Борькины стихи.
У меня их больше, но пока вот кое-что.
Руки занять...
Августовские звезды -
Светлые пятна на бархате черном,
Появляясь на небе, означают начало конца.
Они плачут о лете,
Уже почти обреченном,
Но еще не потерявшем лица.
Жизнь завертится снова,
Когда за осенним туманом
Кто-то нервной струною учует,
Как плачет весна.
В новогоднюю ночь, когда самые трезвые пьяны,
Потому что надежда пьянее любого вина.
* * *
Крошка с журфака, не бывшая в Индонезии
И вообще за границей по бедности и малолетству,
Пишет об этой стране правдоподобно донельзя,
Унижаясь, почти раболепствуя.
Перед мелким редактором туристического издания
Усердствуя на грани вылезания из кожи,
Твердо надеясь, что пусть с опозданием
Выплаты будут. И месячные, Бог даст, тоже.
* * *
На Транссибирке все вокзалы
Одной отмечены отметиной,
И, если вдуматься, пожалуй,
За это все давно в ответе мы:
За все, что пропито и засрано,
За все убогое и куцее,
И что Россия - руки за спину -
И днем и ночью ходит по цепи.
На свете нет печальней повести,
Чем на Садовом и Ордынке,
Непропитые наши совести
В посольствах сходятся в Ходынке.
В которой родились и выросли,
В которой старились и слепли,
Но, понадеявшись, что вырвутся,
Они здесь встали. По последней.
А мы, которые останемся
На пепелище, на пожарище,
Не ведая, что сосчитаются
Проклятия всех отъезжающих,
Мы будем дрыгаться и рыпаться,
Не зная то, что всеми пройдено:
Покуда их проклятьям сыпаться,
То эта проклятая Родина,
Она с колен не подымается,
И нам с тобою делать нечего.
Отечество не оклемается,
Покуда проклято Отечество
Хоть человечко-единицею,
Хоть самым грешным и неправедным,
Кто перевернутой страницею
Красуется в отчетах правильных.
Чьи торсы стали расписными
В одной на всех - одной глубинке,
Кого статьи непрописные
Кидают вдаль по Транссибирке,
Кто коммунизм по коммуналкам
Всю жизнь учил, да так и помер,
А паровоз - в колеса палки,
Стоянка не в коммуне - в коме.
А нам-то надобно умчаться,
А нам-то подавай Бог в помощь.
Но в Петропавловске-Камчатском
Как радио включил - так полночь
Общесоюзно наступает,
С ней наша совесть засыпает.
Толкаясь в давках, шастая в инстанции,
Дыша на ладан, в латанном ходя,
Я чувствую себя на некой станции,
Где все бегут, куда глаза глядят.
И, будучи увлечены интригою,
Привычно догоняя поезда,
Они так резво на подножки прыгают,
Что даже и не смотрят - кто куда?
За все, что пропито и засрано,
За все убогое и куцее,
И что Россия - руки за спину -
И днем и ночью ходит по цепи,
За то, что все ее вокзалы
Одной отмечены отметиной,
За это - жалуйся, не жалуйся -
За это все давно в ответе мы.
Покуда руки умываются,
Покуда некогда нам каяться,
Отечество не оклемается,
Пока хоть кем-то проклинается.
ОДИНОЧЕСТВО ПЕРЕД ПАСХОЙ
Одиночество перед Пасхой
Борис Гордон
Уходят дни Поста.
Москва пуста.
Пред Пасхой с якоря,
Аки с креста
Снимаешься
Тогда,
Когда тоска.
Ломай ребро, Адам,
Болит? Пускай.
И белый свет не мил,
И бел не мел,
А ты, который жил, любил, немел...
И ввек не стаять льдам
Средь этих холодин.
Ломай ребро, Адам -
Не выдюжишь один!
О Бог, как ноет бок...
Ах, кабы кто бы знал...
Ломал ребро не Бог -
Бог знает кто ломал.
Пред Пасхой с якоря,
Аки с креста,
Уходят дни Поста.
Москва пуста.
* * *
А коли б жили все в Москве скотины
на Коровинском, на Новоконной,
по Скотопрогонному!
На Птичке
торговали бы друг друга оптом...
Ох и мне, скоту, жить было б легче!
Знал бы, где искать своих да наших.
Тем и утешался б, так и жил бы.
Даже в люди без нужды б не вышел...
* * *
В нотном близ Моховой распродажа винила
по штуке за штуку.
Лучше б ты никого не винила
за эту посмертную скуку,
лучше б ты убралась.
Насовсе. Или в хате - как будет угодно, -
это - в тему - про власть,
демократию, равенство, братство, свободу.
ГАЛОЧКИН
Вот и не стало Галочкина,
Как не было никогда Деточкина,
Как Достоевский выдумал Девушкина -
Где уж нам?
И незачем бумагу марать,
И не о чем спрашивать.
Скоты
Выпустили
Самиздатовцев
Умирать.
Скотам давно
Ничего не страшно.
* * *
Не научатся в этой стране
не рубить головы.
Не надейтесь
на переставленную запятую.
* * *
* * *
Кто не маялся в мае,
не трахался в страхе, что всё скажут маме,
кто не ездил ни разу в подпольном советском метро,
этот пламенный кайф никогда не поймает,
никогда не узнает, как зимние раки
без зазренья краснеют в вонючем московском бистро.
Это чувство сравнимо
с водянкой,
мудянкой,
лубянкой,
поносом,
потерей
пульса,
девственности,
потенции,
потрохов,
с тем, что много чего, понимаешь, совки захотели, -
так и сдохли, не отпустивши грехов.
МАРКЕС СЕГОДНЯ
Полковнику никто не пишет,
а он всё здравствует и дышит,
хотя, по совести, давно
он — этакое, блин, говно —
мог бы по-русски честно спиться,
повеситься иль застрелиться,
как подобает офицеру,
мужчине, сэру, пэру, херу,
но он - всё ест, и спит, и пьёт,
и ждёт, когда его убьёт
не пуля в лоб, не сататна,
не бог, не царь, а — тишина,
поскольку мёртвая она.
1997
* * *
"Музыка к фейерверкам" в ублюдочной версии Харти.
Ойстрах от страху косит, что играть по кайфу.
Он, вроде бы, не совок и даже не член компартии,
но не отказник и не собирается в Хайфу.
"Даже Гендель не греет, если играть по-советски.
Боже! Какой я умный, пушистый и интересненький!" -
думает обезьяна в плейере, прыгая с ветки
Калужско-Рижской на Таганско-Краснопресненскую.
* * *
Попытался сделать пиратскую копию с жизни.
Получилось недорого,
только глючит и заедает.
* * *
Человека обили
заменителем кожи -
синим, мерзким, вонючим, -
прицепили звонок и табличку:
"НЕ РАБОТАЕТ.
СТУЧАТЬ В ПОНЕДЕЛЬНИК...
НА ВСЕХ".
http://t-s-kot.livejournal.com/664357.html
