И вот я на станции «Выхино». Тогда она была конечной на фиолетовой ветке, соединяющей восток Москвы с центром. Я только что приехал в Россию преподавать английский, это был мой первый рабочий день. Серым, как сталь, утром толпы людей, стекаясь из окрестностей, набивались внутрь, а встречная толпа выплескивалась из станции и рассеивалась по улицам.

«Выхино» напоминало фронтир без закона и правил. Казино — аляповатые храмы ночной жизни — в 2007 году были еще открыты, повсюду бродили стаи здоровенных бездомных собак; сейчас их всех уже разогнали и, не сомневаюсь, умертвили (найдется ли в мире другое место, где смерть так же безмолвна, как в России?).

Все смешалось: честолюбивые и непритязательные, сосредоточенные и рассеянные, невротики, жадные до завоеваний покорители мира и те, кто от горестей перестал замечать, что этот мир все еще существует. Проезды и обочины запружены маршрутками и торговцами, и все вместе напоминает средневековый фарс вперемешку с трагедией, словно сцену из «Храброго сердца» разыграли потехи ради. И конечно, свой путь там, как они делают это каждый день, сосредоточенно прокладывало великое множество спешащих на работу. На мой незамыленный взгляд, это и была Россия без прикрас, будоражащая и пугающая.

Вперед, через турникеты и на платформу, вклиниваясь между подпирающими друг друга напряженными телами. Было как-то опасно. Поезда подъезжали один за другим — и хорошо, потому что каждый толчок сносит все ближе к краю платформы, и на ногах надо стоять очень крепко. Поезд может домчать вас на Кузнецкий мост, а может убить.

Едва двери вагона распахнулись, люди гурьбой повалили внутрь, некоторых даже подбрасывало в воздух, словно они — боулинговые кегли, в которые врезался мяч и рассыпал их в разные стороны. У Москвы широкие плечи. Но, в отличие от Америки, где принято уважать «личное пространство» (будто бы воздух может быть частной собственностью), ощущения, что все здесь друг другу что-то должны, на станции «Выхино» не было. И вот после недолгой схватки воцарился покой, и размякшие тела погрузились в собственную усталость.

Такими я запомнил свои первые впечатления от московского метрополитена, теперь ставшего мне вторым домом. На своих осьминожьих лапах метро возит меня по городу, разрастаясь непрерывно и бескрайне. Увы, новые станции лишены изначального величия: современное абстрактное мышление растеряло прежние представления о красоте и элегантности. Но даже сейчас случаются дни, когда во мне вновь загорается былой дух. Я смотрю на мир глазами ребенка, способного удивляться удивительному, и вижу его словно в первый раз, и тогда масштаб, грандиозность этих куполов и люстр по-прежнему пьянят. Только в Москве общественный транспорт может вызывать такие чувства.

Есть, конечно, и проблемы. Во время недавнего пожара на красной ветке я оказался в одном из поездов, откуда эвакуировали пассажиров. Пришлось выбираться по узкому бортику, в крысиной тьме подземного тоннеля, и долго тащиться вдоль путей к ближайшему выходу… ощущение, как будто началось новое германское вторжение. Но русские, как обычно, не растерялись, и по их шуточкам и полному спокойствию было понятно, что ничего особенного не происходит, дело житейское. Ну да, быть русским — значит, что бы ни случилось, всегда знавать дни и похуже.

Другая напасть — постоянные поломки эскалаторов и связанные с ними неудобства, это какое-то несмешное посмешище. Реальная проблема тут в том, что ремонт обычно длится целую вечность. Вокруг проштрафившейся лестницы воздвигают металлическую загородку, похожую на жестяную будку, и она стоит там как крепость, хотя больше похожа на вышедший из строя туалет. Сколько стоит? Никогда не меньше месяца, даже на больших пересадочных станциях в центре, через которые ежедневно проходят миллионы людей. Чем объяснить такую безбожную медлительность? Ответ всегда один: «Это Россия».

Но если я когда-нибудь уеду из этой загадочной страны (чего, надеюсь, никогда не случится), именно метро оставит о себе самую глубокую память. В нем я видел тысячи женщин, которых мог бы любить, и прочитал на бесчисленных лицах людей историю, частью которой мне никогда не стать.

Тем первым утром, к примеру, как и многими, последовавшими за ним, мое обучение отнюдь не закончилось. На каждой станции разыгрывается новый сценарий. Фиолетовая линия, в частности, дает приют целой армии разношерстных продавцов всякой всячины, которые таскаются по вагонам, предлагая свой незатейливый товар, появляясь и исчезая в мгновение ока, как, собственно, бывает в Москве с множеством предприятий и даже целых зданий. У этих хриплых торговцев можно купить что угодно: перочинные ножики, пинцеты, лупы, бенгальские огни… Ходят по вагонам и артисты, и побирушки: аккордеонисты и скрипачи — или же незадачливые беременные, калеки всех сортов, бывшие солдаты в форме (иногда фальшивой) без ноги или обеих, но и они по-кошачьи крутятся в качающихся на ходу проходах. Все до единого с протянутой рукой, бегающим взглядом и призывными жестами, у всех — богатый опыт в вымаливании подаяния.

Метро в этом смысле сродни телевизионному реалити-шоу, шекспировские страсти там сведены к масштабу Бертольда Брехта. Обычная реакция — безразличие, но некоторые все же тянутся к карманам. В Америке люди бы нахмурились, и откуда-нибудь, размахивая наручниками и демонстрируя готовность исполнять законы против попрошайничества, немедленно явилась бы полиция: вы ведь понимаете, это же неприглядно. Тут все по-другому. Россия, может быть, и не демократическая страна, но русские — народ, который всегда сам решает свои дела.

И на следующей станции толпа рассеивается, обнаруживая неуемную энергию и крайнее измождение, часто написанные на одном и том же лице.

Так постепенно я и сам стал ветераном мира под гранитным колпаком. Почему метро построено именно так? Я слышал истории о том, что оно было приспособлено под бомбоубежища и прочее в том же духе, но как объяснить величие, роскошь и изящество? Может быть, даже угрюмые пролетарии и зомбированные доктринеры коммунистических времен не устояли перед соблазном блеснуть русской экстравагантностью. А может, идея была в том, чтобы, как в пышных соборах Европы, дать голодной толпе одним глазком взглянуть на прекрасную утопию.

Но грезы с размаху наталкиваются на суровую реальность. Волна иммигрантов изменила восприятие некоторых станций, особенно на Кольцевой линии. А в закутках вокруг центральных монолитов махровым цветом цветет русская болезнь — мертвецкое пьянство. Это вам не британские гопники, бузящие после футбольного матча. Нет, тут вы увидите человеческие отходы в процессе гниения, часто попросту сбившиеся в жалкие, бесчувственные кучки у входов. Многие гибнут зимними ночами.

В общем, у Москвы есть свои язвы. И хотя мне постоянно говорят, что Москва — не Россия, я склонен думать, что горожане — это зачастую те же деревенские, сгрудившиеся вокруг фабрики. Русские остаются русскими. Сотрите с кожи городскую грязь, и на поверхность проступит прежняя свежесть. Во времена холодной войны, живя в Америке и слушая всю тогдашнюю пропаганду, я иногда задумывался, а каковы же русские на самом деле. В каких темных улочках они исчезают своим советским вечером? Ну, вот я и нашел этих людей.

В том, как устроена жизнь в метро, отражаются многие черты национального характера. Конечно, от повсеместного «режима зомби» и «синдрома автопилота» никуда не деться. Но когда в права вступает ночь, и станции закрываются, остается один простой факт: здесь побывали миллионы людей. И оставили тут свои тени. Несмотря на все прочие эксцессы, я никогда не видел, чтобы в метро кто-то курил. Бабушкам и маленьким детям кто-нибудь обязательно уступит место. Иногда люди даже улыбаются.

Здесь я дома. Какими бы ни были тяготы русской жизни, я знаю, что за каменным фасадом даже у скучающих охранников таится душа, способная к мрачному юмору, иронии и страху, к романтическим вспышкам и, главное, невероятному гостеприимству и щедрости.

Метро полно таких людей. Я часто думаю об этом, шагая вдоль огромных станций, которые должны казаться иностранцу такой загадкой. По-прежнему ли я еще он — иностранец, посторонний? Может быть. Вероятно. Лица и проницательные взгляды в толпе, кажется, знают всё. Я хочу сказать им, что я тут не чужой.

Эрик Лерой