На повозке меня отвезли до Волчанска, это около 15 километров. Там меня посадили в санитарный поезд-"летучку". Фирменные санитарные поезда (в которых есть операционные и много чего ещё), которые в фильмах показывают, они никогда до фронта не доходили, это не нужно. Когда меня последний раз ранили в Румынии, на границе, меня тоже везли на "летучке" до Умани, это 300 километров.

И меня на таком поезде отвезли в Валуйки в санитарный поезд, а оттуда в Казань. И в тот же день почти немцы начали генеральное наступление. Они ударили туда, разбили все переправы через Северский Донец (6-я Армия Паулюса), взяли Валуйки, пошли дальше – Купинск, и к Сталинграду.

В Казани меня положили в госпиталь. Применяли какую-то эмульсию американскую. Если бы нам американцы не помогли лекарствами, а ведь у нас ничего не было, кроме реваноля и ещё дерьма какого-то, даже пенициллина… Рана моя затягивалась на глазах. Я пролежал в госпитале около месяца, и в июне 1942 года меня выписали.

Нас, троих-четверых, направили к военкому. Он говорит "В танковое училище пойдёте?". А мы уже все были с ранениями, думаем "Зачем нам эти танки?", я ведь сколько танков побитых видел. А этот военком был без глаза, майор. Говорит: "Ну что, не хотите? Я вас сейчас, блядей, под Ленинград в болото отправлю". Мы: "Товарищ майор, да вы что!". Так я стал танкистом.

Я пошёл в училище, пока мы проходили карантин, работали на подсобном хозяйстве на полигоне, а потом уже начали учиться. И тут, как судьба меня водила: я попал в единственное училище, которое учило на иностранных танках. В других учили до 10 месяцев, а мы учились полтора года. Там были танки Валлентайн, Матильда, Шерман. Они шли морем (караваном), часть шла по трансиранской дороге, через Персию. В море их топили, поэтому ждали, пока они прибудут. Мы закончили одну программу, обучения, нам давали ещё одну программу.

Было 2000 человек, 4 батальона. 15-16 рот было технических – мне кажется, они вообще на фронт не попали. Их держали как резерв. Из училища никого не трогали. Даже когда бои под Сталинградом были. И в училище мы два срока учились, с июня 1942 по декабрь 1943 года. Из училища нас выпустили в запасной полк в Москву.

Я никогда не хитрил, не прятался ни за чью спину, но так сложились обстоятельства.

Из запасного полка в марте 1943 года я попал на фронт, Второй Украинский фронт.

http://sapozhnikov-nv.livejournal.com/2190.html

И нас начали гонять. Утром суп, вечером суп, каша. Отощали мы. И я свалился. Меня положили в дивизионный санбат, который находился в помещении школы. Там был большой зал, в котором была настлана солома, накрытая брезентом. Там и лежали раненые и больные.

Там я столкнулся с таким явлением как "самострел". Люди простреливали себе, к примеру, ногу, чтобы не нести службу, а находиться в санбате. С ними разбирались быстро – допрос, и тут же полевой суд.

Через некоторое время нас перевезли в госпиталь в деревне Скородное, меня туда везли на повозке около 30 километров. Там я отвалялся, меня выписали. А уже весна наступила: снег растаял, жаворонки поют и так далее. И я шёл обратно в Корочу пешком, приходилось как-то ночевать в дороге. Это была весна 1942 года.

Дивизия наша всё сидела под Прохоровкой. Меня включили в команду из 4 человек, старшим назначен был, помню, рыжий такой москвич, и мы своим ходом шли в город Волчанск – это около 80 километров на юг. Шли дня два или три, в дороге останавливались на ночлег, кто по девкам, кто куда.

В Волчанск стягивались силы для готовящегося наступления на Харьков, там же создавались формирования. Нас, вновь прибывших, выстроили перед командирами, и начался отбор:

- Радисты есть? – там двое, - Шаг вперёд!
- Связисты есть? – Шаг вперёд!
- Артиллеристы есть?

И так всех специалистов забрали. А я-то пехотинец, и нас таких невостребованных осталось очень много.

- Кто хочет в разведку? – шагнуло человек пятнадцать.

Я думаю "какого хрена я пойду в разведку, чего я там не видел?". Самое главное в жизни было не высовываться. Не прятаться, но и не высовываться. Там надо было представляться, показывать книжку. Офицер ко мне подходит и читает "…92 отряд пограничных войск, да ты же чекист! Твоё место в разведке!!!".

Собрали всех кандидатов в разведку, около 20 человек, и стали проводить беседу. Кто был в плену, в окружении (в окружении было человека три), у кого родители проживают или сами проживали на территории, оккупированной немцами (таких около половин оставшихся было) – их всех отсеяли. Осталось пять человек.

Подходит ко мне старший лейтенант. Отводит меня, мы с ним сели на бревно, он мне говорит: "Вы знаете, в какое время мы живём? Если при вас будут антисоветские разговоры или что-то подобное, вы обязаны мне сразу сообщить". Я говорю: "Товарищ старший лейтенант, конечно!". Он говорит: "Хорошо, а вот здесь распишитесь", и даёт мне лист бумаги, где написано, что я обязуюсь сообщать об антисоветской деятельности и разговорах. Я расписался.

И я тогда думаю "Боже мой, он, наверное, кроме меня и всех так обработал, нужно быть осторожным, а то что-нибудь не то скажешь, и всё". Вот так я попал в боевую разведку.

У нас было два взвода, около 80 человек, был матюгальник-рупор, была машина-трёхтоннка. И нас держали в том числе для охраны штаба дивизии и для затычек.

У меня есть такой природный дар – очень хорошая визуальная память. Если я проеду в каком-то другом большом городе на автомобиле, я дорогу запоминаю. В лесу если пойду, даже сейчас, всё запомню.

Ещё в Карпатах меня научили использовать кроки. Когда я ходил в наряд, начальник заставы по своей карте выписывал кроки, их надо было запомнить и потом по ним идти. И когда карты всем давали, я быстрее всех соображал, поэтому я при штабе был как посыльный.

Связь тогда была плохая, поэтому меня всё время куда-то посылали – как к немцам не попал, сам не знаю. Через леса ночью ходил тоже. И немцы могли захватить, и свои пристрелить. И я в боевых действиях не участвовал, но тут вдруг нас – всю разведку – построили в ружьё.

Май 1942 года. Это было наступление, за которое меня представили к медали "За отвагу", но я её не получил. Проходила переправа через Северский Донец, у деревни Огурцово и села Муром. Река там была неширокая, примерно как три Яузы в ширину. Были наши два взвода, фургон с рупором и листовки, призывающие немцев сдаваться. Листовки эти никто не читал, немцы не сдавались.

Немцы укрепились на дороге от села Муром к деревне Волжанка, примерно на протяжении 10 километров. К этой дороге подходил расширяющийся овраг (в ширину около 1,5 километров), по его берегу, по белому песку шёл ручеёк.

В начале оврага был мосточек, далее холм, возвышенность, на которой стоял дом. Это была колхозная контора, рядом были сад и сарай. До реки было километра 1,5 – 2, когда мы переходили мосточек тот, по нам уже стреляли из пулемёта, но не доставали. Нашей роте поставили задачу пройти по оврагу, выскочить из него и перерезать дорогу. Нам дали пушку 76-мм и станковый пулемёт.

Мы начали быстро продвигаться по дну оврага. Первым делом, немцы дали залп из миномётов (батарея из 5-6 штук была). Дали залп по домику, у которого пушка стояла, пушку нашу накрыло. Потом начался плотный огонь по оврагу. А у нас не было даже лопаток, чтобы окопаться. Приходилось вести огонь с плохой позиции.

Пулемёт наш был размещён у дерева на выходе из оврага, в 200 метрах от немцев. Из него постоянно вёлся огонь. Пулемётный расчёт быстро менялся, солдат противник убивал стрельбой, а новая смена отволакивала старый расчёт под дерево. Через короткое время под деревом была уже груда тел.

А жить нам всем тогда очень хотелось. Спрашивали "Кто ещё на пулемёте работать может?", и никто не отвечал – там ведь было открытое место, убивали сразу. И я мог на пулемёте работать, но я промолчал.

В армии самое главное – хороший командир. Немцев не так боялись, боялись своего дурака-командира. Потому что у дурака-командира ни за что пропадёшь. Наш командир роты был хороший. Рыжий татарин, с красным знаменем ходил.

Было ясно, что если мы выскочим на эти 200 метров из оврага, то нас немцы всех перестреляют из пулемётов. И нас оттуда убрали. Только собрались из оврага уходить, нас как накрыло шрапнелью, и меня ранило прямо в пах. Сразу же подскочил фельдшер. Пить хотелось – не дали. Мог идти сам, но сказали " не надо", посадили на повозку и отправили в тыл.

http://sapozhnikov-nv.livejournal.com/2016.html

Глубокой осенью 1941 года нас перебросили в Саратов, где 2 недели держали на усилении моста через Волгу. После этого, вероятно, угроза спала, и нас сняли и отдали нас в обыкновенные войска. Было нас к тому моменту около 50 человек – естественно, это были уже совсем другие люди, а не те, с которыми мы отходили изо Львова: на каждом этапе всё перемешивалось, и я попадал в другие сводные формирования.

Зимой мы прибыли в запасной полк на станции Татищево под Саратовом, там были воинские лагеря. Жили в полуземлянках на всю роту, на 200 человек. Там были стёкла, крыша, двойные нары, устланные соломой и покрытые брезентом. Спали не раздеваясь. Было холодно – на всю землянку было две печки из бензиновых бочек 200-литровых. Воды не было, умывались снегом.

Нас начали гонять на тактические и прочие занятия. А зима 1941 года была холодная. Подъём в 5 часов утра, команда "в ружьё!" (ружей у нас не было, но команда-то армейская одна), построение и 5 километров до станции в страшную метель мы шли. Пришли на станцию, рассвело. Стоит эшелон с товарными вагонами.

У каждого вагона стояли штабеля досок (сороковки) и буржуйки. И начали мы эти вагоны оборудовать: нары делать, буржуйки устанавливать, окошечки делать. А вагоны-то были уже промёрзшие. Работали весь день до вечера. Накалили буржуйку, еду дали нам только вечером: по батону подового хлеба на двоих, банку тушёнки. Стали резать хлеб, а он промёрз. Стали пилить его сапёрной лопаткой. Клали хлеб на буржуйку, он вроде отходил. Кусаешь его – сверху мякиш, а дальше лёд внутри.

Потом эшелон тронулся. Нас повезли на запад, до большой узловой станции Лиски (Воронежская область), а оттуда на юг – проехали через Россошь в Миллерово, а там мы уже знали, что везут нас на Ростов. Тогда как раз были бои за Ростов.

По пути следования были организованы пункты питания. Эшелон идёт – дают команду, эшелон приходит – уже обед готов. Под такие пункты приспосабливали столовые, школы, другие помещения.

В Лисках всё нормально было, а в Миллерово мы заболели (четыре человека). Температура 39 с лишним у всех. Как сейчас помню: приходит врач-женщина, майор, и снимает нас с эшелона и направляет в железнодорожную больницу (она была одноэтажная деревянная). Они боялись, что это эпидемия, а это было дело подсудное. В больнице выяснилось, что у меня было воспаление лёгких.

В декабре, после того как меня выписали из больницы в Миллерово, меня направили на призывной пункт. Там сформировали команду где-то из пяти человек, назначили старшего, дали ему документы и направили нас в Лиски. Там сделали пересадку, поехали на запад – на Валуйки, оттуда по Донбасской дороге на станцию Чернянка (в большой районный центр Курской области, там был запасной полк).

В запасном полку проходило обучения, создавались формирования. Жили по хатам. Мы у одной хозяйки ночевали трое сразу. Спали на земляном полу, устланном соломой, не раздеваясь. Только сапоги снимали, а портянки оставляли, чтобы ноги не замёрзли. Утром она солому выкидывала в топку.

Питались так. На окраине села Чернянка кухня была. Там две полевые кухни под навесом, с боков ничего не было. Давали, в основном, хлёбово (щи и т.п.) – утром и вечером. Хлёбово наливали в большую шайку, как в бане, на четверых. И мы прямо на снегу сидели и ели ложками.

В запасном полку обмундирования сразу не давали. Мы туда попали в форме, а почти все остальные (призывники – мужики, лет по сорок) были в штатском. И вот, на обеде я попал в компанию с такими мужиками. И я достаю из-за голенища сапога ложку, а в армии закон такой – любой фронтовик скажет – "винтовку потеряй, а ложку терять нельзя". Ложка была первым орудием, и носили все её в голенище, а кто был в обмотках – за обмоткой. Ложку потерять – это был "грех" великий. И вот, вынимаю я свою алюминиевую ложку, а эти мужики, которым по сорок, достают ложки деревянные, каждая, как моих четыре. И давай есть, усмехаясь. Я думаю "так дело не пойдёт".

Прихожу к хозяйке, расспрашиваю её, она говорит – "вот там, через два дома, на той стороне, там мужичишка, он делает ложки, прищепки и всё такое". А я не курил, и у меня был запас махорки – я его держал, чтобы обменять на что-то. Я беру три пачки махорки, иду к этому мужичишке. Он немного подслеповатый, ему лет сорок где-то. Я ему говорю "сделай мне ложку". И он мне начал из липы вырезать ложку. На следующий раз я с теми же мужиками прихожу есть, нам дают шайку. И я достаю свою ложку, а она у меня больше, чем у них у всех. У них глаза на лоб. О, господи, такие детали помню.

Потом одели этих мужиков, обмундирование новое им выдали. Между прочим, это надо помнить, нашу армию кормили хреново – чуть ли не впроголодь, а одевали прилично всю войну. Нательное бельё бязевое, тёплое бельё байковое, брюки и гимнастёрка х/б, ватные брюки, ватная телогрейка, обувь – сапоги (но их мало было) или ботинки с обмотками, на голову – ушанка и подшлемник из шерсти (под каску) и рукавицы двухпалые байковые, шинель ещё. Одеты мы прилично были. Это не немцы.

Так вот одели новобранцев, сформировали маршевую роту. Это был уже январь 1942 года. И мы от Чернянки пешком по степи, а там опять метель, пришли в город Короча (тогда был в Курской области), в 50 км от Чернянки, и ночью там остановились. Остановились по избам, я определился к старичку одному на постой. С дровами у селян было плохо, полы были земляные, и они на зиму горницу не топили, кухню, другие какие-то комнаты топили. Вот он меня на кухню отвёл, там стол, лавочка, телёнок привязан (чтобы не замёрз), вонища. И мне захотелось картошки. Я достаю рубаху, думаю "зачем она мне, от неё вши только", говорю "дед, вот тебе рубашка новая, сделай мне картошки, пожарь, если сало есть". Он мне картошки сделал, ещё еды какой-то, потом достаёт полбутылки самогона, она у него не пробкой, а кочерыжкой кукурузной была заткнута. Мы с ним выпили, я картошки поел.

Спал, сняв только сапоги. А сапоги у меня сохранились ещё с пограничной службы. Мы когда со Львова уходили, я в управление иду – двор пустой, никого нет, и посредине гора, машины четыре, сапог – новых. Там я сапоги хорошие себе выбрал.

Ночью сплю я у этого мужика, меня за ногу кто-то дёргает. Я – "дед, что такое?!". Мы посмотрели… Поскольку у меня портянки были не первой свежести, телёнок половину портянки затянул и меня дёргал. Портянку еле вернули.

Вошли в город – 50 км до фронта. Ночевали в большом сарае с сеном, там запретили курить. Переночевали и пешком на следующий день пошли под Прохоровку, где потом легендарные бои были. А там немцы зимой остановились по линии Курской дороги, пережидали. Наши войска тоже пережидали. Не дойдя до Прохоровки километров 10 был штаб 293-й дивизии. В штабе нам дали оружие – "винторезы" (винтовки), и нас, приблизительно около взвода, сразу отправили в полк и на передовую.

Картина такая. Шоссе идёт на Прохоровку, налево дорога длиной в километр примерно, там хуторок (домов 10 или 12), там было передовое боевое охранение, там окопы впереди. И нас туда. А через два километра были уже немцы. Как определили расстояние до немцев – днём они доставали до нас из миномётов. А поле между нами было заминировано – и с немецкой стороны, и с нашей, так что никто никуда не совался.

У соседей наших такое было. Привезли батальон из Сибири и послали их на разведку боем сдуру. Ничего не сделали, только подожгли пакгауз у немцев, а половина батальона там и осталась. Потом там какие-то мужики лазили за их полушубками.

В деревушке, где мы стояли, жителей не было, одна только женщина осталась. У неё дом был хороший, два сына – одному 17, а другому 12-13 лет было. Старший сын хромоногий. Эвакуироваться она не стала. В крайних домах полы были разобраны, мы их углубили, набросали соломы, прорубили бойницы. Делать нечего было, лежали весь день у бойниц с ручным пулемётом. Есть привозили только вечером на повозке. Вот перемёрзли мы там, тяжело было.

И вдруг там командир дивизии, генерал-майор – фамилию я забыл, решил сделать школу сержантов. Не хватало сержантов. И решило командование из нас, молодых солдат довоенного призыва, сделать школу сержантов. И я туда попал. Я тогда думаю "господи, как повезло".

http://sapozhnikov-nv.livejournal.com/1698.html

22 июня старший лейтенант Кедренский сказал нам: "Ребята, сегодня в три часа игра, я договорился, пообедаем в час". А мы только позавтракали. Он повёл нас в столовую. Идём в столовую, по пути музыка играет, и вдруг – "Товарищи! Сейчас выступит нарком внешних дел товарищ Молотов"… И начинает… "Товарищи! Сегодня в 4 часа утра Германия вероломно напала на Советский Союз", там бои, прочее, прочее… И нас сразу как по голове стукнуло. Все лица вытянулись. О, господи, я не помню там, обедали мы, не обедали…

Начальство звонило во Львов – что делать? Телефоны были обрезаны. И нас отправили во Львов. Добрались до станции Ходоров – поезда не идут. А Ходоров от границы был километров 50, не больше. Такая картина была к вечеру: шоссе от границы, оттуда машины полуразбитые, повозки, кто окровавленный, кто чего, кто перебинтован. Это были остатки батальона аэродромного обслуживания. Все подавлены.

Мы к ним подошли, они говорят: "Аэродром наш разбили, все машины пожгли". И вот остатки этого батальона двигались от границы. Настроение было хреновое. Вернулись на станцию, сели. Сидим на станции – хоп, немецкий самолёт двухмоторный низко прошёл над нами. Не бомбил, наверное, возвращался откуда-то. К вечеру, когда стемнело, поезд пришёл. Сели на поезд, поехали во Львов (80 км на северо-запад), ехали как бы вдоль границы. Проедем километров 30, стоим полчаса. Кто-то какие-то ракеты пускает.

Утром были во Львове. Приезжаем в управление. Управление войск НКВД находилось на главной улице Львова. Улица называлась Плац Святого Духа. Там здание польского банка было, в его подвале и находилось управление. А там уже в подвалах открывают ящики с новыми винтовками, с пистолетами ТТ, с сухим пайком. Дети и жёны командного состава, кто на частных квартирах жил, все в подвале были. Двое раненых уже появилось.

А националисты во Львове уже тогда были – всё время шла стрельба, и не было понятно, кто стреляет и откуда, по всему городу. По всем этажам на каждое окно поставили по человеку. Мне достался зубоврачебный кабинет на третьем этаже. Там много было ножей, скальпелей. Нам консервы раздали, так я их зубодёркой открывал.

Напротив гостиница была с куполом, оттуда стреляли в нас. Пуля попала через окно в стенку. Когда войска побольше в город вошли, стрельба повсеместная притихла. Но вечером, как только стемнеет, опять начиналось. Рядом с нами костёл был с чугунными воротами – кто-то и по ним из пулемёта стрелял.

Управление НКВД сформировало потом из нас два боевых отряда. Одни – по чердакам лазили, проверяли. Гранаты кидать было нельзя, только предварительно сняв с них рубашку можно было. А наш отряд срочно отправили на станцию. На водокачку рядом с вокзалом и вагонным кладбищем. Если бы взорвали водокачку, сразу бы паровозное движение остановилось. Водокачка была кирпичная, трёхэтажная. Мы вокруг неё щели отрыли. Только закончили – стрельба опять. Мы там два дня были, пока не ушёл последний состав.

Во Львове в то время местное население к нам относилось негативно. Когда всё началось, они почти в открытую улыбались.

Во Львове стоял 7-й оперативный полк НКВД. Они к костёлу, из которого стреляли в нас, подогнали небольшую горную пушку и несколькими выстрелами через черепицу всё успокоили.

25 июня во Львове началась паника. Немцы были под Бродами. Начальство организовало транспорт – 5 или 6 машин и повозки с прикрытием. Изо Львова в Тернополь эвакуировали документы, хозяйство всякое, снаряжение. К ним примкнули штатские, кто не успел эвакуироваться, с чемоданами, на повозках, евреи, воинские части. Бомбёжка была. Разбили две кухни полевые, я помню эти брикеты с пшённой кашей вдоль дороги.

В 1940 году государством был организован Наркомат Трудовых Резервов, появились ремесленные училища. В этих училищах ученики учились с отрывом от дома, из других районов. И вот, шла колонна трудовых резервов, мальчишки в форме, по дороге. На них налетели два самолёта немецких, и они побежали в поле. Человек 5 или 6 на дороге остались. А у одного руку оторвало, я видел. Они по ним из пулемётов стреляли и бомбу скинули.

Мы шли в Тернополь два дня. Среди отходящих я видел, как вели колонну заключённых где-то сбоку. Заключённые были местные. Их вели с охраной, с собаками. Некоторые заключённые не могли идти и падали, их вели за руки. Тяжело было. Во время марша еды не давали, некому и нечего было давать. Может быть, на повозках там был сухой паёк, но полевой кухни точно никакой не было. Но никто от голода не умирал.

Самое главное было – психологический шок: как это в течение недели всё рухнуло, всё полетело к чёрту. То мы кричали "малой кровью на чужой территории" и прочее, наши руководители хвастались "Красная Армия всех сильней", тогда даже официально в газетах мощности суммарных залпов дивизий различных стран публиковали, у кого больше (у нас, естественно, мощность была самой высокой). А оказалось по-другому.

Это сейчас, когда мы вспоминаем, и дураку понятно, в чём причина была. Без связи армии нету. Потеря связи – это самое страшное. А у нас связи как таковой не было. Радио ещё не было, телефоны были очень неудобные, всё только на посыльных или на дежурных офицерах. И поэтому было так: кто-то там обороняется, бьются до конца, а рядом какое-нибудь подразделение и понятия о происходящем не имеет.

В этом причина нашей неразберихи, этой катастрофы. А у немцев всё было, у них уже радио было в ходу, в строю. А без связи, нет, это не армия. И чему как раз война научила – да, научились, но какой ценой…

Прибыли в Тернополь. Там собралось начальство НКВД, другие подразделения какими-то путями подошли. Мы находились на окраине Тернополя, около кладбища, в какой-то больничке. Стали проводить у нас шмон. У всех отобрали лишнее оружие (пистолеты), потому что многие ушли в чинах, но без оружия, им это всё отдали (офицерам из политотделов всяких и т.п.). Из отступивших и смешанных в кучу солдат разных родов войск стали формировать сводные отряды. В один из таких попал я и часть моих сослуживцев. На этом закончилась моя служба в погранвойсках НКВД.

Стали сразу организовывать отход. Прибывшими запасниками затыкали маршевые роты тут же. В обмотках, в пилотках, кто как был – сразу затыкали. Формировали эшелон. Нам дали 21 или 22 товарных вагона, к нему прицепили два красных вагона пассажирского сообщения, в которых мы ехали как охрана.

Из Тернополя мы поехали на Восток, в Киев. Там нас отогнали не на главные, а на вторые пути. Три дня мы на них простояли, охраняли эшелон. Что там было, не знаю. А по ночам уже начали бомбить мост через Днепр. Бомбы бросали, наверное, тонны по 3, но всё равно не попадали.

Оттуда дальше мы проехали до Саратова, а сдали мы свой груз только в Оренбурге. То ли банк оттуда вывозили мы, то ли ещё что. В Оренбурге нас пристегнули опять к полку НКВД.

Руководство боялось, что немцы проведут диверсию. От Оренбурга идёт единственная железнодорожная ветка на Актюбинск, в Среднюю Азию. Потом же туда стали заводы эвакуировать. Боялись, что немцы выбросят десант на эту дорогу. Я около месяца нёс службу при этом полку, там были патрули всякие, даже бронепоезд был.

http://sapozhnikov-nv.livejournal.com/1501.html

Я был призван в Красную армию 7 октября 1940 года во время очередного призыва. В тот день весь набор призывников в военкомате (около 150 человек) был зачислен в Пограничные войска, которые подчинялись НКВД (тогда было не МГБ, а НКВД). Никакого специального отбора не было. И вот, нас всех с Железнодорожного района Москвы (а этот район был очень маленький), все 150 человек – 3 товарных вагона, прицепили к эшелону призывников на станции Красная Пресня. Предварительно всех накормили, мы сходили в баню.

Так вот, нас прицепили к эшелону с другими призывниками и повезли через Киев, Львов, Станислав в Карпаты на перевал. Там есть местечко курортное – Ворота (Украина, Закарпатская область, Воловецкий район), перевал, Карпатский хребет, и уже в 3 километрах была граница с Венгрией. Там проходили мы 2 месяца учбат (учебный батальон). Мы проходили очень тщательную подготовку – строевую, огневую, ориентирование на местности, простейшие приёмы рукопашного боя.

После прохождения курса молодого бойца нас вернули с гор во Львов, в управление, и стали распределять кого куда. Я попал по распределению в город Перемышль, в 92-й погранотряд. Город был разделён на две части. Посередине города протекала река Сан, такая она, немаленькая речка. Половина города, высокая, была немецкой, а другая за Россией.

Службу я нёс там на КПП. В чём заключалась служба. В 200 метрах от вокзала был мост через Сан, но пассажирского сообщения с Германией не было. Проходили составы – в час по одному или по два. На ту сторону везли нефть, бензин, зерно, иные грузы. От них шёл уголь, из Котовиц. Служба тяжёлая была – по восемь часов в сутки, народу был некомплект.

Наши составы проверяли так. Пришёл состав, и сразу патруль – от головы или от хвоста. Смотрим вагоны: чтоб пломбы были, если нефть шла, смотрим, чтобы крышки не открыты были. Патруль был из 2-3 человек, иногда давали собаку. Немецкие составы с углём тоже досматривали. Уголь приходил в полувагонах, и сразу было видно, если уголь тронутый. На случай, если возникали какие-то подозрения, мы использовали щупы.

На вооружении у нас были карабины винтовки Мосина 1891 года. Такие давали артиллеристам, кавалерии и нам, так как они были лёгкие. Летняя одежда – сапоги, рубашка х/б, гимнастёрка, фуражка. Зимой выдавали диагональные шерстяные синие брюки рубчиковые, шапок не было, были будённовки.

Какого-то особенного отношения со стороны мирного населения и военнослужащих других родов войск к нам не было, так как мы были не оперативным подразделением, а просто несли пограничную службу. Когда мы заходили в сёла вдоль Сана, украинцы разговаривали с нами приветливо.

Что касается моего отношения к заградотрядам и похожи ли они на те, которые показывают в современном кино. Скажу так. С первого и до последнего дня войны я заградотрядов не видел и не слыхал про них. Но судя по разговорам, они применялись только после выхода приказа Сталина №227 "Ни шагу назад" в июле-августе 1942 года, когда бои были уже на подступах к Сталинграду. Заградотряды появились именно тогда. А в 1944 году никаких заградотрядов на всём фронте уже не было. В общем, ничего про заградотряды по существу сказать не могу, так как никакого понятия о них не имею.

Конечно, в тот тяжёлый период заградотряды были, но в 1944, когда армия научилась воевать, они были уже не нужны, в них просто не было необходимости. Применялись они для того, чтобы остановить отступление своих войск. Особенно они были необходимы, когда немцы подходили к Сталинграду, и когда была под Харьковом неудача. В целом, я допускаю оправдание использования заградотрядов с морально-этической точки зрения в те моменты, потому что паника была очень большой проблемой.

Кстати, немцы тоже на себе испытали панику в 1944 году во время наших эффективных операций, скажем, в Белоруссии. И тогда они уже вводили у себя заградотряды, вешали людей с табличками "я не верил в победу фюрера", "я дезертир" и т.п. Так что, немцы применяли точно такие же заградотряды, даже покруче.

В начале июня 1941 года (6 или 7 числа) меня вызвали в окружной штаб НКВД во Львов. У них была окружная команда по футболу. А в армии тогда, и в НКВД, проводились массовые спортивные мероприятия: первенства по лёгкой атлетике, спартакиады, футбольные соревнования. Тогда проводились соревнования по футболу в округе и среди округов, и меня вызвали в окружную команду. До войны я прилично играл в футбол, играл за клуб "Крылья Советов" - от завода. Потребовался игрок моего амплуа – я был вратарём.

Чтобы заинтересовать нас (меня и других игроков-пограничников) начальник физподготовки старший лейтенант Кедренский поддержал нашу инициативу и пообещал перевести нас из погранвойск в войска НКВД, так как в погранвойсках служили 3 года, а в НКВД – 2. Так мы хотели сократить срок своей службы. Мы жили во Львове, были зачислены в хозроту. Тренироваться ходили на стадион "Динамо". Первенство должно было начаться 22 июня в городишке Ходоров, неподалёку от Львова.

Там была НКВДшная казарма, хозблок, стадиончик. Там же проводились различные подготовительные курсы. Туда приехала наша команда (Львов), с Южного округа – Черновицы, Станислав (это Ивано-Франковск) и ещё одна команда. Уже 14 июня мы жили в этой казарме в Ходорове, тренировались на стадионе. Мы играли в первой паре 22 июня с Черновицами.

http://sapozhnikov-nv.livejournal.com/1125.html

Сельское хозяйство и продовольствие

Назрела отмена карточной системы на продовольствие. Государство закрыло продовольственную брешь, сделало накопления и получило возможность отменить карточки. Но относительно хорошо продовольствием снабжалась Москва, Ленинград и другие центры, в провинции с продовольствием было намного хуже, так как продовольствие забиралось оттуда в города.

Карточки выдавались только рабочим и служащим, крестьянам они не выдавались. После отмены карточной системы государство расширило розничную торговлю, особенно продовольственными товарами. Были открыты государственные компании "Гастроном" и "Бакалея". В этих магазинах продавались пищевые продукты, продовольственные наборы.

Каждый колхоз выполнял развёрстку согласно государственного плана, что предусматривало, что даже при неурожае крестьяне были обязаны отдать государству столько, сколько нужно по плану.

Крестьяне платили специальные налоги. Крестьянин был обязан сдать в год, к примеру, полтора килограмма масла. А у него этого масла нет. Он должен купить его и принести. Или деньгами отдать. И такие же налоги были по мясу, молоку, иногда – шерсти. Одно время даже обложили таким налогом фруктовые деревья, и в некоторых местностях стали деревья рубить, чтобы не платить.

Тех, кто не мог заплатить этот налог, привлекали к ответственности, описывали их имущество. Было значительное количество людей, которые в силу отсутствия натуральных товаров или денег не могли выплатить такой налог, и их привлекали к ответственности несправедливо. Но народ как-то приспосабливался.

Я вот о чём хочу сказать. Есть такие корифеи, они говорят "Вот, после войны стало жить лучше, 1951 год, то, другое". Было подешевение продуктов. Но крестьянство находилось в ужасной ситуации. При Сталине – налоги на шерсть, молоко – не важно, имеешь ты, не имеешь. Если в колхоз не идёшь, обрезали огород, оставляли 15 соток только. А ведь крестьянину, чтобы прокормиться, полгектара надо. Обрезали, и всё.

Промышленность

Имелся дефицит промышленных товаров. Самых обиходных, например: шерсть, текстиль (ситец, сатин – народные материалы). Дефицит был вызван тем, что сама система народного хозяйства не давала должного эффекта.

В качестве иллюстрации приведу пример, когда я купил себе первые ботинки, точнее, полуботинки. За ними я стоял в очереди две ночи. Мне было 18 лет. Я получил зарплату, у нас был промтоварный магазин, и там принимали заказы на изготовление полуботинок – брали 10-12 пар. Но народу было много: с вечера стояли в очереди, отмечались.

Первый раз я не попал. Был восемнадцатым в очереди, а там было пятнадцать заказов. Второй раз я был уже восьмой или седьмой. Я как сейчас помню: хорошие ботинки, правда, стоили они 220 рублей, это приличные деньги, эта сумма была почти как мой месячный заработок. Зарплата моя была 300 рублей. Вот и купил себе выходные ботинки. Две ночи! До этого я, конечно, босиком не ходил. Обычная обувь была общедоступна, но что-то хорошее купить было тяжело.

Или так. Чтобы костюм купить, точнее, сшить – готовый костюм купить было невозможно, их не было, я опять ночью стоял в ЦУМе, где Большой театр, в очереди за материалом. С улицы очередь тянулась на третий этаж, по лестнице. Я всю ночь там простоял. Писали номерки карандашом на ладонях… И я там получил только три метра ткани – отрез на костюм. Это был 1938 год. В целом, товары широкого потребления были, но очереди были и за ними.

Новое трудовое законодательство

Во-первых, запретили самовольный переход с предприятия на предприятие. Если нужно было уволиться или куда-то перейти, нужно было это согласовывать с администрацией, человек сам был не волен это решать.

Во-вторых, были введены наказания за опоздания более 20 минут и прогулы. За опоздания накладывали штраф, а за прогулы наказание доходило до 6 месяцев исправительно-трудовых работ. Это был уже 1940 год.

НКВД

НКВД представлял из себя машину, механизм, который сам сожрал себя. Те люди, которые руководили НКВД, и которые делали большие стройки (Беломор-канал, канал имени Москвы), они были уничтожены. Судебные процессы проходили непублично (даже когда судили Тухачевского). Публично судили ещё в 1934 году Каменева, Зиновьева. Я помню, обязательно было, мы вырывали или зачёркивали в учебнике лист, и на этом кончалось. Учительница говорит "Такого человека уже нет".

Перед войной

В конце 1930-х годов велась подготовка к войне. Была такая организация – ОСОАВИАХИМ – общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству. Это была организация одновременно как бы государственная (деньги получали от государства) и общественная. Там были стрелковые курсы для населения, курсы парашютного дела, планерные, автодело. Это всё делалось, естественно, в рамках подготовки к войне.

Были военно-прикладные виды спорта, например: конный спорт, лыжи (всё именно прикладное). Это была очень мощная организация. У неё были свои аэроклубы, там готовили лётчиков, планеристов. То же самое, что и Германия делала. Вся эта подготовка усиливалась. Велась пропаганда, связанная с военными действиями, Гражданской войной. Велась популяризация наших маршалов – Будённого, Ворошилова. Делалось это через фильмы, газеты.

В Москве проводились ежегодные парады – 1 мая и 7 ноября. Проводился День воздушного флота. Проводились стрелковые соревнования из мелкашки.

Программу построения коммунистического общества во всём мире с нас никто не снимал. Эта идея была основной, была у истоков советской власти. При этом какого-то образа единого и постоянного государства-врага в пропаганде не было. Это было лишь временами и зависело от политической коньюктуры.

Например, если вспомнить 1928-29 годы, то можно увидеть, что германские вооружённые силы, ещё до прихода к власти Гитлера, создали мы. Они были запрещены, но мы-то готовили их. Готовили где: танкисты готовились в Казани (Гудериан учился на том же танкодроме, что и я), лётчики – в Липецке, там была большая авиационная немецкая школа. Мы готовили их.

А вот когда к власти пришёл Гитлер в 1933 году, когда он победил на выборах в Рейхстаг, они все отсюда уехали. Германия рассматривалась как противник только после прихода к власти нацистов, только после 1933 года, до этого об этом и не могло идти речи.

Как только нацизм в Германии стал крепчать, она стала нашим врагом. И Гитлер в этом не сомневался. А чего сомневаться, ведь он говорил об этом ещё в своей книге "Майн кампф" в 1923 году. Первое же прямое столкновение наше с немцами произошло в 1936-37 году в Испании.

Паспортная система

Москву почистили, конечно. Не всем приехавшим в Москву давали паспорта. И эти люди убирались туда, откуда они приехали. А крестьянин был прикреплён при колхозе, он из колхоза никуда не мог уехать. Даже если девушка или юноша хотели поехать учиться, нужно было для этого брать разрешение у председателя колхоза. Такое положение стало меняться много дольше после окончания войны, в 1955-56 годах. А при Сталине было так.

Тюрьмы

В 1937 году, ни Солженицын об этом не говорил, ни кто другой, я жил на окраине Москвы, у нас было много уголовных элементов, очень много жуликов было, там три вокзала рядом, два рынка. И на других улицах тоже. Тюрьмы были переполнены. В Москве были тюрьмы: Таганская, Бутырская, Даниловский монастырь (детская тюрьма, оттуда всех потом вывезли на Соловки), Лефортовская – политическая. И ещё одна тюрьма была в центре города, называлась она Сретенская, находилась на склоне от Девятова переулка к Цветному бульвару, она была небольшая. Народу в тюрьмах сидело полно.

Но потом, в 1938 году, НКВД и власти придумали, чтобы всё это разгрузить, особые тройки. И людей стали судить в массовом порядке. Очевидец мне рассказывал. В МУРе прямо по коридору заключённых выстраивают, дела у них. В конце коридора сидят три заседателя. Заключённые к ним подходят по очереди. "Иванов? Год рождения? За что сидишь?". И сразу говорят "Пять лет. Следующий". "Семёнов?", тоже там украл или что-то другое, "Семь лет".

Некоторых даже судили заочно. Разбирали дела так. Этапом человек приезжает в лагерь без всего, а ему уже потом дело приходит туда. Говорят там уже "Ты осуждён на пять лет". Он когда туда ехал, он не знал, сколько ему дали. Такие порядки были.

Так Москву и подчистили от уголовников. Даже Даниловский монастырь, где дети сидели, их отправили на Соловки. Я ещё мальчишкой помню, сколько было беспризорных. Ночевали на улицах, у котлов, где асфальт варили. В 1934-35 году много детей было сирот.

Жизнь в Москве

Вот наш двор. Два флигеля, наш – деревянный и второй, каменно-деревянный. Жили в основном служащие и рабочие железной дороги. Мы там жили с родителями, соседи наши – Матвеевы, Иван Мареевич, багажный раздатчик, ездил с поездами. Иван Харитонович, стрелочник на товарной станции через дорогу. Феоктистов, главный кондуктор. Жили путевые рабочие с депо.

В основном, женщины мало работали. Семьи были 3-4 человека минимум. У каждой семьи по одной комнате. Мы жили, наша семья – 5 человек, у нас было 16 метров. У соседей тоже – 6 человек в одной комнате. Готовили еду на русской печи (3-4 метра в длину и 1,5 метра в ширину). Печь была сквозная – на первом и на втором этаже.

На нашей улице было 14 домов. Одна колонка. Подходишь туда с коромыслом с вёдрами, налил туда, и обратно несёшь. Уборные все были во дворе – выгребные ямы.

У всех домов были свои сараи, где все жильцы хранили свои дрова, без дров никуда было. Кстати, эти сараи нам очень всем помогали. На лето туда – прямо с мая по октябрь – переселялись подростки, дети. Летом спали только в сарае. Делали там кровати, топчаны и там спали. А когда душно было, на крышах сараев спали. Мазали там друг друга ваксой, пастой.

Так вот, в сараях спали, на крышах, потому что семьи были большие, а у всех одна комната. Редко у кого была вторая. И это не люмпен-пролетарии были, а квалифицированные рабочие. Держали кур во дворе, в сараях. Поросят там держали. Жёны наши и матери, у кого двое-трое детей, не работали.

Жили бедно. Я помню наш двор. У одного только велосипед был. У двоих патефон был. Один купил себе длинноволновый радиоприёмник. И так почти во всех дворах было.

Политическая атмосфера

Несогласных с политикой партии не было. Все всё одобряли, а тем, кто не одобрял, особо высказываться было негде. Всех недовольных сажали. Оппозиция к власти была недопустима. Даже был такой анекдот: Ты за что сидишь? – Обругал матом колхозную корову. За рассказывание антисоветских анекдотов, баек сажали на 10 лет. За, к примеру, кражу давали до 5 лет.

О Голодоморе

Был неурожай. Вся наша индустриализация обошлась в большие деньги государству. В 1930-е годы, когда появилась автомобильная, тракторная промышленность, не говорю уже об авиационной. Это всё нужно было оплачивать как-то. Покупалось иностранное оборудование. В Ленинграде делали Фордзон, в Харькове – Катерпиллер. А расплачиваться было чем?

Расплачиваться планировали излишками хлеба, но ввиду неурожая стали расплачиваться тем хлебом, который должны были съесть. И запасов его не осталось. Голод затронул почти весь СССР, не только Украину: Кубань, Ставрополье, Белгородскую область… Это была общая политика по всей стране. В колхозах были трудодни.

К примеру, за 1 трудодень давали 100 г хлеба. И вот в колхозах людям в это время просто не выдавали заработанное.

Отдельных слов стоит тот факт, что сейчас некоторые украинские политики требуют с России компенсации за Голодомор. Но ведь эту политику проводили и русские правители, и украинские – вместе. Голодомор не был направлен по национальному признаку. Ответственность лежит, безусловно, на советском государстве. Но никак не отдельно на России или, скажем, Украине или Белоруссии. И русские люди, пострадавшие от голода в то время, тоже вправе требовать компенсаций.

Был большой голод в 1921 году у нас в Поволжье. Там государство стало изымать церковное золото, утварь. Туда фонд Нансена, американский Красный крест привозили посылки. А во время Голодомора Сталин уже принять такую помощь не хотел.

И отступить от своих обязательств Сталин не мог. Было жестокое правительство. Он сам был жестокий человек. Изувер, для которого люди – это песчинка, ничто. Поэтому, умерло там 5, 10, 15 миллионов – он их не считал. Виновным в этом преступлении, естественно, является советское правительство.

Индустриализация, проведённая с 1930 по 1940 год требовала колоссальных денег, поэтому мы жили в такой нищете. Жилищная нищета кончилась только в 1958-59 году.

http://sapozhnikov-nv.livejournal.com/872.html