Войска 3-го Украинского фронта, отразив атаки одиннадцати танковых дивизий немцев юго-западнее Будапешта и измотав их в оборонительных боях, перешли потом в наступление, разгромили танковую группу немцев и продвинулись вперед на 70 километров на фронте протяжением более 100 километров. Войска 1-го Украинского фронта, продолжая наступление, овладели в Силезии западнее Одера городами: Нейссе и Леобшютц — сильными опорными пунктами обороны немцев.

Илья Эренбург, "Красная звезда", СССР (№71 [6059]).



Статья опубликована 25 марта 1945 года.



Теперь не приходится обосновывать нашу ненависть к немецким захватчикам: ее истоки ясны. Ненависти нас научили не слова, не памфлеты, а вешатели и факельщики. Ненависть родилась в знойные дни первого лета, когда колосья грустно шуршали под сапогами пришельцев, и ненависть закалилась на холоде страшных лет. Не раз в истории человечества тот или иной народ преисполнялся ненавистью к захватчикам. В конце восемнадцатого века французы ненавидели вторгшихся в их страну австрийцев и пруссаков, а двадцать лет спустя испанцы и русские возненавидели французов. Войны, не одушевленные ненавистью, были войнами династий, состязаниями профессиональных армий, тяжбой вокруг добычи, и такие войны никогда не затрагивали народной души, ибо человеку свойственно сеять и жать, а не колоть штыком, и только большая, справедливая, страстная ненависть позволяет мирнейшим людям становиться воинами. Но история не знала даже в те времена, которые мы называем варварскими, столь бесчеловечных и низких завоевателей, как немецкие фашисты, и никого не удивит, что у нас теперь и дети с ненавистью говорят о немцах.



Но вот в дом прусского помещика заходит боец. Он видит прекрасно обставленные комнаты, гравюры на стенах, богемский хрусталь, шкап с золочеными корешками книг, письменный стол — всю видимость сложной и красочной жизни. Бывший колхозник из Смоленщины, ныне гвардии рядовой, осматривает дом, а потом обращается к портрету владельца, благообразному немцу, и с нескрываемым презрением говорит: «Эх, фриц!..» Ибо не только ненависть мы испытываем к немцам, но и глубочайшее презрение. Это чувство было вначале смутным и, не умея его определить, фронтовые сатирики потешались над пленным, повязанным платком, над сосулькой под носом зимнего фрица, как будто внешняя убогость или запущенность отличительные черты немцев, вызывающие в нас презрение. Теперь мы увидели благоустроенную страну, хорошие дороги, опрятные дома, и всё это не возвышает в наших глазах немцев. Наше презрение к ним давно перестало быть неясным чувством, оно продумано и осознано. Мы идем не только по земле врага, которого мы ненавидим, мы идем по земле, на которой живут существа, вызывающие в нас холодное, суровое презрение.

Почему мы презираем немцев? Может быть, мы заразились от них дурацкой расовой теорией? Может быть, мы считаем, что наша кровь благороднее, что наши нравы и даже наши недостатки стоят вне критики именно потому, что они — наши? Или, быть может, мы опьянены победами, и стали заносчивыми? Нет, не похоже это на наших людей. Разумеется, в семье не без урода; бывали среди нас, да и теперь есть, зазнайки; но мы смеемся над ними. Мы не верим, что одна «кровь» выше другой. В нашей стране живут люди разных языков, и ни одному сумасшедшему не придет в голову обсуждать, какая кровь выше — белорусская или армянская. О превосходстве одной расы над другой в некоторых странах говорят философы и сенаторы; а у нас об этом говорят только два пьяных дурака, когда у них заплетаются языки. Нас не смущает, что прадед Пушкина был эфиопом, что в жилах Лермонтова текла шотландская кровь, что один из лучших русских пейзажистов Левитан был евреем и что фамилия автора «Недоросля» при его жизни писалась в два слова — фон Визин. Русские из всех свойств русской культуры больше всего гордились ее универсальностью, всечеловечностью. Даже самый обособленный из русских писателей, Достоевский не раз подчеркивал, что русские дорожат всеми проявлениями чужеземного гения. Не было в нашей истории периода, омраченного националистической спесью. Мы всегда были рады признать и чужие достижения, поучиться и у других. Если мы говорим, что во многом опередили другие народы, то говорим это не от бахвальства, а потому, что выше формы ставим содержание, и гордимся не материальными богатствами, но нашим трудным и достойным путем. Однако мы знаем, что есть и форма, что идею нужно облечь в плоть, что важны выполнение, качество, мастерство, культура. Мы готовы и теперь учиться у других народов той или иной добродетели. Разве мало замечательного в Америке? Разве наши инженеры равнодушно пройдут мимо заатлантических методов производства? Разве наши кинорежиссеры и архитекторы не возьмут у своих американских собратьев чувство ритма или размах строительства? Мы были бы рады, если бы у нас в трамвае люди вели себя по-английски, а для этого можно многому поучиться и у англичан. Слеп будет тот художник, который не признает, что многое можно взять у мастеров французской живописи. Мы поразили мир не только нашей отвагой или силой, но и нашим устроением. Время сказать, что победы Красной Армии — это победы советского строя, ибо нельзя отделить танки за Одером от Уральских заводов, а Уральские заводы от Октябрьской революции, ибо нельзя отделить биографию Жукова, Рокоссовского или Черняховского от величайшего сдвига социальных пластов, от концепции новой демократии. Чем сильнее мы, тем легче нам признать достоинства других: мы не завистливы да и не ревнивы. Мы радуемся не только победам генералов Паттона и Монтгомери, но всем боевым делам наших больших и малых союзников. Мы далеки от победного угара; и если мы напоминаем, что наш народ спас Европу и мир от фашизма, то не потому, что ищем лавров, а потому, что не хотим терниев, не потому, что честолюбие жаждет почета, а потому, что пролитая кровь требует уважения. Подчеркивая нашу роль в деле разгрома фашизма, мы хотим обеспечить мир наших детей: предотвратить возврат расового или националистического бешенства. С уважением и любовью мы подходим к другим народам: мы знаем, что есть у них недостатки, как есть недостатки у нас; многое придется другим взять у нас, поучимся и мы у других; всем найдется место под солнцем. Если мы презираем немцев, то не потому, что они — чужеземцы. Мы презираем немцев за их дела, за их мысли и чувства, за те язвы, которые в глазах всего человечества обезобразили Германию.

Мы презираем немцев за их чванство. Почему они возомнили себя выше других? Были у них на это резоны? Нет. Некогда они были в одном лучше своих соседей, в другом хуже; а возомнив себя первыми, стали хуже во всем. Малоразвитая и душевно ничтожная немка издевается над студенткой из Харькова. Почему? Потому что русская девушка не знает немецких обычаев. Как же не презирать спесивую дуру, которая думает, что ее Хайгленнбайлем ограничивается мир? Полтораста лет тому назад французский Конвент присвоил немецкому поэту Шиллеру почетное звание «гражданина мира» — люди и тогда понимали, что мир больше государства. Весь девятнадцатый век передовые умы жили идеалами братства народов: и Маркс этим жил, и Чернышевский, и Гейне, и Гюго, и Тургенев. В 1917 году Россия открыла новую эру. И вот приходит тупой маниак, озлобленный неудачник, человек с темной биографией, лишенный минимального количества познаний, и провозглашает, что немецкая кровь выше всего. И восемьдесят миллионов охотно отзываются на его слова; и в Европе в тридцатых годах двадцатого века — после энциклопедистов, после научного социализма, после торжества Октябрьской революции подымают голову суеверие, невежество, копеечная спесь. И во имя того, что немецкая кровь выше другой, немцы заливают всю Европу кровью. Можно ли их за это не презирать? Можно ли их не презирать, глядя на ничтожную физиономию Гитлера, который снимается с трагическим «выражением на лице» пошлого приказчика, у которого колика (он и руки держит на животе, а глаза закатывает). Можно ли не презирать немцев, зная, что они воевали и воюют без идеалов, без благородного стремления к счастью, как грабители, как профессиональные убийцы?

Мы презираем немцев за их жестокость: это жестокость хорька, который душит беззащитных. Мы презираем их за «душегубки», за «газовые бани», за кровожадность, связанную с сексуальными извращениями, за все эти фотографии повешенных в альбомах немецких барышень, за макеты виселиц в немецких школах. Жестокость первобытного человека может вызвать возмущение, ужас, гнев. Жестокость немецкого коммивояжера, аккуратно раскалывающего детские черепа, вызывает кроме лютой ненависти презрение, брезгливость. Кто согласится надеть на себя рубашку Гиммлера или коснуться немки, которая обнимала гестаповца?

Мы презираем немцев за их жадность. Когда голодный крадет буханку хлеба, его должно пожалеть. Немец, у которого были шкапы, набитые барахлом, забирался в хаты Белоруссии и забирал какое-нибудь латаное детское платьице. Они жадны и мелочны. Даже близость смерти не может их приподнять, они умирают, как жили. На трупе немецкого солдата в «котле» было найдено письмо: «Пишу тебе второпях, ибо чувствую, что отсюда не выберусь. Позаботься о вещах. Если в воздухе будет пахнуть тем, что они неизбежно придут, то ты закопай наиболее ценные вещи и удирай с Гансом к бабушке. Все мои рыболовные снасти можешь продать Максу Кантору за 50 марок...» Я много раз видел в записных книжках убитых немцев предсмертные записи: их мучало, что Мюллер не уплатил 3 марок 15 пфеннигов или что жена невыгодно продала «трофейный» платок. В этих больших грабителях мы презираем и мелких торгашей.

Мы презираем немцев за их культ внешнего, за пристрастие к видимости, к бутафории. Немец покупал книги ради переплетов. Выбирая между мясорубкой и мясом, немец покупал мясорубку и не ел мяса. Немец в годы войны покупал кофейную мельницу, привинчивал ее к стене и этим удовлетворялся, ибо кофе в Германии не было. Культуру немец понимает только как технику. Он увлекается усовершенствованными предметами обихода, но он не способен спросить себя: в чем же счастье? Он душевно груб, не способен на тонкие чувства, не старается приобщить своих детей к азам нравственности. Его привлекает другое: усовершенствованная мухоловка или машинка для гофрировки моркови. Всё у них внешнее, всё показное. Письменный стол, чернила, перо, и сидит немец, знающий все правила немецкой орфографии, но писать ему нечего: у него пусто в голове. Техника для него не средство, а цель; мебель для него не обстановка, а сущность — он сам деталь обстановки, может быть меньшая, чем шкап или диван.

Мы презираем немцев за их культ «колоссального». Они признают одно: силу. Когда они любуются статуей, им хочется, чтобы эта статуя было выше пятиэтажного дома. Их художники изображают женщин, которые больше слоних. В их домах имеются пивные кружки, вмещающие по три литра пива. Их карманные или настольные календари изобилуют статистикой: сколько у них свиней, сколько битв они выиграли, сколько калорий полагается есть, и — всюду упоение многозначными цифрами. Перед тем, как напасть на нас, они подсчитали, сколько у них танков, сколько «мессеров», сколько саперных лопат, сколько походных кухонь, сколько тупиц, закончивших курсы для «зондерфюреров». Подсчитали и двинулись. И не могут теперь понять, как случилось, что мы у Штеттина.

Мы презираем немцев за то, что они морально и физически бесстыдны. Они фотографируют друг друга, когда совершают естественные отправления. Их юмор взят из свинарни; кажется, собаки, и те постыдятся таких «шуток». У одного немецкого «философа» на стене я видел изречение: «Для мужчины мир это дом, а для женщины дом это мир». Немцы воспитывали своих дочерей, как будущих наложниц; женщина по-немецки это нечто среднее между экономкой и тюфяком. Немецкие моралисты говорили немкам: «Ваша роль услаждать победителей». Немки это запомнили, и теперь, когда всё произошло не вполне по немецкому расписанию — победители не те, немки, как болонки, юлят и вздыхают перед бойцами, которые не могут скрыть своего презрения. Мужья этих немок обошли все публичные дома Европы, заражались и заражали, пакостили, привозили домой непристойные открытки. Проходя мимо клеток, в которых сидят павианы, мы можем остановиться: это ведь зоология, павианы не носят штанов и не разговаривают о своем расовом превосходстве. А вот при виде немцев и немок подступает к горлу тошнота...

Мы презираем немцев за тупость. Они не способны к критической мысли. Десять лет они верили идиотским выдумкам Геббельса. Да и теперь верят — пока не попадают в плен. Они верят в самое глупое, в самое неправдоподобное, хотя бы в то, что у Гитлера под кроватью спрятан какой-то новый «фау». Два года они верили, что всё «непреодолимо» — и Днепр, и Буг, и Висла, и Неман. Теперь уже перейдены и Одер и Рейн, что же, теперь они верят, что непроходима жалкая речонка Шпрее. Они верят, что можно залезть в Баварию или в Тироль и там спастись за горами. Они верят всему, что им говорят. Мозг немца — это пластинка для звукозаписи. А сам немец — заводная кукла с кишками и с температурой в 37 градусов.

Мы презираем немцев за отсутствие в них минимального достоинства. Они не способны восстать против насилия. Они не способны возмутиться. Они не способны и раскаяться. Геббельс грозит: в случае чего он застрелится. Фриц тоже вопит: «Умру, а не сдамся». Но вот пошел по земле немецкой слух, что в американских лагерях для военнопленных чудесная тушонка; и немцы, которые клялись, что они скорее застрелятся, как Геббельс, эти самые немцы подымают руки оптом, тысячами, десятками тысяч. В плену они кричат, что всегда ненавидели Гитлера. О том же говорит и гражданское население в городах, занятых нами или союзниками. Немцы уверяют, будто не могли восстать, ибо что может сделать мирный человек против гестаповца. Но ведь фольксштурм — это вчерашние мирные немцы, и у фольксштурмистов оружие. А гестаповцев теперь мало: разбежались. Почему же немцы не восстают? Спросите, почему бараны это бараны и почему баранам нужен козел. Когда люди ждали, что какие-то немцы восстанут, что есть немцы вольнодумцы, это означало одно: люди еще не знали немцев. Теперь узнали и теперь они презирают немцев. Я не знаю, когда немцы были противнее и ничтожнее: когда жгли наши села, или теперь, когда они хнычут. Как низко они кончаются, как жалко издыхает Германия — без бунта, без взрыва страстей, даже без ропота! Одна немецкая газета так описывает агонию Германии: «Сейчас у нас не занимаются разговорами о том, каково общее положение, люди говорят о том, удалось ли хорошо разместить детей, следует ли предоставить свое помещение беженцам...». Прежде они рассуждали о Кубани, об Египте. А теперь сверхчеловеки, сжатые со всех сторон, кудахчут: «Где Кетхен? Где моя перина? Где мои драгоценности? Хальт, это еще моя квартира, герр Мюллер, а не ваша».

Ни следа раскаяния. Если немец разговорится, если он признает, что война ими проиграна, то в лучшем случае добавит: «Нужно было, прежде чем итти на русских, покончить с англичанами» или: «Мы начали слишком рано» или: «Мы начали слишком поздно». Но в его мир, похожий на черные воды, где барахтаются осьминоги, не проникает ни один луч сознания, туда не доходят ни вопли замученных детей, ни голос совести. Глухи, слепы, бесчеловечны. Вот почему не соблазняют нас ни книги в немецких шкапах, ни чистота немецкого хлева, ни вежливость немки. Мы их презираем, презираем, как люди, к тому же советские.

Знаю — придется после войны начать воспитание этих человекоподобных, придется их поднять до уровня хотя бы отсталых людей. Этим займутся политики, педагоги, психологи. Я об этом не могу, да и не хочу думать. Не мое это дело, это и не наше солдатское дело: наше дело добить Германию, добить так, чтобы для нее стал невозможным возврат к прошлому. А потом мы будем залечивать наши раны, вернемся к любимым людям, к любимому труду. Мы не станем националистами, нет, еще сильнее в нас будет дух братства, интернациональной солидарности, стремление к общечеловеческой культуре. Мы дорожим дружбой между нами и нашими союзниками: спорить, конечно, будем, но будем и учиться друг у друга. А немцев пусть учат специалисты, чтобы они стали людьми или по меньшей мере походили на людей. Я их учить не буду; не будут их учить и те, кто своими глазами видел Тростенец или Майданек. Пройдут годы, ненависть остынет, но останется большое и справедливое презрение. // Илья Эренбург.

________________________________________________
Ненависть и презрение* ("Красная звезда", СССР)
Презрение ("Красная звезда", СССР)**
Оправдание ненависти ("Правда", СССР)
А.Толстой: Русский и немец ("Красная звезда", СССР)**
Н.Тихонов: О немецком садизме ("Красная звезда", СССР)**

http://0gnev.livejournal.com/337250.html