Число последователей духовного учителя, как и его личная харизма, ничего не доказывают. Факт принадлежности традиции также недостаточен для понимания того, что это учение действительно для меня. Какими же должны быть наши критерии, когда мы говорим об учителе? Каковы достоинства или добродетели настоящего мыслителя, что в них является действительно важным?

Прежде всего, его мышление должно являться служением высшему. Всё созданное, вплоть до камней в основании, должно быть живым, поскольку оно исходит от высшего. А значит и сама способность думать о чём-то разумно является также священным актом.

К сожалению, мы здесь на земле находимся в очень удалённом месте, где постоянно забываем о высшем, где все исходящие от высшего влияния доходят до нас сильно ослабленными. Но именно через нашу способность видеть это и через осознание своей привычки забывать в нас могут произойти закономерные изменения. Соответственно, обретение способности осознавать забывание высшего, и что я желаю помнить о высшем, может быть первой добродетелью мыслителя.

Во-вторых, человек, обладающий видением, должен мыслить рискованно, без оглядки на взгляды близких и современников или даже взгляды величайших мыслителей прошлого, реальное влияние которых уже поблекло. Истина должна быть его единственной этикой.

Всё предлагаемое им, конечно, может быть лишь той же истиной, что уже предлагалась ранее в прошлом, но он излагает её в новой форме, как будто впервые, в том виде, в котором это уместно непосредственно в отношении современной путаницы. Он не должен бояться при этом, что подобными своими действиями может оскорбить других. Уровень страха в нашем видении себя таков, что страх этот определяет и устанавливает границы нашей разумности. Именно этот страх лишает свободы и заключает нашу мысль. И просто сломать таблички с известными письменами единожды не достаточно. Необходимо делать это снова и снова, как в историческом смысле, так и для себя, психологически.

В-третьих, мышление человека видения идёт от сердца, также как от головы. И хотя оно несёт нам при этом равно как светлые, так и тёмные реалии жизни, оно ощущается в целом мной как некое ободрение, проявление его любви ко мне, хотя и трудного, жёсткого рода любви.

Четвёртое и последнее — мы хотим от человека видения, чтобы его учение было полным и последовательным в себе, безо всяких компромиссов, исключений и без внутренних противоречий. Хоть сами мы ещё лишь новички, которые пока сильно отстают, мы хотим видеть учителя идеальным, пройти с ним весь путь. Хоть путь этот и начинается с само-вопрошания, как и любое другое великое учение, хоть учитель и подчёркивает регулярно, насколько далеки мы от центра, насколько слаб и ленив стал наш ум в своём забытьи, лишённый памяти высшего, мы хотим от его учения не только вопросов, но также и ответов на них. В конце концов, оно не соответствовало бы точно современным потребностям, если бы это учение не являлось наукой — священной наукой, которая, одновременно с постановкой вопросов к нам, бесстрашно и с любовью, также зависит от экспериментальных данных и обеспечивает единую структуру для понимания.
~ • ~ • ~
The Thinking of a Man of Vision
/ From “A Talk on the Ideas of G. I. Gurdjieff,”
Wagner College, Staten Island, June 1983
Lord John Pentland /
перевод: larkin_donkey

https://nandzed.livejournal.com/9255215.html