рождения почему-то).
Потом был этот год, когда я валялся, распятый, в депрессии, когда я вырвал себе глаза и видел только серую Москву, я ходил и давился серостью, я слушал Fleur и давился гадостью. Ничего не помогало. Я сильно изменился, сам понимаешь.
И это было – еще одно расставание, во время моей депрессии мы не общались, а потом мы почему-то бабах и увиделись, и ты мне рассказал про сон, где я в белом и странный, и я думал: какой ты и какой я, достаточно ли отнятого почти десять лет назад персика и перестукивания, достаточно ли разыгрывания из себя бог-знает-кого, достаточно ли того, что ты Фейт, а я Айс...
Это ведь так сложно – нащупать в тебе то, знакомое, бесшабашное божество, которое может всё, и снова протянуть ему руку, вымазанную в ингредиентах для зелий, а потом плюнуть: а к черту, ты всё тот же болван, и обнять тебя, чтобы ты снова сморщился: Айс, кретин, ты снова не вымыл голову.
И – да, я люблю тебя, я люблю твою кухню, твоего кота и твои загоны.
Я иду по улице, думая о том, что два божества, которые вместе завоевывали мир и разочаровывались в нем, уже никуда друг от друга не денутся. Я сочиняю в голове длинный текст про то, как однажды одно недоделанное до поры до времени божество забрало персик у второго недоделанного божества.
А потом они придумали мировой заговор и жили недолго и как придурки ныне собираются справлять какую-то странную гейскую свадьбу.

Happy End.

P.S. Я всё к тому, Фейсо, что наша свадьба придумана не для того, чтобы ее справлять, а для того, чтобы вот прямо сейчас, до неё, всё-всё зажило.
Даже смертельные раны.
Всё царапины, все разочарования, все сомнения, все неверия. Чтобы все пропасти и бездны стали просто местом для романтичного посидеть, а не угрозой падения, чтобы холодная кровь стала ледяной кровью, а ехидная ухмылка – ядовитой усмешкой, чтобы самовлюблённость превратилась в любовь к себе, чтобы наши дома нас нашли, а мы поняли, какой путь придуман для наших ног, и вообще зачем мы себя придумали. Чтобы мы взялись за руки и создали еще один мировой заговор, на этот раз еще хуже и безнравственнее, что-то из разряда «Мы будем ох*енно счастливы!», и вообще, мы с тобой одной крови: Айс и Фейт.
*высокомерно* Пусть даже тебя, несчастного, приняли в Семью только по необходимости, чтобы спасти твою шкуру.
...Чтобы все комплексы и страхи – сдохли на месте, чтобы твое всемогущество и моё всемогущество были вечно, и чтобы мир пел под нашими взглядами и был волшебным. Я же говорю – все раны заживут, даже смертельные.
А если тебя ранят опять, то мы помужаемся снова, чтобы можно было под нос: «до свадьбы... того, срастётся!»

Но ты, скотина, учти: когда буду поздравлять тебя с днем рождения, я тебе тоже пяток лет накину для старости.

Я вот вчера писал тебе письмо. И сегодня писал. Нет, это, конечно, не Письма, а просто письма, но старая привычка опутывает мои руки и мысли мои снова: автоматически придумывать последовательность букв, которую я тебе отправлю в следующий раз.
Но я вредина, а поэтому ни черта не буду записывать из того, что придумал, потому что ещё чего не хватало, у меня тут, значит, план по уменьшению сидения меня в сети, а я тут письма тебе придумываю.

Ну да, в отношении тебя - всё, как я думал. Я же умный мальчик, я всё понимаю, правда, всё-всё, даже больше, чем ты рассчитываешь.
Год - чем не время, хорошее время, прочему нет, а сколько всего интересного ты поймешь, а сколько всего изменится.

Только не потеряй... не потеряй. Ну, ты понимаешь, всякое.
В общем, да, сам не знаю, что хотел сказать. Не скурись там, что ли, или как.

Я-то переживу, и ты переживешь, только я даже предугадывать не берусь, что изменится за этот год. Даже исключительно насчет себя. Черт знает. А уж тебя-то даже черт не знает, чего уж рассчитывать на мои скромные интеллектуальные способности. Я же у нас человек сомнительной эрудиции, действительно, я много знаю, что-то даже подозрительно много, но всё какая-то фигня полная. То чернуха, то полный сюр, какая уж тут эрудиция. Видишь, даже эта ужасная женщина оказалась права, так что уж тут пытаться предугадать, буду я тебе нужен через год или ты решишь, что и без меня сойдет.

*извиняющимся тоном* я болтлив. Тебе-то я это высказывать, сама понимаешь, не буду. А вот написать - почему бы и не написать, особенно когда день дурацкий, голова болит, сидеть у компа не хочется (поэтому и сижу, да), а человек, которого ты искал в аське и был почти уверен, что найдешь, конечно же, в глубоком оффлайне. Чем не повод.

Можно сказать, это мои письма тебе, как и многие фразы, мелькавшие в постах, посвященные тебе, эти пылкие словоизлияния. Ты не Фейт, я не буду писать тебе писем (но почему-то любое близкое общение скатывается к нежным, почти влюблённым ругательствам "Ах ты моя паршивая скотина..."), но писать тебе сюда - самое оно. Вроде как маловероятно, что прочитаешь, а с другой стороны - ничего не скрываю. Типа, сердце нараспашку, ага.

Только сегодня понял, как охрененно невозможно сказать тебе, что я всё прощу в любом случае, что всё равно люблю, хотя вижу, что ты отдаляешься, что скучаю без тебя. Да и с тобой тоже. Мне нравится в тебе не столько то, что ты любишь показывать, сколько другие качества, которые ты не то чтобы скрываешь, но проявляешь реже. Но все-таки... все-таки я уже не сорвусь, как пришибленный, не поеду к тебе, не буду писать смсок теще. По отношению к твоему отсутствию в моей жизни мне становится все проще и проще держать себя в руках.

Только меня начинает слегка нервировать это самое отсутствие самых близких людей. Фейт, а ты-то куда делся, скотина сопливая? Хоть бы позвонил, чего всё время я.

Ладно, не суть, и вообще, всё, что мог, давно сказал, а это всё дурацкие зеленые сопли. Утрись, морда, и больше не стоит ныть.

Пока я бежал по мосту, мои волосы растрепались и запутались. Сидеть и распутывать - та еще задачка; закат мне уже наскучил, или, может, просто я смотрю не в ту сторону, и рисую совсем не теми красками.
Я вспоминаю твоё лицо и своё лицо, а еще много других вещей, но мне больше не одиноко, я уже признался сам себе, что не могу вечно тянуть инициативу, а потому ты, благоверная, должна когда-нибудь сама прийти ко мне или же не прийти, но тогда зачем я буду надевать на палец тебе своё кольцо, зачем навязывать то, что смысла не имеет, за чем не побежишь в холодную тьму вытаскивать да спасать. Мне, собственно, нечего тебе сказать, кроме того, что я был готов, но потом потерял смысл идти и хватать тебя за руки, я же не сумасшедший насильник. Но... когда я у тебя ночевал и рассматривал картинки, когда читал начало сказки, которую ты писала мне, когда-когда-когда, когда гадал на картах, подаренных тобой, когда-когда-когда, когда приезжал мимо твоего дома и плакал, как сопливый придурок, когда хотел позвонить и не звонил, ругая себя, когда не выбросил абсолютно бесполезную кучу макулатуры только потому, что на ней мелькал твой почерк, когда вспоминал, как читал твоего Бигла по дороге на курсы и смотрел твоего "Последнего Единорога", когда жадно вглядывался в черты твоего лица на фотографии, когда придумывал тебе имя, когда истерично смеялся вместе с тобой, когда...
я люблю тебя.
Ты важна для меня, но ты... я пофигист, мне глубоко плевать на твои личные качества, я сам такой же раздолбай и забываю про встречи и не звоню. НО. Я помню, почему, нет, даже не так - я прекрасно знаю, отчего так происходит, я же до какого-то момента вел себя по отношению к Фейту точно так же, дурак, дурак, дурак, но теперь дура ты, потому что такого, как я, ты не найдешь в этой старой прокуренной Москве, и поэтому я не надену своё кольцо на твой палец до тех пор, пока ты не прибежишь.
Пока не побежишь за мной во тьму.
Я эгоист и должен знать, что ты меня любишь тоже.
Моя любовь вполне проживет без лицезрения и совместного жития и без всего остального, но-ты-тоже-должна-прийти-ко-мне-как-я-всё-время-прихожу-за-тобой-там-внутри-себя-и-своей-тьмы.
Хотя, может, это я чего-то пропустил, ведь у меня был период, когда еще не, но ведь ты всё понимала, верно?. Может, я тоже должен всё понять? Так я же вроде всё понимаю, как обычно, ну прямо-таки всё-всё. Я же не обижаюсь, я просто хочу как лучше. Я хочу, чтобы ты сама поняла, нужен я тебе или нет, и не надо врать мне, не надо делать мне одолжений, я же не истеричка какая-то, я вполне даже уравновешен, и ты всегда знала, что я могу обойтись без всех, и без тебя тоже, так в чем проблема?..
Ты ведь красива. Умна. В тебе есть много. Я хочу, чтобы.
Ладно, ты, конечно, много чего недоговариваешь, но фиг с тобой, твое право, захочешь кольцо - будет тебе кольцо. Я что, мазохист, что ли, я тоже хочу кольцо и буду рад.
Хотя, конечно, не так, как мог бы. Меня все-таки немного печалит моё "Ты мужчина - ты решай", которое теперь употребляется по отношению ко мне самому. Я бы хотел, чтобы ты по крайней мере говорила о свадьбе первой, чтобы делилась желаниями, чтобы хоть как-то участвовала. Говоришь, любая организация тебя устроит? Вот возьму и посажу в лужу. Скажу, так и было задумано.
...Ради человека малозаинтересованного мне откровенно лень стараться, знаешь. Собственно, наверное, это была главная идея всего того, что я хотел сказать, но ты же в курсе, как я многословен и как растекаюсь по древу не только мыслью, но и телом.

После письма тебе что-то там повыше желудка захотело написать всё, всё, всё до самого конца, всё, что там наполняет и щекочет замерзшие пальцы и горло, и нижние веки глаз *ведь там слезные мешки, верно?* Но я же взрослый, я сдержался, я почему-то чувствую себя ответственным за тебя, мой хмурый, пасмурный мой, с двумя котами мой, то есть не мой совсем, ну да ладно, всё к лучшему, я только рад, я же написал, что рад, верно, не забыл ли, идиот невыспавшийся? Я вполне мог забыть написать единственное, что следовало написать, понимаешь - следовало, надо написать именно это, и больше ничего не надо было, но я, как всегда, не сдержался, и хорошо еще, что не выплеснул всю свою многословность, ты бы удивился, наверное, как много во мне спрятано, но вот я пишу, и слова уходят из меня, и мне легче, и уже нет этого зуда в грудной клетке, и губы не, и глаза не.
Просто ты прекрасен - да, ты прекрасен, ты очень хороший, и будь я ну самую малость другим, я бы с ума от тебя сходил тоже, и больше ничего мне не нужно было бы, только море твое и буря твоя, но я, понимаешь, не такой, нет у меня той самой малости, которая, может быть, я слишком знаю, что ты обманываешься, может быть, просто не умею строить таких отношений и так, как ты хочешь - для меня дружба и любовь - это то, что строится годами и вечностями и после них всё равно не всегда построится, а ты вот так предлагаешь - "Давай дружить?" - я так не умею, это для меня глупость и самообман, но ты не представляешь, мне правда больно, что ты меня не понимаешь, такие чувства по таким причинам я ни к кому не испытывал, ты-моё-солёное-морское-детище, ты-мой-холодный-грозовой-ливень, ты мне писал - "мне страшно", так вот мне тоже страшно, и всем страшно, только забудь, никто не должен бояться, страх - это глупо, смерть физическая неизбежна, а смерть духовную только мы себе в состоянии обеспечить, ну так надо держать себя в руках, я вот, смотри, почти держу, только вот сюда выблёвываюсь, выплакиваюсь, слова из меня льются как-не-знаю-что, просто я надеюсь, ты не прочитаешь, потому что если прочитаешь, бог знает, как ты там это поймешь, тут нет ничего такого, что я не могу бы тебе сказать или не должен был бы тебе показывать, просто зачем - это как раз из той книжки, которую лучше не читать.
А ты... ты так похож на Эль Драко. Во всех его лицах, на Кантора тоже похож, скорее, на Кантора даже больше. Я думаю, ты не читал, но ты...
Может, поэтому я пытаюсь затолкать свои солёные мысли обратно в слезные мешки.

Loesser (23:32:37 11/09/2007)
Как бы я хотел жить с тобой где-нибудь в прекрасном месте, чтобы почти уже сказка, и что город небольшой и ужасно красивый рядом, что-то вроде Кенига, и море, и ветер, и я сижу на крыльце с кофе и болтаю тебе обо всём. А ты, счастливая совсем, и в глазах что-то такое неповторимое, сказочное, теплое, добавляешь в мое кофе молоко, которое я забыл по рассеянности, а в коробочке в фартуке у тебя корица, и ты подмигиваешь мне, намекая: хочешь корицы? - а я сразу всё без слов понимаю, протягиваю руку к кармашку на фартуке и краду пряность, и улыбаюсь хитро, а за корицу ждет тебя сказка, а потом, до обеда, мы идем гулять в лес, где прохладно и сумеречно, и пахнет чудом и снами, и лес всё-всё о нас знает, и оттого забавно его поддразнивать.
И скалы там могучие, и море - как наши души. И дорожки - к городу мостовые, а по садам посыпаны песочком.

Loesser (23:35:07 11/09/2007)
а еще в полнолуние и дни равноденствия, наверное, можно подняться на скалу справа, туда, где обрыв, камешек для посидеть и деревце красивое, и спрыгнуть, не боясь разбиться, потому что в дни такие мы будем уметь летать, как самые прекрасные существа, в которых влюблен мир

Я, кстати, всегда встряхивался, если мой взгляд выхватывал из толпы кого-то похожего на мою волшебницу, и мне сразу становилось тепло и осмысленно. Всё-таки есть что-то такое в моем чувстве к тебе, чего нет ни в одном другом моём чувстве.

Давай, давай будем самыми-самыми, самыми лучшими в мире. Никто не посмеет обидеть тебя, если рядом буду я, а я буду, буду всегда, я никогда не отпущу твою руку, никогда не брошу тебя в беде. Нам, пока мы в этом священном безумии, можно всё, и все стихии подчиняются нам, и мир в нас влюблен – мы лучшие, и мы – любимые дети богов и сами боги. Если я улыбнусь, ты сможешь ходить по воде; если ты улыбнешься, то я смогу освещать тебе путь в темноте.
Боже мой, всё будет хорошо, пообещай мне, что мир будет наш, это значит, что мы будем столь же могущественны, столь и безумны, и этот мир нам будет не нужен – у нас будет свой, не менее прекрасный, стоящий на наших сердцах и имеющий свои небеса, куда после смерти мы, несомненно, отправимся.
Там будет море и северный ветер, и дом на холме, и всё, что тебе захочется, мой милый друг.