I

В начале августа, затеяв недолгий, но бестолковый процесс перевоза вещей из городской квартиры в Заречное, инженер Русаков узнал о своих новых соседях то, что давно уже знал о человечестве в целом: они оказались ленивы и нелюбопытны. Зареченцам было известно — каждому, старому и малому, — о диковинном озере в урочище Илешкино, на дне которого притаились тёплые ключи; однако бывали там и знали дорогу лишь единицы. Всё лето толковали, что торопиться некуда: Русакову следовало сперва по-настоящему переехать, обустроиться на новом месте, а потом уже выбрать день и отправиться с кем-нибудь к озеру. Он находил это справедливым. Геотермальный источник — явление крайне необычное для равнинной местности; в сети он не нашёл ни единого упоминания о тёплых ключах поблизости от Заречного. Вероятно, это был феномен из тех, что зареченцы оберегают от чужих глаз.

Но даже когда переезд был завершён, ничего не изменилось. Между тем, дорога к озеру становилась вопросом если не жизни и смерти, то близким к тому: дом в Сорочьих дворах не был приспособлен для зимовки. Проводника Русаков так и не нашёл; вести его в Илешкино отказывались столь убеждённо, что он уже не мог не гадать обо всём странном и страшном, что, должно быть, встречается на этом пути. Но чем дальше, тем проще становилась картина: люди были заняты жизнью, и даже лёгкое на подъём племя шатура никак не могло отвлечься от повседневных дел. Председатель правления Лев Степанович, разумеется, дорогу знал, но уже почти месяц мучился то ли радикулитом, то ли защемлением какого-то нерва в спине, и проводник из него был никудышный. Несмотря на болезнь, председатель находился в благодушном настроении и даже был совершенно трезв. Сначала он предложил Русакову прожить первую зиму в Заречном прямо у него — дом большой, книги вон есть, шахматы, даже интернет. Потом легкомысленно посоветовал взять у кого-нибудь карты и отправиться в одиночку. Или не совсем в одиночку, а позвать с собой Найдёнову-младшую, например. Не потому, что она может оказаться чем-либо полезна в пути, а просто так: красиво там, пусть бы поглядела девочка, а то что она в жизни-то видела.

Веру Найдёнову можно было приманить, как зверька или птицу, — Русакову до сих пор это казалось трогательным и забавным. Стоило высыпать пакетик привезённого из города бисера на фаянсовую тарелку, выйти из дома — и он почти тотчас встречал Веру на улице или даже в собственном дворе. Но и она, уловив из своего странного посмертного бытия драгоценный стеклянный звук, появившись как было загадано, наотрез отказалась идти в Илешкино. Лучшей подруге Веры, живой девочке Ленке, вскоре предстоял отъезд в столичный языковой лицей, а у неё творились какие-то печальные неполадки в сердечных делах. Будучи настоящей подругой и верной наперсницей, Вера не могла покинуть её в одиночестве до отъезда, хотя ей очень хотелось пойти с Русаковым к озеру. Она так расстроилась, что чуть не расплакалась, и Русакову пришлось обещать ей, что когда он найдёт дорогу, обязательно отведёт её туда.

Он остался в полном одиночестве и обнаружил, что забыл про Шуру Банникова. Вернее, не захотел вспомнить, потому что в его присутствии ощущал странную неловкость и совершенно не понимал, о чём разговаривать с ним. У Банникова было глупое и тревожное свойство: самые странные вещи — из тех, что в Заречном случались в избытке, — он легко и уверенно объяснял чем угодно, начиная с движения подземных вод и заканчивая визитами инопланетян. Спорить с ним было именно что глупо: Русаков давно уже усвоил, что не следует переубеждать безумцев. Тревожно было то, что иногда его объяснения оказывались верны. Впрочем, для длительной прогулки по незнакомому лесу Банников, рассуждающий о скрытых способностях человеческого организма и путешествиях во времени, представлялся скорее хорошим компаньоном; по крайней мере, нескучным.

Когда Русаков изложил ему обстоятельства дела, Шура отнёсся к рассказу с искренним вниманием и любопытством, но не совсем так, как от него ожидалось. Он не предложил разделить путешествие, а лишь возмущённо сказал: «Ну, совсем с ума посходили!» — и потащил Русакова прямиком на Полошкову фазенду. Со стороны это выглядело так, словно ему вдруг позарез потребовалось поскандалить с матерью. Входить за ним в дом явно не следовало, а с улицы нельзя было разобрать, о чём толкуют младший и старшая Банниковы. Минут через пять Шура вылетел из дома и побежал куда-то, а следом за ним вышла совершенно спокойная Снежана. Она окинула Русакова таким взглядом, словно видела его впервые, усмехнулась скорее одобрительно, а потом спустилась с крыльца и стрельнула у него сигарету. Он прежде не замечал, чтобы Банникова курила. Было любопытно, что сын сказал ей; не далее как две недели назад Русаков обращался к Снежане с вопросом о дороге к озеру, и ей было лень не то что показывать дорогу, а даже объяснять её.
Шура вскоре вернулся, волоча за собой растерянного Павла Сергеевича Лемишева, тоже бывшего инженера. И поставил Русакова перед фактом, что поход в Илешкино запланирован на завтра, а это — он указал на Снежану и Лемишева — его спутники. Выйти следует ранним утром, чтобы успеть добраться к озеру засветло. Спутники переглядывались, явно пытаясь сказать что-то друг другу без слов, но не возражали.

II

С вечера Снежана сказала, что выходить нужно по туману, но ночь пронеслась над землёю такая ясная, такая неожиданно тёплая для августа, что уже в пять часов утра весь лес просматривался насквозь. А минут через двадцать неспешной ходьбы из-за дальних стволов потянулась невесомая белёсая дымка, сначала над самой землёй, а потом поднимаясь всё выше и выше, заволакивая всё вокруг, и Русаков не мог найти объяснения этому феномену. Лемишев и Банникова, шагавшие рядом, ещё рассеянные и сонные, без малейшего удивления разъяснили, что шатура — это не просто странные люди, живущие в лачугах из деталей с авиационной свалки. У этого племени, конечно, много общего с Кукушкиными, изначальными обитателями здешних лесов, но и множество различий: есть то, чем владеет любой из шатуры, например, мастерство обходных путей и искусство думать туман. Объяснившись, они словно потеряли к Русакову интерес и ушли немного вперёд.

На Лемишеве была белая от времени джинсовая куртка, а на Снежане синяя шерстяная кофта с полустёршейся надписью «Олимпиада-80» на спине. Поэтому Русаков никак не мог отделаться от странного чувства, что ему снова десять или одиннадцать лет, и он идёт по лесу следом за своими родителями.

В Заречном и его окрестностях он не то чтобы начинал лучше видеть, но становился внимательнее, и теперь наблюдал то, чего не замечал прежде: эти двое шли, словно бы избегая друг друга, огибая деревья с разных сторон, обходя кустарники порознь, боясь случайных прикосновений; они почти таяли в тумане впереди, но когда оказывались рядом, над их головами вспыхивала и взлетала, становясь прозрачной и тая, золотая дуга, потом ещё одна и ещё, а потом их снова разделяли деревья. Русакову всё ещё было десять или одиннадцать, и он зачарованно подумал: «Вот как это бывает у взрослых…», а потом неожиданно вырос и усмехнулся, представляя, что у Банникова-младшего наверняка были свои планы относительно этого похода.

Когда солнце поднялось совсем высоко, затопив повсеместный туман ровным розовым золотом, эти двое окончательно проснулись и стали тем, кем были на самом деле: Лемишев наугад различал тропинки, спрятанные глубоко в папоротниках, Банникова скользила сквозь подлесок, вовсе не попадаясь в лёгкие воздушные ловушки паутины и тонких веток, а Русаков шагал за ними, спотыкаясь, теряя равновесие и всё время убирая чёртову паутину с лица. На протяжении всего пути он отмечал дыры в земле диаметром примерно с кулак и очень глубокие на первый взгляд, — ему пришло в голову, что это разметка под будущие опоры для бесконечно длинного забора, который будет тянуться, отделяя этот лес от того или наоборот, и стало смешно: он перестал быть городским всего-то без году неделю, а в голове уже сплошное строительство и огороды.

Туман следовал за ними даже после полудня, так что Русаков не сразу заметил, что они вошли в область, где лес непрочен, соседствуя с болотом; где он провисает под ногами, обманчиво тонущими в мягком мху, словно подвешенный над тёмной водой. Лемишев стал чаще останавливаться и сверяться с картами. Русаков пару раз взглянул через его плечо. Павел Сергеевич чёркал в своём ежедневнике как курица лапой, карты представляли собой крайне неаккуратный союз направлений, опознавательных знаков и надписей, но в углу каждого разворота обнаруживалась роза ветров, вырисованная с особенной тщательностью. Кто бы сомневался, что Лемишев в глубине души романтик.
Русаков вытащил компас, чтобы свериться с этими аккуратными чернильными розами, но Банникова, заметив это, сочувственно усмехнулась.

— Сюрприз, — сказала она, опускаясь на колени перед очередной из дырок в земле. Здесь, в болотистой местности, дыра была до краёв заполнена водой. Банникова подняла с земли осиновый лист и пустила по воде, вытащила из воротника швейную иглу и положила поперёк листа. Этот импровизированный компас — Русакова научил делать такие отец когда-то давным-давно — покружился и замер, указывая острием иглы на север. Его собственный компас, тем временем, утверждал, что в этом направлении расположен юго-восток.
— Не слишком-то сюрприз, — сказал Русаков, имея в виду, что его здесь уже мало чем удивишь.
— Так ещё не вечер, — сказал Лемишев. — Но нам бы до вечера быть на месте. Сейчас пойдём поскорее, а ты не отвлекайся. Мало ли.
— На что?
— Такое дело, — задумался Лемишев, — я и сам толком не знаю. Ни к чему не подходи. Ничего не трогай. А то разное бывало.

Тогда Русаков ещё не знал, что ему предстоит некоторое время идти через лес — и видеть вокруг всё, чего не должно быть в лесу. Почти утонувший в трясине экскаватор, зацепившийся за поваленный ствол проржавевшим ковшом, и лишь поэтому ещё материальный и осязаемый. В отсутствие даже признака дороги, по которой эта тяжёлая и нелепая машина могла бы проехать сюда. Слабые, замшелые, необратимо повреждённые фрагменты оград и заборов. Останки домов, словно обрушившиеся внутрь себя и накрывшиеся собственными дырявыми кровлями. А где-то даже не останки — недостроенные дома: как этот, явленный из тумана, недоуменно взирающий прямоугольными провалами в бетонных плитах, двухэтажный, длинный, многоквартирный. Но он шёл мимо, как обещал, и не видел, как смотрит неосуществившийся дом, и оставался равнодушен, потому что его в это время занимала странная мысль. Ему казалось, что целый лес сейчас держится сам и держит всех, идущих сквозь него, на тонкой провисающей сетке, собранной из бесконечных поколений осиновых листьев, из их гибких даже в посмертии скелетов, и под этой сеткой — вода, вода…

И когда поперёк малозаметной тропинки выросло нечто знакомое и совершенно не пугающее — лестница, точнее фрагмент лестничного пролёта, такой осязаемый, такой неуместный, но одновременно воодушевляюще плотный, бетонный, — он, не раздумывая, поднялся на две или три ступени вверх, и удивился, что не может понять, вверх или вниз идёт на самом деле. И закрыл глаза, чтобы довериться внутреннему чувству направления и пространства. И в этот самый момент его быстро и грубо, не церемонясь, стащили вниз.
— За меня держись, — сказал Павел Сергеевич Лемишев, — предупреждал же…
— Что? — удивился Русаков.
Лемишев почти отпустил его и уставился весьма изумлённо.
— Голова не кружится?
— Да нет, — сказал Русаков, проанализировав ощущения. Голова точно не кружилась.
— Видишь нормально?
— Как обычно.
Лемишев разжал руки и выдохнул.
— Говорил же, — начал он, — а… Ну, в общем, твоё дело, Шурка предупреждал.
Банникова всё это время стояла рядом, ничего не делая и не говоря. Её внимание занимал ещё прозрачный, быстро темнеющий по вечерним часам просвет меж деревьев впереди.

III

Озеро было как озеро, разве что идеальной формы — круглое. Но вряд ли непривычное в здешних местах: поблизости от Заречного и так существовали два озерца идеальной формы — квадратные, выкопанные некогда пожарной службой. Рукотворность их выдавали насыпные холмы поблизости: нужно же было девать куда-то вынутую из самой себя землю. Это озеро было столь же отчётливо рукотворным, разве что старше: холм на другом берегу уже порос многолетней травой и молодыми соснами.

Местность не выдавала присутствия здесь ни беспечной шатуры, ни сознательных Кукушкиных. И те и другие обозначали своё существование большими камнями (в случае шатуры — тем, что хоть немного могло напоминать камень по внешнему виду, на ощупь и по функциональному назначению). С берега в воду спускалась деревянная лестница, но все прочие признаки утверждали, что здесь ничьё, чужое место. А даже если чьё-то некогда, то хозяев слишком давно не было дома.

Выйдя на берег, Банникова остановилась и вдохнула полной грудью, а потом сняла кофту и футболку и принялась стаскивать джинсы. Под одеждой у неё обнаружился неожиданно легкомысленный оранжевый купальник с завязочками повсюду. Разоблачившись, Банникова сделала пару задумчивых шагов вперёд, обрушилась в воду и поплыла.
Вода казалась необыкновенно прозачной, словно бы неживая. Русаков опустил руку в эту странную воду, чтобы доказать себе самому отсутствие страха, и тут вдалеке проскользила водомерка, а снизу поплыл, рассекая гладь длинными глупыми лапами, водяной клоп, и потянулись снизу шелковистые живые водоросли.
— Ты бы зимой видел, — сказал Лемишев из-за спины, — конденсат, красота такая кругом, ну…
— Холодно, — отметил Русаков, — градусов восемнадцать. Зимой, наверное, не очень.
— Так зимой же в пещерах, — Лемишев словно удивился его неосведовмлённости, — там теплее.
Снежана выбралась на берег и блаженно свалилась на рыжеватую августовскую траву.
— Артрит достал, — пожаловалась она словно бы в никуда, не замечая Лемишева и Русакова. — Вот теперь хорошо.

И Русаков немедленно подумал о председателе Льве Степановиче, уже месяц мающемся спиной. Но оказалось, что помочь председателю ничем особенно нельзя: в этом озере вода как вода, разве что немного теплее обычного, а в Заречном не принято купаться с самого начала августа. Илья-пророк час уволок, Федул в воду надул, и все вот эти жуткие вещи, призванные отвратить людей от обычной, ни в чём не повинной воды.
Солнце упало совсем глубоко за тёмные сосны, и тогда Лемишев повёл почти ощупью — кругом озера, к бездонному на вид, но удобному на самом деле провалу в земле под холмом, оснащённому ровными — но не слишком, чтобы не поскользнуться, — известковыми ступенями.

Под землёю было и правда теплей. Под ногами стелился мягкий песок, изредка обнажая почти горячий известняк. Это соседство песка и многовекового мела предлагалось считать за пол — и Русаков, тронув его рукой, почувствовал, что он намного теплее воздуха. Объяснять самому себе местные аномалии уже не было сил, и он без расспросов расположился спать вместе с Банниковой и Лемишевым. Подземное пространство было достаточно велико, чтобы свободно дышать в нём, и достаточно тепло, чтобы не нуждаться в одеяле или спальном мешке. Кроме того, оно оказалось даже обустроено для пребывания людей: в зыбком голубоватом свете от экранов мобильных обнаружился явно не наспех сложенный каменный очаг — на случай большой зимы, должно быть, — и весьма крепкие деревянные лежаки.

Найдя своё место в подземной темноте, Русаков закрыл глаза, но не спалось. Мешал звук, такой слабый, будто бы приснился, равномерный подземный гул, что-то неуловимо напоминающий. При попытке расслышать и осознать его, перерастающий в трескучее гудение, нарастающее и затихающее через равные интервалы времени.
Удостоверившись, что спутники спят, он встал и прошёл пещеру до конца вглубь. Хотел посмотреть на часы, но те не отзывались: то ли села батарейка, то ли вовсе умерли. Звук стал отчётливее. Дальше, в глубину, стремились уже знакомые ступени, выдолбленные в известняке. Он слепо протянул руку в поисках противоположной стены и вдруг ощутил странную, смутно знакомую откуда-то из прошлой, давнишней жизни дрожь в пальцах. И в тот же миг нащупал стену, её ровную холодную гладь. Стена была не каменной. То, что было за этой стеной, поднималось и таяло в воздухе, это оно гудело, это оно грело пещеру и озеро. И Русаков ясно, точно мог видеть сквозь толщу металла, опознал бесконечно взлетающую и обрывающуюся в пространстве электрическую дугу. Он на миг испугался, что не сможет отвести от стены руку, но посмотрел под ноги и с облегчением вспомнил про резиновые подошвы кед. Под пальцами, под гладким металлом, сквозь глубину и расстояние теперь отчётливо, разборчиво пел этот странный восходящий и прерывающийся гул, похожий на биение сердца.

— Что? — спросили вдруг сзади.
Русаков обернулся. Павел Сергеевич стоял на верхней ступеньке лестницы, уперевшись руками в колени и как будто прислушиваясь, согласно кивая этому странному звуку.
— Дальше не могу, — сказал Лемишев, словно извиняясь, — у меня пломбы в зубах… ну, мы их сами…
И они вместе поднялись обратно.

IV

Утро начиналось с дороги домой. Такая ночью пришла погода, что уже не было необходимости думать туман.
Всё кругом было непрозрачно настолько, что Русаков тщетно пытался увидеть близ тропинки вчерашние признаки брошенного жилья: в тумане рядом стоял лес, и только он один. Когда миновали границу подвешенного и обычного леса, меж деревьев скользнула лёгкая, змеиная, земноводная фигурка, сначала почти прозрачная, но обрела плоть, нежно и одновременно бесцеремонно схватив его за руку.

— Я Марьяна, — сказала она торопясь и заглядывая в лицо, — Марьяна Кукушкина. Ты ходил туда? Ты знаешь, что там?
Русаков спиной почувствовал, как замерли позади Лемишев и Снежана.

— Птица, — сказал он, подумав немного, — одна очень глупая птица. Она летала над водой, и от её крыльев было светло, как днём.
Лицо Марьяны Кукушкиной озарилось пониманием.
— Матерь-птица снесла яйцо, — сказала она, — мы знаем…
Русаков растерялся.
— Это была немного другая птица, — сказала Снежана из-за спины.
— Она тоже снесла яйцо? — удивилась, или, наоборот, не удивилась Кукушкина.
— В каком-то роде, — нашёлся Русаков, — но это было неправильно. Аномалия. Или… В общем, она не должна была…
— Её наказали? — требовательно спросила Марьяна.
— Да, — сказал Русаков с облегчением и досадой, — её заточили в подземелье, где она пытается взлететь, снова и снова, и не может.
Лицо Марьяны поплыло в лесном тумане, словно ей было трудно притворяться человеческим существом из плоти и крови.
— Жалко, — равнодушно сказала она, — нужно что-то сделать для неё?
— Не знаю, — честно сказал Русаков. — Мир держится на её крыльях.

Лемишев и Банникова за его спиной переглянулись. Этот, незнакомый, ещё недавно городской, делал всё правильно. Владел мастерством обходных путей и искусством думать туман; умел говорить правду.

https://users.livejournal.com/-raido/524169.html