Иронический рассказ по мотивам "Гиасса". Всем понятно, чем заканчивается история, когда муж нанимает жене симпатичного охранника. Иногда муж вмешивается в историю совсем не ревнующей фигурой... 

"Охранник Её Величества"

Автор текста: surazal ©

Авторы персонажей: Танигути Горо, Окоути Итиро (Code Geass anime&manga) ©

Рейтинг: NC17 (предупреждения: трио - Чарльз, Марианна, Джеремия Готтвальд)

Текст охраняется законом РФ об авторском праве. Размещение любого отрывка (а также текста целиком) на других ресурсах и в личных дневниках запрещено. Свидетельство о публикации № 214041502257

 

Приподняв подол бирюзового платья Императрицы, стоящий на одном колене Джеремия Готтвальд поцеловал его и украдкой поднял взгляд на открывшиеся ему в кипени голубого кружева юбок изящные, белоснежные ножки.

«И что за нужда была в этой архаике!» – подумалось бы ему ещё полгода назад, но теперь каждый требуемый этикетом жест рождал в его сердце странную волну, вроде тех, что замечаются порой в морях Одиннадцатого сектора перед появлением цунами. 
Когда-то пилот «Ганимеда», даже после замужества ещё представлявшаяся Готтвальду трогательным и милым ребенком, стояла сейчас перед ним совсем не та Марианна ви Британия, что он прежде знал. В ней не было заметно ни полного сознания собственной власти, ни высокомерия, ни простоты, ни открытости, ни загадочности недосягаемой, царствующей особы – ничего, чему он сам мог бы найти объяснение и в связи с тем каким-либо образом действовать. Она оставалась обыкновенной тайной, из тех, что не раскрываешь, даже умирая, но действовать для Джеремии было строго необходимо, потому что статус кво в их отношениях грозил его рассудку и положению самым серьёзным образом.  
Джеремия Готтвальд, начальник охраны Императрицы, был влюблён в свою подопечную и госпожу. 



– Прошу вас подняться, – она изобразила на своем миловидном, припухшем в раннее утро личике что-то, что он называл про себя «улыбочкой»... Ох, как он мечтал сделать с нее фотопортрет,  прокричав из-за объектива это самое слово! пусть бы дети сидели на ее коленях, а фоном был зеленый луг, усыпанный фиолетовыми, как ее глаза, цветами! – Мы же не на церемонии, сэр Готтвальд, всё это не обязательно. 
– Ваше Величество, всё это не может быть необязательным, когда я рядом с вами, – он легко поднялся и теперь смотрел на нее сверху вниз, и от этого взгляда глаза в глаза у начальника охраны кружило голову, а высокопоставленная охраняемая особа как будто ничего не замечала.
– Сэр, я не учла, что вы находитесь при Дворе гораздо дольше меня. Разумеется, вы в этом случае правы. 
Какой изысканной насмешкой показалось бы это Джеремии, но – в случае с любой другой женщиной или же мужчиной! Так указать ему на его место она вполне могла, но тогда она была бы не Марианной.
«Я кажусь себе неправой» или «простите, я высказалась излишне резко» были ее обычными фразами, и только своему августейшему супругу эта девочка с открытой улыбкой, когда-то младший офицер армии, могла говорить совсем иные слова, и влюбленный рыцарь втайне слушал их тоже, как слушал впоследствии ее стоны. 
В королевской спальне Марианна стонала недолго. Уже через минуту-другую она принималась выкрикивать бесстыдные и нежные эпитеты, она вопила и плакала, умоляла и побуждала... Джеремия так жалел, что однажды решился на подслушивание, ещё не зная, что сам он – мазохист. 
Укоряя и ругая себя последними словами, он перепрограммировал единственную камеру, на которой мог наблюдать всю природную непосредственность госпожи, уповая на то, что Император об этом факте не узнает, а Императрица никогда не узнает и о самой камере. 
Директория 22-obs, что могло означать как ''obscure'', так и ''observer'', была активирована им в ночь на пятое апреля.   


Ее Величество, пройдя из будуара в спальную, не заперлась. Значит, ждет своего всемогущего, подумал Джеремия и больно впился ногтями в ладони.  
Ему, безусловно, следовало озадачиться мыслью – почему это его высокопоставленной подопечной вообще приходило в голову время от времени закрывать двери. Словно она в последнее время чего-то боялась... но он был склонен считать это проявлениями всего-навсего послеродовой депрессии. 
Девочку, которой Марианна дала жизнь не так давно, назвали Нанналли, и она, как сразу понял Джеремия, была носительницей превосходного Гиасса. И пока начальник охраны, черт знает почему, раздумывал, в какую красавицу может вырасти этот ребенок, и какой в конце концов молодой парнишка – непременно с самыми честными в мире глазами – будет исполнять обязанности ее рыцаря, Императрица принялась раздеваться. 
Он всегда любил женщин, что раздевались без всяких ненужных ужимок. Заведя руки за спину, Марианна расстегнула платье и корсет – повела плечами, сбрасывая. Дернула зацепившуюся бретельку. Подцепила пальцем светло-зелёные трусики – сняла, наклонясь, и бросила их на бюро, к остальной одежде.   
У нее была очень милая привычка снимать чулки одновременно, стягивая их вниз обеими руками.    
Джеремия съехал в кресле вниз и раздвинул колени. Сидеть было все равно неудобно. Он вздохнул, поднялся и зачем-то потер ладони – они были мокрыми, как мысли самого начальника королевской охраны. 
Из его головы, словно разом испарившись, куда-то подевалось всё, кроме похоти. Опустив глаза, Джеремия Готтвальд разглядел проступившее спереди на форменных брюках крошечное пятнышко. 
Какое счастье, что ее спальня была так восхитительно близко. 



– Ваше Величество, – спокойно молвил он, уже выровняв дыхание и, как полагалось этикетом, деликатно отвернувшись в сторону, от широкой кровати. 
Что делать дальше? А что говорить?
У него было так много женщин, и сменялись они так часто, что уже пара лет как Джеремия сбился со счета и не представлял возможным даже приблизительно вспомнить хотя бы одно лицо – алеющее, с закатившимися глазами, открывшимся, как в смертельном пароксизме, ртом,  облепленное по краям потными волосами...
Безо всяких гневных вскриков, манкируя замечаниями, которые в таких ситуациях полагается произносить поджатыми губами и непременно ледяным тоном, императрица не медленно и не быстро прикрылась светло-голубым покрывалом с вышитыми на нем лилиями. 
– Сэр Готтвальд? 
Он вдруг уставился на нее.
Почему она так спокойна? Ведь она ждет предупреждения о некоей опасности – иначе зачем бы ему врываться в ее святая святых, где он мог застать ее с августейшим супругом!
Нет, не мог. 
Он не мог! Не веря самому себе, Джеремия, почти сконфуженный, беззастенчиво и непочтительно глядел в упор в темно-карие глаза, в зрачках которых ещё отражались остатки того неведомого мира, что так часто замечаются у рожениц или перенесших тяжелую операцию людей.
– Вы подсматривали за мной.     
Он тупо кивнул и продолжал смотреть на нее – Марианна уже не прикрывала грудь, тяжело провисающую, розовую, с крупными, почти черными сосками. 
– Пожалуйста, подойдите, – попросила императрица.
Она не улыбалась; и сам Джеремия был так странно, неожиданно спокоен. Ему казалось, что весь внешний мир стоит на «паузе», и ни мировая война, ни приход сюда самого Чарльза не стали бы причиной торопиться и не сделать того, что начальник охраны сделал в следующую секунду. 
Будто двенадцатилетний мальчишка, он не отметил в сознании тех моментов, когда раздевался. В глазах бывшего пилота «Ганимеда», как всегда, не заметить было ни высокомерия, ни холодного снисхождения: она смотрела на его тело с действительным восхищением. 
Он, едва коснувшись, поцеловал протянутую ему ладонь. В эти минуты, как и до того, императрица была его единственным другом на всей Земле, и мысли Джеремии, так неожиданно очистившиеся, светлым туманом стояли в потрясенном сознании. Он думал, как не обидеть ее и не встревожить ее чувствительность, как, в конце концов, не причинить ей боль. Когда он лег на ее тело, оно показалось ему как прикосновение воды с искусственной плотностью в бассейне для не умеющих плавать. 
– Ты не исчезнешь от меня?
– Ты не уйдешь? 
Они произнесли свои слова одновременно, и последовавшее за этим прикосновение губ Марианны уже сказало о том, что нескоро Джеремия Готтвальд забудет происходящее. 
Она целовала его лучше, чем кто бы то ни было до нее, и воспоминания о робком и тихом, будто детском «чмок», как и воспоминания о чужом языке, некогда словно изображающим молотилку во рту Джеремии, совсем исчезли из его усталого, измученного мозга.      
Улыбаясь от счастья, он целовал жену императора, и она тихонько всхлипывала, и по выражению ее лица и расфокусированному взгляду заметно было, что у нее чувствительно кружится голова, пока ее руки крепко держались за плечи Готтвальда, который сейчас был ее защитой и даже ее жизнью и смертью. Словно второе знакомство с любовью мужчины она переживала ещё раз, и это было так же потрясающе – не по новизне или неизведанности, а по яркости ощущений, которую она уже, к своей скорби, забывала.  
Она будто заново лишилась своей, некогда оберегаемой девственности, и вдруг, ощущая жжение в мозгу, догадалась, в действительности напуганная, что даже с Джеремией Готтвальдом, о котором она мечтала в последние месяцы, не будет такого быстрого оргазма, а мучит ее нечто другое, уткнулась в подушку и застонала:
– Глаза... завяжи глаза мне!      
Он едва расслышал, сходящий с ума и топящий ее в поцелуях и ласках; рванул с резного изголовья ленту, которой был подвязан полог, и с силой затянул вокруг головы императрицы. Даже не поморщившись от того, что стремительным узлом были болезненно перехвачены несколько ее прядок, Марианна в панике чувствовала незваную и ненавистную ей силу. Силу, которою ее наградил Чарльз, силу, которая давала ей власть быть любимой и ненавидимой, чем она никогда не воспользовалась бы – лучше умереть...
– Не причиню тебе зла, – отчетливо шепнула она, когда он вышел из нее, чтобы перевернуть на спину, подтянуть повыше, к своим бедрам – таким бесстыдным и безусловным движением абсолютного собственника, как даже Чарльз себе не позволял с нею. 
Склонившись над ней, Джеремия медленно и нежно целовал поочерёдно ее соски. Его рот вдруг наполнился молоком, и его будто сотрясло ударом тока. «Я ещё кормлю Нанналли», – неслышно, губами шепнула она. Будто обезумев, он сделал глоток, одновременно с резким движением бедрами, и кончил, сам того не ожидая – прямо в тело священной особы императорской фамилии.
Не без удовольствия и не без самодовольства он ощущал, как сотрясаются внутренние стенки плоти, обхватившей его, – Марианна испытывала оргазм, и он был вовсе не простым физиологическим следствием того, что с ней делали.    
Она с силой – так, что остались белые следы – сжала руки Джеремии, лежащие на ее талии, и выдохнула со слабым вскриком, а из-под повязки, скрывающей ее изуродованные Гиассом глаза, вытекли слезы. 
– Ох... Джеремия... 
Как просто, и какая любимая, невнятно думалось Готтвальду, ещё не вполне пришедшему в себя, пока он не свалился подле Марианны и не задремал. Милосердная судьба решила подарить ему не то фору, не то передышку, разбитую страшным звуком, никак не ожидаемым обоими любовниками посреди этого раннего вечера.
– А вот это я и называю банальностью! 
В одну секунду Джеремия вспомнил всю свою жизнь и сделал логический вывод о том, что сейчас, вероятно, ей как раз и конец будет, но взгляд хозяина всех – и его, и Марианны, и всей священной Британской империи, был на удивление дружелюбен и вовсе не суров.
– Я также называю это государственной изменой, сэр Готтвальд, – опять же без всякой улыбки продолжал Чарльз, явившийся, словно Зевс или просто персонаж скверного анекдота, и Джеремия скосил глаза на его жену. Марианна была спокойна и смотрелась сонной, с раскинутыми в стороны ногами, с импровизированной повязкой в ослабшей руке.   
Ее не казнят. И даже за государственную измену. 
В отличие от священной супруги, Чарльз великолепно управлял своим Гиассом. Пространство-время было дружно с ним более, чем с кем-либо из живущих, и благодарить за это он, наверное, мог лишь себя самого. 
– Ну-ка, покажи, что ты тут с ней делал, – деловито произнес император, не глядя на обоих и обходя собственную кровать, чтобы раздеться. То ли по давней армейской привычке, то ли боясь в последние годы покушений, он всегда раздевался сам, и это также было известно всей его наблюдательной охране.  
У Джеремии перехватило дыхание. Почти сразу же к нему приникла Марианна, гладя его лицо своими тонкими длинными пальцами и касаясь каких-то недоступных даже ему самому глубин его мыслей.
«Нет. Никого у меня нет больше – только ты и он. Только ты и он, Джеремия. Мы не развлекаемся так. Я этого не делаю».
Да и толку было прятать что-либо от Чарльза...
Марианна развернулась спиною к Джеремии и потянулась к императору губами. Оторопевший Готтвальд глядел, как царственная десница ритмично и вовсе не слабо дергала пушистые темные волосы Марианны, пока та делала то, что так хорошо умела.  
Он почти услышал бессловесный приказ своего императора и подполз к ней сзади, будто пес, –  немея от грядущего кощунства, овладел ее телом ещё раз. И это было прекрасно – глядеть одновременно в глаза ее мужа, в оба его глаза, пылающие неведомой жутью, которой хотелось подчиняться и подчинять ей весь мир.
У Чарльза было по -настоящему непроницаемое лицо, а вот в глаза эти хотелось смотреть и смотреть...
«Стой-стой, куда собрался? Там ты уже достаточно наследил. А у нее есть ещё и задница – смотри, какая!..»
Начальник охраны залился краской. Он не краснел уже лет, наверное, десять, и ему даже показалось, что от смущения вот-вот пропадет эрекция, но то, как вздрогнула под ним женщина, безусловно, тоже услыхавшая Чарльза, вид этого изгибающегося, взмокшего тела, вскинутой головы и трепетных губ –  меж них быстро скрывался и вновь появлялся наружу необрезанный пенис императора, превратили его в зверя, который, не теряя времени на долгую подготовку, грубо втолкнул свой – вновь будто каменный – в едва различимое темно-розовое отверстие.
И не поразился тому, что она так растянута. Он уже видел всё и твердо знал значение словам «королевский размер». 
Гиасс обоих оставлял на коже Джеремии ощущение дрожи, подобное тому, что появляется в районе линий высоковольтных передач. Воздух тёк вокруг, густой и накаленный. Джеремия уже не знал, кого хочет больше, и едва не разрыдался от неожиданного ощущения семени Чарльза, брызнувшего ему на лицо и в рот.  
Вязко и сладко, почти как молоко Марианны.  
Марианна кричала рядом. Потом она обнимала их обоих, целовалась с ними, Джеремия помнил, как она сжимала ногами его голову, как Чарльз крепко держал его, как они оба гладили его тело, и как потом не верилось...
В одном Джеремия Готтвальд был уверен, когда поздно ночью в своей спальне очнулся от миновавшего угара, позабыв и о включенной камере, и о своих планах, и о том, как Гиасс распластался над его миром в невозможной и, казалось, вечной нежности императрицы и императора.
Он помнил каждую секунду, каждое слово и был уверен: она обнимала руками его лицо и говорила – так тихо, что ему приходили мысли о каких-то заговорах, о стыдливо скрываемой тайне в лице кого-то невидимого и страшного. Он отчетливо слышал мощнейший Гиасс, чей-то ещё – без воли и страсти, что, казалось, глядел отовсюду.  
– Береги моих детей. 
– Клянусь, госпожа моя, – он ещё смел тогда поцеловать ее плечо и запястье. 
Марианна кивала, а Джеремия, отирая ее перепачканное личико собственным форменным шелковым галстуком, любовался на то, как по-детски улыбается его отражение в ее глазах.   
 
А через несколько месяцев он смотрел на ее похолодевшее тело и не знал уже, покидает ли его душа, или она где-то ещё, перестала ли существовать, слилась ли с Неосознаваемым, с другим миром, куда в свой час будет приглашен и он сам, и откуда никто из них никогда не захочет вернуться.