О том, как читают чужой текст при наличии очевидности и уверенности

ОЛЕГ ПРОСКУРИН. Литературные скандалы пушкинской эпохи. (Материалы и исследования по истории русской культуры. Вып. 6). - М.: ОГИ, 2000. - 368 с.


Несомненный литературно-эстетический субстрат обнаруживается даже в тех сферах, где, казалось бы, первенствующая роль принадлежит отчетливо внелитературным факторам, — в частности, в таком специфическом явлении русской культурной жизни, как донос. Доносы первой трети XIX века нередко строятся на отчетливом «фиктивном» субстрате, имеют свою поэтику и порой срастаются с «настоящими», каноническими для эпохи литературными жанрами — публицистическими, беллетристическими и поэтическими. Даже донесения Фаддея Булгарина в III Отделение, выполняющие отчетливые прагматические функции, питаются романической парадигматикой, широко используют романические коллизии, строят образы врагов отечества по моделям романных персонажей. Между тем на основании булгаринских доносов создавались годовые отчеты III Отделения, предлагавшие параметры для внешней и внутренней государственной политики... Таким образом, через беллетризованный донос происходило проникновение литературного модуса в политическую сферу, «олитературивание» самого политического сознания. Николай I, достаточно равнодушно от-носившийся к русской литературе, поневоле сообразовывался в своей деятельности с булгаринскими фиктивными моделями.
Донос, таким образом, оказывался не столько прискорбным свидетельством подчинения литературы политике патерналистского общества, сколько фактором влияния литературы на политику.
Соответствующие вопросы затронуты в книге по необходимости бегло, но можно надеяться, что сама их постановка стимулирует дальнейшее изучение проблемы.
Итак, суммируем: литературный быт, каким он предстает в этой книге, — не столько форма воздействия социума на литературу и даже не столько вспомогательный фактор литературной эволюции, сколько канал, через который сама литература воздействует на соседние (а опосредованно — и на более отдаленные) «ряды» или «социальные практики»: культуру, политику, формы социальной жизни. Изучение литературного быта, следовательно, намечает перспективы не для демистификации литературы, не для редукции ее до пункта пересечения противоборствующих социальных сил, а для изучения путей «текстуализации» культуры — явления, осмысление которого является насущной задачей современных гуманитарных дисциплин.

Со времени первых «метаисторических» работ Хайдена Уайта сделалось аксиомой положение, согласно которому «история» — это конструирование событий по образу и подобию тех или иных повествовательных форм". Для кого-то подобный вывод мог бы послужить аргументом против занятий историей, в том числе и историей литературы (поскольку это не путь к истине, а только блуждание в лабиринте нарративов). Я, напротив, вижу в Уайте союзника: он уместно напомнил о границах исследовательской мысли — о том, в частности, что они обусловлены культурной, в первую очередь литературной традицией. Это — лишний аргумент в пользу мысли о глубокой текстуализиро-ванности всей культуры.
' См.: White, Hayden. Metahistory: The Historical Imagination in Nine-teenth-Century Europe. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1973;
White, Hayden. Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore:
Johns Hopkins University Press, 1978.

Авторитетный пушкинист Н. В. Измайлов, анализируя литературный фон пушкинского «Медного всадника», заметил в связи с популярнейшим, сохранившимся в десятках списков «апокалипсическим» стихотворением «Подводный город»:
«Н. П. Анциферов называет его автором М. А. Дмитриева, не давая объяснений этой атрибуции, впрочем очень мало вероятной...». «Маловероятной» была признана атрибуция стихотворения, вошедшего в прижизненное издание Дмитриева, подготовленное самим автором! Предубежденность оказалась настолько сильна, что высокопрофессиональный и обыч-но очень осторожный исследователь не стал утруждать себя проверкой: ведь a priori понятно, что столь отчетливо оппозиционного стихотворения, как «Подводный город», «верный и последовательный сторонник правительственной реакции» написать не мог...
Порою предвзятость оборачивалась последствиями еще более курьезными. В своем «Взгляде на старую и новую сло-весность в России» (1823) издатель «Полярной звезды» А. А. Бестужев дал такую характеристику поэтического творчества молодого Дмитриева: «Полуразвернувшиеся розы стихотворений Михайла Дмитриева обещают в нем образованного поэта, с душою огненною»1. Позднейший комментатор, твердо помнивший репутацию Дмитриева, попросту не мог допустить, чтобы писатель-декабрист столь высоко оценил «последовательного реакционера». Поэтому в статье Бестужева он прочел духовными очами совсем иные строки:
«...Михайла Дмитриева... с душою ограниченною... (такі — О. П.)» — и прокомментировал их подобающим образом:
«Бестужевым дано удивительно точное определение последующих (! — О. П.) позиций М. А. Дмитриева (1796-1866), уже в 1820-х гг. выступившего как рьяный блюститель классицизма. Выступал он против романтических поэм и романа „Евгений Онегин" Пушкина, „Горя от ума" Грибоедова, был постоянным противником Н. Полевого, Белинского».
Дмитриев и впрямь был активным участником литератур-ных боев 1820-1840-х годов. И литературных врагов у него, действительно, было много. Но к одиозной репутации Дмитриева его нападки на Полевого, Грибоедова и Пушкина имеют все же лишь косвенное отношение. Проблема не в них, а в имени, которое замкнуло список упомянутых комментатором Дмитриевских «жертв»: принято считать, что своим доносительным стихотворением «Безыменному критику» Дмитриев создал для выдающегося критика чуть ли не смертельную угрозу.
Попытаемся понять, что же произошло в действительности.

https://ivanov-p.livejournal.com/241699.html