(*-_-) 

У всякого социума свой путь; если какой-то город назван "городом трёх революций", то от чего-нибудь подобного и не убежишь. Даже в альтернативной истории. Я читала много о/верса, и мне захотелось попробовать себя и в этом жанре тоже... Почему бы и нет?

Это не будет длинной симфонией. Я не пишу её спонтанно - я знаю финал. 

"Estinto"

Автор: surazal

Омегаверс. AU -- Россия, начало XX века. 

Примечание: если вы не знаете, что есть омегаверс (или недолюбливаете подобные вещи), очень прошу не тратить ваше время на чтение.  

Текст охраняется Законом об авторском праве. Размещение любого отрывка (а также текста целиком) на других ресурсах и в частных дневниках запрещено. Свидетельство о публикации №21408220179

 

 

1

 

За стенами царствовала непонятная петроградская зима; словно снаружи по фасаду дома водила огромной метлой нервная вьюга. Я с тоской подумал о грядущей весне и здешних наводнениях, и настроение мое окончательно упало вниз, как столбик Реомюра сегодняшним утром.

Опустив шторы на окнах, я сидел, не зажигая огня, на неудобном венском стуле напротив печи, с ненавистью глядя на безвкусные изразцы и пытаясь не вспоминать об огромной белёной печке в отцовском доме. Мои мысли покрутились немного у капустных пирогов, что, вероятно, доставали из нее в этот час, и вновь утихли.

Резко, словно лопнула гитарная струна, заголосила за стеной женщина.

– Оставьте вы вашу босяцкую мораль! – крикнула она, обращаясь, видимо, к своему мужу, и мне повеселело, хотя и ненадолго.

Глупость. Какая это – босяцкая? Какую мораль вообще могут обсуждать люди, которые вместе едят, пьют, ходят к заутрене, да ещё...

Как все это нелепо. Я не любил Петрограда, ни здешних людей, ни нравов, казавшихся мне чужими, пресными и скучными настолько, что ломило зубы.

Черная коробочка телефона, ставшая уже неразличимой в этой почти полной темени, молчала. Значит, он сегодня не задержится, слава небесам. Ещё немного, и я мог бы сойти с ума от скуки.

Скука моя не была вызвана периодически одолевавшим меня обыкновенным отсутствием вдохновения, не был это и какой-то таинственный сплин, о природе которого я имел весьма слабое представление.

Это была настоящая, природная тоска физиологического толка. Любопытно, что Александр Матвеич чувствовал ее приближение примерно за три дня до наступления моего периода, то есть раньше, чем я сам. Казалось, что он весьма сильно до меня привязан, однако же буквального подтверждения этому, подтверждения, о котором нынче прилично говорить вслух без всяких эвфемизмов, мы с ним до сих пор не имели.

Он нашел меня в Москве, где я безуспешно пытался добыть ангажемент, – и то было для меня подлинное везение, ибо запоздавшая в случае со мной природа-мать нанесла мне удар исподтишка, в разгар многолюдной салонной вечеринки. Меня, благоухающего на всю округу, он отвез в собственную квартиру, где расправился с моей невинностью без единого, как я смог заметить, укуса совести.

– Ты откуда? – не вставая с постели, он затягивался папироской, но не подумал угостить меня, хотя я тогда уже начал курить.

– Т... Тульская.

– Что – Тульская? – он ухмыльнулся.

– Губерния... Тульская... – я чувствовал какую-то странную слабость и недоумение. Разве же так должен вести себя со мною альфа из приличного общества, прекрасно знающий, что для меня этот раз – первый?

– Не шатайся больше по богемным местам в такие дни.

– Откуда же я знал...

Он прервал меня:

– Ты маленький, что ли? Тебе лет сколько?

– Восемнадцать. Это мой первый... такой период, – я почувствовал, как покраснел, и почти возненавидел себя за это.

– Поздний какой, – только и сказал Александр Матвеич и до самого утра больше не обмолвился со мной и словом.

Когда он оставил меня у себя, я даже обрадовался. Решалась моя проблема, в большом городе грозившая стать убийцей моей карьеры и доброй репутации. Немаловажно было и то, что мне не пришлось заботиться о прозаических, но не терпящих легкомысленного отношения вещах вроде квартиры и стола.

Александр Матвеич не требовал, чтобы я одевался с каким-то особым городским шиком или бриолинил голову, но дешевую мою помаду для волос посоветовал уничтожить, а после я и сам, хотя не сопровождал его нигде, привык советоваться с ним во всем, что касалось моих туалетов, тем более, что в ограничивать меня в деньгах он, по всей видимости, не был намерен. В Москве, где Александр, кажется, жил всего несколько недель в году, у него не было прислуги, зато в Петрограде он держал целый штат.

Мы занимали девять комнат во втором этаже белого дома с коринфскими колоннами, и мне совершенно не хотелось покидать этот маленький мир, вдруг ставший моим и почти вытеснивший из моих мыслей дом, где прошло мое детство. Иногда, правда, меня одолевала ностальгия, от которой я спасался графом Толстым, а иногда пошленькими французскими книжками.

Предвечерняя истома обволакивала всё мое существо незадолго до возвращения Александра Матвеича, и я с удовольствием погружался бы в нее глубже и глубже, словно лунатик, если бы сквозь стены и окна не проходили раздражающие мое одиночество шумы. Я, бывая один, никогда не ставил никаких записей, которых в этом доме был избыток благодаря увлечениям и профессии моего спутника, – они нарушили бы стройность и красоту звуков, живших внутри меня.

По этим же обстоятельствам в детстве я часто прятался от чьих бы то ни было глаз, севши в уголок, укутавшись с головою в старую шаль и становясь похожим на восточных попрошаек, потому что так я гораздо лучше мог слышать то, что напевали мне невидимые высокие сферы.

Мне всегда особенно не нравилось общество, и я внутренне сжимался, будучи вовлеченным в шумные игры, и даже просто вынужденный общаться с большим количеством людей. Я помнил, как, набегавшись по улице, я бредил ночью, и мать поила меня святой водой и кутала в доху. В Москве я попросту запер свои чувства, словно брехливую собаку, и мне частенько приходилось кусать себя за язык, чтобы не сказать лишнего, хотя сверхъестественный страх перед какой-то неведомой, таинственной угрозой давил меня тоской, как снегопад в степи. Никогда, никогда в своей жизни не хотелось мне повторить мои первые дни в Москве.

Я зажег лампу – старую, керосиновую, оставленную в этой комнате с видимым умыслом для меня, быть может, чтобы мне лучше творилось. Стоя на коленях перед свежими нотными листами, как попало наваленными на табурет, я зажмурился и сжал пальцы, разминая их, – словно собирался играть, а не записывать...

Внутри меня будто напряглись живые корабельные тросы. Я знал, что это струны моего сердца отозвались на порыв, который уже шевелил волосы надо лбом, и где-то в бессолнечных дворах крутил прелые красно-коричневые листья. Порыв неразгаданного дыхания, он был не из тех, что переворачивают страницы романтических книг, шепча написанные на них слова. Он тонул в гудках кораблей-гигантов, заходивших ночами в устье реки, запутывался в огнях городов и, смущенный, едва выбирался на волю. Он тихо смеялся и тихо плакал под аплодисменты острых птичьих крыльев, и так это было естественно, что внизу его ждала вязкая, холодная смерть. Пришлые дикие ветры мяли, как бумагу, высокие черные тучи, звенели оторвавшимися черепицами крыш, ломали золоченые кораблики флюгеров и падали, обессиленные, в мертвую ледяную воду, в вечный покой.

Я не слышал шагов позади, и сильно вздрогнул, когда на мои волосы легла тяжелая рука, потрепав их, и голос Александра Матвеича рухнул на меня сверху, как нежданный диссонирующий аккорд.

– Опять на холодном полу расселся, композитор. Вставай, ужинать идем.

 

 

2

 

– Герман, можете быть свободны до завтра. Я сам обслужу нас за ужином.

Вытянутое, слегка лошадиное лицо нашего домоправителя как будто просияло. Он сдержанно поклонился и, пожелав нам доброй ночи, вышел.

Скромный ужин всегда бывал сервирован к приходу хозяина дома. Я очень любил, когда Александр ухаживал за мною, подавая мне, но на этот раз особенно сильного аппетита я не ощущал. Быть может, виной тому было пережитое вдохновение, или же...

– Pourquoi tu manges pas?

– Я днем ел... полдник, – немного помявшись, ответил я. Он всегда говорил со мной по-русски, разве только не бывал особенно усталым.

– Да, полдник? – подняв брови, спросил Александр, поливая для меня лангет сметанным соусом. В голосе его слышна была ирония.

– Я посылал за разносчиком, мне баранок к чаю захотелось.

Не знаю, почему я так конфузился и, стараясь не встречаться с ним глазами, изучал его тонкие запястья, охваченные снежно-белой, точно стихарь, тканью.

– Смотри же, – он с равнодушным лицом нарезал пирог, – объешься – вес наберешь.

Я почувствовал, как краснею.

– Ну, ладно. Давай вот, пирожка, – он подложил мне на блюдце щедрый ломоть, истекающий пурпурным вареньем.

На ночь Александр обычно выпивал белого вина, или – в морозы – коньяк, а я мог в один присест уничтожить три порции вдруг открытого мной какао с молоком. Выходило так, что мы оба не берегли печень.

Я любил поболтать за ужином, отмолчавшись за день, и меня интересовали подробности всего, что я мог читать в газетах или услышать с улицы или от домашних.

Вот и теперь меня так и подмывало спросить насчет какой-то там «коллективизации имущества, продуктов и идей», но Александр Матвеич молчал так естественно и долго, что я мялся и не знал, как начать. В результате я, как уже бывало, начал разговор совершенно не на тот предмет.

– Я тут... писал кой-чего. Кое-что, – поправил я себя, уже не дожидаясь этого прищура, всегда сопровождавшего мои простоватые словечки. – Завтра наиграю вам.

– Сам посмотрю, – Александр был совсем не похож на себя в этот вечер, ой, совсем... Но спросить у него о сути проблемы я бы ни за что на свете не решился.

У него была огромных размеров спальня – самая большая комната в квартире, где я чувствовал себя не так уж чтобы уютно. Только в те ночи, когда он уделял мне свое внимание, мне и было там по-настоящему тепло.

В другие ночи я предпочел бы, наверное, спать в людской, за занавеской – мне уж очень напоминали дом эти ситцевые занавесочки – то, как я в далеком детстве любил забираться в угол, на сундук, и там пеленал кошку, а она не сопротивлялась и не шипела – наверное, она была как я. Позже я писал там мои первые кусочки без слов. Кошка сидела рядом и прислушивалась к моему тихому мурлыканью, тарахтя, будто аккомпанировала.

Александр Матвеевич спал, отвернувшись от меня; засыпал он быстро, едва коснувшись подушки, потому что Петроград даже из меня, бездельника, тянул силы, а уж ему было совсем, наверное, трудно.

В этом доме не было кошки! Никакой, даже самой завалящей. Некому было греть меня, кроме одеял, укутавшись в которые, я боязливо приникал к спине Александра, надеясь, что он уже спит, как и было...

А какая в нашем селе была церковь! Я едва не взвыл от тоски, вспомнив веточки и охапки цветов, украшавшие ее на Троицын день... Екатерининская постройка, золото с голубым. Отец Михаил говорил, что я похож на нашу церковь, – когда я приходил туда, принаряженный в голубой же бархатный костюмчик, а волосы мои тогда были совсем светлые, пшеничные. Он не оценил моих вокальных данных, а про мой талант сочинителя говорил много и положительно. Собственно, он и подтолкнул моего отца к решению отправить меня в большой город.

От учебы в консерватории я тогда отказался сам.

 

(текст в процессе написания, продолжение следует)