Воины Красной Армии! Неустанно совершенствуя боевую выучку, наносите сокрушительные удары по врагу. В наступлении и обороне самоотверженно боритесь за каждый метр родной земли, бейте насмерть ненавистных фашистских захватчиков!

Константин Симонов, "Красная звезда", СССР (№63 [5334]).



Статья опубликована 17 марта 1943 года.



(От специального корреспондента «Красной звезды»)

Смоленщина, ее дороги, ее белые березы, ее деревеньки на низких пригорках, — как много говорят они сердцу! И хотя я родился далеко отсюда, но именно эти места кажутся мне самыми родными, самыми милыми на всей нашей земле. Должно быть это потому, что начинать войну мне приходилось именно здесь, на этих дорогах, и самая большая горечь, какая бывает в жизни, — горечь утраты родной земли, — застигла меня именно здесь, на Смоленщине. Здесь я проезжал через деревни и знал, что через час по этим пыльным улицам пройдут немцы. Здесь, оборачиваясь назад, я видел колосившиеся нивы, о которых знал, что уже не мы их сожнем. Здесь, остановив машину для того, чтобы напиться у колодца воды, я не мог найти в себе силы посмотреть прямо в глаза крестьянкам, потому что в глазах их был немой и скорбный вопрос: «Неужели уходите?» И нечего было им ответить, кроме горького «да».



С особенной болью, которая с тех пор живет во мне, не оставляя ни на минуту, я вспоминаю деревенские кладбища. В Смоленщине они обычно бывают рядом с деревенькой, на холмике, под старыми раскидистыми деревьями. Деревенька маленькая — 20—30 избенок, — а кладбище большое. Много, много старых, потемневших от непогоды крестов... И когда смотришь на такой деревенский погост, чувствуешь, сколько поколений легло здесь в могилы, в свою землю, рядом со своими дедовскими и прадедовскими избами, чувствуешь, какая это древняя, какая это наша земля, как невозможно отдать ее, — невозможно так же, как невозможно вырвать у себя сердце и захотеть после этого все-таки жить. Я говорю о себе, но знаю, что то же самое чувство испытали все, кто отступал почти два года назад по смоленским дорогам. Больше того, я знаю, что всех нас никогда не покидала уверенность, что мы вернемся сюда. Мы не верили в то, что можем умереть, не вернувшись сюда, не пройдя еще раз по этим местам, где все так просто, так обычно и в то же время чудесно, — потому что разве есть что-нибудь прекраснее этих зеленеющих весной и желтеющих осенью березовых лесов Смоленщины, этих далеко уходящих проселочных дорог, этих широких ржаных полей, прозрачной воды рек и зеленой травы лугов.

Где бы я ни был с тех пор, в полевой сумке, среди карт то того, то другого участка фронта, я всегда возил с собой одну карту, казалось бы, не нужную. Это не карта издания Генерального штаба, — это старая школьная карта Смоленской области, которую, не имея никакой другой, я купил на вторую неделю войны в книжном магазине в одном из маленьких, тогда прифронтовых, городов. В октябре 1941 года она стала ненужной, — мы ушли из Смоленщины, — но я положил эту карту в сумку, и вот она, обтертая и порванная на сгибах, лежит сейчас передо мной. Сколько раз за полтора года я вынимал ее и клал перед собой и смотрел на ее зеленую поверхность, на черные полоски дорог и голубые ниточки рек. И я видел уже не карту, а эти дороги и реки, и зелень лесов, и желтизну полей. Я пробовал закрыть глаза и представить себе, как я опять проезжаю по деревням, из которых мы уходили, как улыбаются уже другой, — не той, грустной, прежней, улыбкой женщины, с которыми мы прощались, как выходит из ворот седой старик и, прикрыв от солнца глаза козырьком, прищурясь, смотрит на проезжающие машины.

И вот эта карта, наконец, понадобилась. Я вытащил ее из дальнего отделения сумки, подклеил сгибы и, сев в машину, разложил на коленях. Но как передать словами ту печаль, которая охватывает сердце, когда возвращаешься в места, которые любил до слез и которые изменились так, что трудно поверить, что могут так измениться земля, лес, поле, дорога — все, что открывается перед твоими глазами.

Земли Смоленщины стали почти пустыней. Редко-редко на дороге попадется согнувшаяся старуха, везущая за собою санки, на которых сложены два узла и торчит медная крышка самовара, — все, что осталось от дома, от скарба, от жизни, какой она когда-то была.

Мы проезжаем одну деревню за другой, и те, кто остался жив, те, кого не увели в далекое рабство, стоят посреди своих опустевших дворов, над развалинами своих изб. И даже позы у этих людей какие-то одинаковые, похожие друг на друга: безмолвное недоумение, сложенные на груди руки, опущенная голова, взгляд, ищущий хотя бы следов жилища, хотя бы следов того, что здесь когда-то было.

У в'езда в то, что когда-то было городом Вязьмой, во дворе, среди пепелища, похожего на тысячи других пепелищ, стоят двое — старик и старуха. В яме, накрытой соломой, плачет ребенок ушедшего на войну сына. Старуха на маленькой железной печке, поставленной прямо на землю, печет просяные лепешки. Семидесятилетний старик, пятьдесят лет своей жизни проработавший на железной дороге здесь, в Вязьме, начинает рассказывать обо всем спокойно, медленно, не торопясь, — так, как и полагается говорить степенному старому человеку, — и в такт словам обтесывает горелое бревно, которое он намерен укрепить над входом в яму, где кричит ребенок, чтобы потом сделать хоть какое-нибудь подобие крыши. Он медленно обтесывает бревно и вдруг, не выдержав, сразмаху яростно раз за разом вгоняет в него топор и уже не старческим, а злым, каким-то вдруг помолодевшим голосом, не стесняясь старухи, произносит длинное, заковыристое ругательство.

— Вот срублю это бревно, закрою яму, чтобы дитё хоть в тепле было, и в армию уйду. Уйду. Не могу я здесь жить. Пусть старуха с дитём сидит. Против немцев уйду, чтоб их...

И он второй раз ругается, опять длинно, злобно, с бесконечной, неистребимой ненавистью. А жена стоит против него и мелко-мелко, по-старчески кивает головой. Внучонок заливается плачем в своей снежной яме, а кругом высятся трубы, трубы, трубы, бесконечные обгорелые трубы... И среди них видны впереди колокольни вяземских церквей с голубыми сквозными проломами прямо в небо, и причудливые обломки взорванных домов. Воздух кругом напоен гарью, дымом, и снег почернел так, как будто те, кто остался тут в живых, в знак скорби посыпали свою землю пеплом. Мы стоим на одной окраине и с нее насквозь видны снежные поля, идущие по ту сторону города, — весь город виден насквозь, потому что он перестал быть городом.

Мокрая, весенняя дорога уходит из Вязьмы на запад, к фронту. На холме, сразу же за городам, лежит огромное немецкое кладбище. Тысячи крестов аккуратно, по ранжиру, расставленных и разделенных на сектора, тянутся на многие сотни метров. Немцы похоронены по числам: их аккуратность позволяет нам узнать, какого числа, сколько мы их убили. Вот идет целая аллея, на которой похоронены кавалеры железного креста, и на каждом из крестов стоит одна и та же дата: «погиб 27.1.43 года». Пауль Шилинг — 27.1, Герман Шумахер — 27.1, Иоганн Шутц — 27.1, Антон Радик — 27.1, Ганс Эллер — 27.1, Макс Герман — 27.1, Генрих Лаутентот — 27.1, Иост Шульц — 27.1. Следующий ряд датирован февралем, а дальше идут мартовские немцы, совсем недавние, и земля свежая, и кресты только что вбиты в нее. Этих убили уже тогда, когда оставшиеся в живых начали жечь дома и улицы Вязьмы.

Дорога уходит дальше, на запад. Она размокла, по ней тяжело ползут тракторы, волоча за собой орудия, и пехота идет неспешным, широким шагом бывалых солдат.

Весеннее солнце пригревает спины. Вытирая пот с усталых лиц, идут пехотинцы, легко неся на плечах ставшие привычными автоматы, — идут угрюмо, молчаливее, чем обычно. Народные страдания, окружающие их, сделали их молчаливыми.

Вот следующая за Вязьмой деревня, овраг, в котором лежат еще не похороненные, только вчера убитые немцами старики и женщины. Одна из них лежит запрокинув голову, судорожным движением прижав к груди убитого ребенка. Над оврагом останавливается саперный взвод: сначала подходят первые двое, потом всё ближе и ближе начинают тесниться остальные. Немолодой рыжеусый сапер долго, внимательно смотрит в овраг на мертвую женщину с ребенком. Потом, ни к кому не обращаясь, поправив на плече винтовку, говорит глуховатым простуженным голосом:

— Робеночка не пожалели…

И после долгой паузы повторяет:

— Робеночка не пожалели.

Он ничего не прибавляет к этим словам, — ни ругательств, ни крика негодования, ничего. Но за словами его чувствуется тяжелое, навсегда созревшее у него решение: не пожалеть их, — тех, которые ребеночка не пожалели.

Из полусожженной, разваленной хатенки выходит навстречу саперам глубокий старик на костылях. Он с минуту глядит на то, как саперы с миноискателями начинают расходиться в стороны от дороги и потом говорит надтреснутым голосом:

— Вы тут не ищите, сынки. Они не тут клали. Вон они где клали.

Он, тяжело опираясь на костыли, делает два десятка шагов и, опершись на один костыль, подняв другой, тычет им в сторону дороги.

...Еще одна деревня. Отсюда немцы только что ушли. В двух хатах, уцелевших среди общего пожарища, собрались все оставшиеся в живых. На деревянном сундуке сидит еще нестарая женщина с седыми волосами и, подперев руками голову, молча, не всхлипывая, плачет. Она не в силах ничего сказать, но дочка соседки — курносая шестнадцатилетняя девчонка, час назад прибежавшая домой из леса, где прятался народ со всех окрестных сёл, — отведя нас в сторону, начинает еще по-детски, торопливо, захлебываясь, рассказывать, что произошло:

— Она потому плачет, что у ней сын убитый. Саша Иванов, ее сын. Два дня назад убитый. Они на немцев напали, и немцы его убили, и еще троих ребят. С нашей деревни его, а из Филина Ананьку и Ваську. И еще одного, городского, из Вязьмы.

Она, всё так же продолжая торопиться, просто и бесхитростно рассказывает о том, как четверо русоволосых смоленских пареньков (старшему было семнадцать) узнали, что немцы через лес погонят взятых из деревень женщин и детей. У пареньков был одни полуавтомат, винтовка и два нагана. Они решили сделать засаду в лесу и — либо отбить детей у немцев, либо умереть. Сами еще почти дети, они не могли помириться с тем, что немцы угоняют из родных деревень их младших братьев и сестер. Они сделали засаду, напали на немцев, кого-то убили, кого-то ранили, но в этом коротком неравном бою трое из них тоже погибли, а четвертый с перебитыми ногами попал к немцам. Немцы долго тащили его по дороге, дотащили до деревни и там расстреляли.

Курносая девочка вдруг не выдерживает, всхлипывает и дрогнувшим голосом добавляет:

— Конечно, у них наганы. А ведь наганы, они далеко не стреляют. А у немцев пулеметы были. Вот их и убили. А это мать Сашкина. Она всё плачет.

За окном слышится скрип под'ехавших саней. Седая женщина встает с сундука, вдруг выпрямляется и спокойным, твердым шагом, не опуская головы, не вытирая с лица слез, выходит на улицу. Она берет вожжи из рук приехавшего мальчика, так же прямо, не сгибаясь, садится в сани, и при общем молчании сани трогаются.

— Там на дороге лежит Сашка ее, — говорит девочка. — Вот она поехала теперь. Она его захоронить хочет.

По проселочной дороге, среди минированных полей, воронок, поваленных столбов медленно едут сани. Лошадью правит неподвижно, прямо сидящая на санях женщина со строгим, словно окаменевшим лицом. Крестьянка из-под Вязьмы, едущая за телом своего сына, она похожа на самую Россию, в безвестных снегах с непокрытой головой, со скорбью в глазах хоронящую своих погибших сыновей.

...Дороги уходят на запад. По ним движутся войска, и голые весенние леса взбегают на холмы и спускаются с них. Снег тает, освобождая от своего синеватого покрова несчастную, освобожденную, наконец, землю. И такая печаль охватывает сердце, такая скорбь о погибших людях, об опустошенной земле, что, кажется, печаль эта, — глубокая, неистребимая, неутолимая, — как карающая десница, когда-нибудь поднимется над подлой страной, выкормившей этих выродков, которые сейчас, теснимые нами, всё дальше отступают по снежным дорогам, уходящим на запад. А в ушах всё еще звучат слова сапера: «Робеночка не пожалели», и я вижу его грозное каменное лицо в ту минуту, когда он произносит эти слова. // Константин Симонов.


**************************************************************************************************************************************************
От Советского Информбюро*


Утреннее сообщение 16 марта

В течение ночи на 16 марта наши войска вели бои на прежних направлениях.

* * *

Западнее Вязьмы наши войска продолжали успешное наступление и заняли десятки населенных пунктов. Н-ская часть в ожесточенном бою за один крупный населенный пункт истребила до 300 немецких солдат и офицеров. Овладев этим опорным пунктом противника, наши бойцы захватили 4 немецких танка, 5 орудий и склад боеприпасов. Юго-западнее Вязьмы наши части, преодолевая упорное сопротивление противника, продвигались вперед.

* * *

В районе среднего течения Северного Донца наши части в упорных боях уничтожили 32 немецких танка, 15 орудий и 40 автомашин с пехотой противника. В районе одного крупного населенного пункта гитлеровцы пытались форсировать водный рубеж. Наши подразделения отбили атаку противника и истребили до роты немецкой пехоты. На нашем минном поле подорвались самоходная пушка и 2 тяжелых немецких танка.

* * *

Западнее Ростова на Дону наши войска вели огневой бой с противником. Артиллеристы и минометчики разрушили 6 вражеских дзотов и взорвали 2 склада с боеприпасами. На другом участке разведчики Н-ской части проникли в тыл противника и в нескольких местах взорвали железнодорожный путь.

* * *

Южнее озера Ильмень бойцы Н-ской части, овладев вчера узлом обороны противника, захватили 3 танка, 2 орудия и другие трофеи. На другом участке наши подразделения ворвались в один населенный пункт и захватили у противника зенитную батарею, 15 пулеметов, более 100 винтовок и склад боеприпасов. В ночном бою уничтожено более 200 гитлеровцев.

* * *

Партизанский отряд, действующий в одном из районов Киевской области, в течение месяца совершил несколько налетов на железнодорожные станции, занятые немцами. Советские патриоты истребили до 200 гитлеровцев и пустили под откос 7 немецких эшелонов с вооружением, боеприпасами и продовольствием. Уничтожено 7 паровозов и 140 вагонов. Партизаны захватили у противника 4 пулемета, 164 винтовки, 13 пистолетов, 13.600 патронов и два склада хлеба, награбленного немцами у крестьян. Партизаны роздали хлеб населению.

* * *

Недавно в деревню Поликарповка, Минской области, прибыл немецкий карательный отряд. Крестьяне были предупреждены, что гитлеровцы хотят сжечь деревню и истребить всё население, и решили дорого продать свою жизнь. Все мужчины, женщины и подростки с топорами и вилами, под руководством колхозника Ахрема Васильевича Маркова бросились на немецких бандитов. Борьба безоружных, но мужественных советских патриотов против фашистских карателей длилась несколько часов. В неравном бою крестьяне и крестьянки деревни Поликарповка истребили 20 гитлеровцев. Многие крестьяне пали смертью храбрых, а остальные ушли в партизаны.


Вечернее сообщение 16 марта

В течение 16 марта наши войска вели бои на прежних направлениях.

* * *

15 марта частями нашей авиации на различных участках фронта уничтожено или повреждено до 150 автомашин с войсками и грузами, подавлен огонь 20 артиллерийских и минометных батарей, разбит железнодорожный эшелон, рассеяно и частью уничтожено до батальона пехоты противника.

* * *

Войска Западного фронта, преодолевая сильное огневое сопротивление и контратаки противника, продолжали наступление и овладели рядом населенных пунктов. При взятии Холм-Жирковский наши части захватили у противника 42 танка, 19 орудий, 60 пулеметов, 18 минометов, 10 тысяч снарядов и 50 тысяч патронов. Противник потерял только убитыми до 1.000 солдат и офицеров.

* * *

Южнее гор. Белого наши войска продолжали наступление и заняли 32 населенных пункта. Подразделения Н-ской части, выбив гитлеровцев из одного сильно укрепленного населенного пункта, захватили 3 немецких танка, 20.000 патронов, склад телефонного кабеля и другое военное имущество. Отступая из этого опорного пункта, немцы попали под перекрестный пулеметный огонь и оставили до 300 трупов своих солдат и офицеров.

* * *

В районе среднего течения Северного Донца наши танкисты атаковали крупную колонну танков и мотопехоты противника. В результате танкового боя немцы были отброшены с большими для них потерями. На другом участке наши части отбили несколько атак противника и уничтожили 5 немецких танков, 6 автомашин и 10 повозок с боеприпасами. Огнем артиллерии рассеян батальон гитлеровцев, подходивший к месту боев.

* * *

Южнее озера Ильмень части Н-ского соединения очистили от противника лесной массив и заняли несколько населенных пунктов. Гитлеровцы оказывают упорное сопротивление, но под ударами советских бойцов вынуждены отступать. Только на одном узком участке истреблено свыше 200 немецких солдат и офицеров. Захвачены трофеи и пленные.

В воздушных боях и огнем зенитной артиллерии сбито 18 немецких самолетов.

* * *

Партизанский отряд, действующий в одном из районов Орловской области, совершил налет на два немецких гарнизона. Партизаны истребили 130 вражеских солдат и офицеров и разгромили полицейскую управу. Другой отряд орловских партизан захватил у немецко-фашистских оккупантов 2 орудия, 6 минометов, 14 пулеметов, 125 винтовок, 89 тысяч патронов, 3 склада с продовольствием и большое количество различного военного имущества. Партизанами взято в плен 80 гитлеровцев.

* * *

Ниже публикуется акт о зверствах немецко-фашистских мерзавцев в деревне Желудки, Курской области: «За время своего хозяйничанья немецко-фашистские изверги разграбили деревню. Многих жителей немцы насильно угнали в Германию. Несмотря на свирепую полицейскую цензуру, к нам проникали душераздирающие письма наших односельчан, попавших на немецкую каторгу. — Пошлите хоть немного продуктов, — писали они из фашистского плена, — нас здесь морят голодом.

Накануне отступления команда немецких солдат подожгла нашу деревню. Из 43 домов сгорели 36 домов со всеми постройками и имуществом колхозников. Немцы пытались угнать с собой всё население деревни. Быстрое продвижение Красной Армии вызвало переполох среди гитлеровцев. Воспользовавшись суматохой и замешательством немцев, колхозники спаслись от фашистского рабства.

Долго немцы бесчинствовали в нашем краю и глумились над советскими гражданами. Мы на собственном опыте испытали, что значит «новый порядок», который несут фашистские захватчики. Мы вовек не забудем злодеяний, совершенных гитлеровскими людоедами. Смерть и вечное проклятье им!» По поручению общего собрания крестьян деревни Желудки акт подписали: Матвей Жуляев, Ульяна Максимова, Евдокия Ванина. // Совинформбюро.

________________________________________________
Смоленск* ("Красная звезда", СССР)**
Е.Габрилович: На смоленской земле ("Красная звезда", СССР)
Е.Габрилович: По смоленским дорогам ("Красная звезда", СССР)

http://0gnev.livejournal.com/335996.html