Сложно найти более впечатляющую идею, чем идея о Планете обезьян. Сложно найти персонажа более трагичного, чем Коба. Отношения с Цезарем были для него труднее, чем воспоминания о человеческой жестокости. 

Давайте почитаем, что у меня получилось сказать о них.

"Я люблю Цезаря"

Цезарь/Коба

Автор: surazal ©

Все права на персонажей принадлежат обладателям медиафраншизы "Планета обезьян" (Planet of the Apes) ©. 

Текст охраняется Законом об авторском праве. Размещение любой части этого произведения на других ресурсах и в частных дневниках запрещено. Свидетельство о публикации № 214090901652

 

 

– Помоги, – неразборчиво раздалось откуда-то сбоку, и Цезарь легко вздрогнул от неожиданности. – Не вижу.

В полутьме, под светом холодной и слепой луны, скрючившись, пытаясь обработать рану на плече, сидел Коба.

Вид его был неприятен. Он напоминал актера-трагика, которого Цезарь однажды видел в телепередаче, когда телевидение ещё существовало.

Цезарь медленно подошел и наклонился. Коба поднял на него взгляд. В единственном глазу отразилась равнодушная луна.

– Мать твою, – сказал Коба фразу, слышанную, естественно, от людей. – Разодрал мне прямо по тому месту. Когти стричь...

Коба фыркнул сквозь губы, когда Цезарь, стараясь быть аккуратным, приложил палец с холодной травяной пастой к отвратительному шраму на мышце, оставленному человеческими «опытами». В драке, случившейся днем, ногти Цезаря действительно проехались ровнёхонько по старой ране, и теперь мясо укоризненно розовело, переливаясь свежими кровяными разводами.

А ведь временами Коба даже любил, когда Цезарь прикасался к шрамам самым кончиком ногтя. Внутри все дрожало, хотелось схватить этого и держать, и давить объятиями, и зарываться лицом в шерсть на его животе, вдыхая запах, который только у него и был...

Вот этот шрам в паху. Как просить, чтобы он тронул его? Самую капельку, погладил, потом лизнул и подышал на него? Ну что ему стоит?

Освободитель мой. Бог мой. Враг мой.

Вздох Кобы был понят неправильно, и ладонь Цезаря мягко похлопала по его спине.

Унизил сегодня, избил, показал ему на его место – зачем? Что – перед всеми унизил? Да положить на них на всех! Только отношение самого Цезаря к нему имеет какую-то ценность, о-о!.. а даже не вот эта боль. Казалось поначалу, что сустав вывихнут, но вроде как всё в норме. Люди бы и не пошевелились, чтобы вылечить Кобу – того, кто питал их проклятые амбиции.

Сейчас бы встретить здесь гадину, которая его тогда, в Центре, перевязывала. «Приводила в порядок», чтобы они по новой издевались. Откачивала. Подлечивала, сюсюкая с ним. Когда он терял сознание от боли, колола его чем-то, от чего ему казалось, что вместо ног у него голова, и наоборот.

Взять бы ее ногу покрепче, а другую поднять в руках повыше – раскрылась бы, как перочинный ножик. А потом бы ее кожа треснула. Как порвалась кожа в углах рта Кобы, когда он, истязаемый ими, кричал в лаборатории. Или голову повернуть ей несколько раз. Коба помнил этот тугой и склизкий звук – когда сворачиваешь человеку шею. Это был замечательный звук.

Коба улыбнулся. Цезарь закончил смазывать его отличной мазью, которая мгновенно принесла облегчение. Он как-то неопределенно махнул рукой и собрался уходить.

– Куда?

Коба даже не понял, как у него вырвалось это дерзкое.

Цезарь медленно повернулся.

– Ты сегодня испачкался, – показал Коба – словами говорить не мог, спазмом сжалось горло. – Пожалуйста, подойди, я тебя вычешу.

И склонил голову.

На пол рядом упала тень Цезаря – почти незаметная тень, подаренная только-только наступившей ночью.

Если бы сейчас пели птицы и пахло пыльцой, было бы легче. Пусть всё равно была бы ночь.

Со всей нежностью, невесть откуда взявшейся в сердце, Коба положил ладони на руки Цезаря, обнимающие его.

Прижаться, прильнуть – и всё вокруг исчезнет. Людей не станет, горя не станет. Как хорошо. Коба прищурился.

– Болеть не нужно. Корнелия поправится, и ты поправишься, – медленно показал Цезарь, а Коба вздрогнул.

И других обезьян в эту ночь пусть тоже не будет.

Коба крепко закрыл глаза и лёг щекой на плечо Цезаря. Его шерсть была приятной и жесткой. Пахла ветром.

Он прижался к Цезарю, словно ребенок – обхватив его руками и ногами, и замер, будто мертвый. Дышать даже не хотелось, чтобы не упустить ничего в невероятном присутствии Цезаря, такой необычной его близости. Коба забыл, что хотел вычесать, вспомнив об этом лишь тогда, когда пальцы вожака медленно и нежно прикоснулись к шерсти – погрузившись глубоко и приласкав кожу.

Коба вздрогнул от удовольствия.

Губы сами собою бесшумно произнесли:

– Я слаб.

Слаб рядом с Цезарем. Здесь...

Там выжил. А здесь – слаб. Ну почему?

Цезарь гладил его, очень медленно, очень ласково, как никто никогда не гладил его даже в детстве. Бесценно гладил, незабываемо. И Цезарь дышал над макушкой Кобы – чувствовалось, как будто волосы задевает листва во время быстрого бега. И Цезарю была не видна единственная пара слезинок в глазах Кобы – они быстро скатились в рот, и следы их тут же высохли.

Ветер поднялся.

Это очень сильный ветер, но кто боится потока воздуха? Кто боится кого-то, кроме себя?

Светлые глаза у обоих – словно кусочки луны. Коба думает что-то бессвязное, об этой ночи и о силе, которая на самом деле – слабость. Он не знает, что это поэзия.

Он ещё крепче обнимает Цезаря, и ему с трудом дышится, как от наркоза. Впервые в жизни Коба не понимает себя.

Как страшно стучит сердце. А вот сердце Цезаря – стучит так же, по всему его крупному, плотному телу слышен этот стук, отдается гулом в груди, шее, ладонях Кобы.

– Холодно? – вдруг спрашивает Цезарь.

– Холодно, – едва отвечает Коба, и хрипло и необычно, почти неразборчиво звучит голос.

И тогда он обнимает ещё крепче. А казалось, что уже невозможно крепче.

Ночь не думала заканчиваться. Казалось, мир кругом забыл о времени, о смерти, затаившейся далеко внизу, жестокой, безволосой и нелепой смерти, что искала Кобу, не справившись с ним с первого раза.

Коба знал, что должен сказать. «Почему ты мне не поверил? Мне наплевать на остальных. Я не хочу, чтобы они что-то сделали с тобой, лгали тебе. Не хочу, чтобы они взяли твою жизнь у меня. Не хочу, чтобы ты не любил меня».

Он очень многое должен был сказать Цезарю. Но он бы скорее дал вернуть себя обратно в Центр, чем оборвал эти самые минуты, когда Цезарь положил подбородок ему на голову и обнимал, согревая.

– Я люблю Цезаря.

Всё испарилось, как вода на горячем камне.

Весь мир куда-то исчез, раны Кобы исчезли с ним. Что-то несуществующее толкнулось внутри, и губы Кобы несколько раз прикоснулись к уху Цезаря.

«Тысячу раз встану перед тобой на колени».

И Цезарь понял так и не сказанное. Чуть отстранившись, не слишком долго смотря в лицо Кобы, он медленно лизнул оставленную в дневной драке царапину на лбу бонобо, о которой тот не подозревал.

– Я люблю Цезаря, – сказал Коба ещё раз, поняв, что ему нравится говорить это. И снова ничего не случилось.

«Ты слишком силен в ненависти и в любви», – подумал Цезарь, но дрожащими руками показал совсем другое, улыбаясь глазами, будто шутил:

– Ты убьешь меня когда-нибудь.

– Это ты меня убьешь, – Коба не улыбался.

Глупая луна смотрела на них, ничего не понимая.