Это заключение рассказа в жанре хоррор, начатого почти год назад, и я горжусь собой, ребята. 

"Одна история, рассказанная Кирой"

По мотивам манги Тобосо Яны "Ma Cherie" и "Темный дворецкий". Вторая часть (заключение)

Автор текста: surazal

Посвящаю маэстро Говарду Ф. Лавкрафту, чьим творчеством восхищаюсь уже двадцать лет.   

Текст охраняется Законом об авторском праве. Размещение любой части этого текста на других ресурсах и в личных дневниках запрещено. Свидетельство о публикации №21210072713

начало здесь: http://www.liveinternet.ru/users/lazarus/post245125671/

  

 

Мне никогда не бывало холодно. Иногда я скрывал это, бывало, с застенчивой улыбкой изображал, что страдаю от мороза. Но то в Британии.

Десять дней спустя после приезда я получил от моих любезных хозяев приглашение съездить на озеро, располагавшееся в глубине их имения, чуть дальше на восток. Приближался ноябрь, тёплые дни шли на убыль, к тому же у меня разыгралось любопытство касательно поселений местных племён, называемых «атакапа», которые, по свидетельствам, ещё сохранились вдоль байу. Положительно я не ожидал встретить какого-нибудь представителя коренного народа, да и считал невежливым расспрашивать белых людей о тех, кто так некстати когда-то встал на их пути к освоению нового рая. Но само слово «атакапа» в большой степени заинтересовало меня, стоило мне услышать его в разговоре каких-то не виденных мною раньше девушек, видимо, из сезонной прислуги.

– Что такое атакапа? - тогда же вечером поинтересовался я, проезжая вместе с Дианой верхом мимо бывших домов для невольников. Надо сказать, домики эти, хотя и старые, содержались в идеальном порядке и были, как показалось мне при ранней убывающей луне, даже побелены.

– Людоед, - спокойно отвечала Диана, почёсывая лошадь за ухом кончиком хлыста.

Больше никаких объяснений не последовало, и я решил быть понастойчивей.

– Кого же они ели? Пленных? – я улыбнулся.

– Ну да, вероятно, пленных, захваченных из враждебных народов, – не похоже было, чтобы Диана отвечала мне неохотно. – Другие народы их называли людоедами, а они сами себя, конечно, по-другому...

Мы ехали мимо кипарисов, торчащих прямо из воды, в ранних сумерках казавшихся ногами фантастического чудища, чье гигантские тулово терялось где-то в смазанной вышине заката. Спадающие со стволов, подобные спутанным седым волосам кусты испанского мха ещё более усиливали впечатление. От игры мерцающего света на этих белесых зарослях рябило в глазах. Покрытая нежно-зеленою ряской поверхность озера то и дело отчетливо вздрагивала, будто под ней таилось нечто безобразное и не желающее даже себя самое показать вечернему миру.

Между пнями, над самой водой то и дело перепархивали какие-то белые длинноклювые птицы, не делая попыток поймать из воды рыбу. Туман постепенно прятал под собою озеро, берега и их обитателей. Тут и там слышались тихие звуки осеннего отхода ко сну насекомых и мелких зверей. Я выискивал взглядом какого-нибудь зверька – я не знал, какого именно, быть может, капибару или ей подобное.

Я не отдавал себе отчета в том, что постоянно осаживаю моего каракового жеребчика, который всё норовил пойти быстрее, словно каким-то образом желал избавиться от присутствия озера. Я гладил его по шее, успокаивая, не замечая, что и лошадь Дианы солидарна в желаниях с моим скакуном. Мне неожиданно сделалось так жарко, что я начал думать, будто сумел впервые в жизни простудиться благодаря прогулке по этим хотя и экзотическим, но совершенно мне неподходящим местам.

Сама же Диана, не глядя на меня, сжав губы, ехала то рядом, то чуть отставая, но не проронила до дому ни единой фразы.

И лишь когда мы въехали на задний двор и, не встреченные никем, что меня не удивило, поскольку так было заведено у слуг в этом доме – не показываться наружу после заката, спешились, моя подруга подошла ко мне и неожиданно взяла за обе руки.

– Диана?..

– Кира, – над ее лбом дрожали старомодные кудри, несмотря на здешнюю ужасающую сырость, не развившиеся и, видимо, благодаря какой-то луизианской хитрости, прекрасно державшие свою крутую форму, – да у тебя же лихорадка. Ты весь дрожишь.

 

 

 

 

Никакой лихорадки у меня, само собой, наутро не оказалось. Измученный долгой прогулкой, я всего лишь проспал до обеда и был встречен в столовой очень неодобрительными взглядами Фабианы и ещё одной мулатки, мною прежде не виденной.

Я уже не обращал внимания на шорох за таинственной дверью, находившейся в моей спальне, потому что Уайт, глядя на меня своими честными глазами, посвятил меня в трагическую историю ежегодной травли крыс в поместье – «Мсье, так и кишат, сказать стыдно!» – и даже продемонстрировал в доказательство, как трофеи, нескольких жирных грызунов в мышеловке.

А Диана день ото дня вела себя все более странно. Она то избегала меня, то липла ко мне, норовя о чем-то пошептаться, но натыкалась на чей-нибудь неодобрительный взгляд и, надувшись, точь-в-точь какая-нибудь молодая английская провинциалка, отходила в сторону. Я не мог предположить, что она, должно быть, влюблена в меня – мне не минуло ещё и шестнадцати, как мог я разбираться в движениях женской души, пусть и совсем юной? Вместе с тем, я предполагал, что моей гостеприимной ровеснице попросту не хватает подруг ее возраста.

В общем, меня действительно несколько удивляли нравы господ Дюруа. Я был совершенно в курсе того, какими южане могут быть домоседами, но закрытость жизни этой семьи меня, тем не менее, поражала.

Они никогда не давали приемов, не выезжали сами, и порядки в доме были куда как более странными и чопорными, не только в сравнении с порядками в моем родном доме, но также и прочих уже знакомых мне американцев.

Никого, ни единого чужака, помимо меня, не было видно или слышно в поместье Дюруа. Как будто оно находилось на совершенно другой планете. Я до сих пор не имею понятия, как они умудрялись обеспечивать себя, учтя даже и то, что связью с внешним миром для них служили несколько их негров. Изолированность не мешала им роскошно одеваться, питаться действительно вкусной едой, которая мне, избалованному европейскими блюдами, весьма нравилась, и пополнять и без того громадную, занимавшую четыре залы библиотеку. Меня  ничто не могло ввести в какие-либо подозрения, потому что и молодые люди вели себя так, как будто для них в этом нет ничего особенного – в начале двадцатого века безвылазно сидеть в луизианской глуши в компании одних лишь престарелых родителей да дюжины негров, одеваться в сто лет как вышедшие из моды наряды и есть с серебра кулинарные изыски времен Марии-Антуанетты, пока в трёхстах милях отсюда шумела и сходила с ума совсем иная жизнь.

И через две приблизительно недели, во время предобеденной прогулки, в отношениях с Дианой наступил ожидаемый коллапс.

«Знаю я о тебе всё», – сказала она.

 

 

 

– Что ты можешь знать обо мне? – отрешенно уставившись в ее лицо, я чувствовал себя словно в странном-престранном сне, который не хочет заканчиваться и все терзает попавшую в него душу.

– Знаю, что ты не человек, - Диана не отвернулась, глядя прямо в мои глаза с тем самым безрассудным выражением юности, которая не боится ничего.

– Глупость. Я что, хожу на четвереньках? Или у меня есть хвост, или шерсть по всему телу? – я нервно засмеялся, но смех мой оборвался вдруг.

Дочь Дюруа спокойно смотрела мне в лицо.

– Твой отец – древний демон. Я, конечно, знаю, что демоны не привязаны к одному народу – и вот тебе доказательство: несколько наших старых негров сразу увидели тебя…как можно увидеть красные буквы подсказки в детской игре, если снять с них красное стекло…А у тебя глаза краснеют, когда ты разгорячен или вспотеешь. Не знал?

Мне захотелось ударить Диану. Ни до этого, ни во всю жизнь после я не испытывал такой ненависти ни к одной женщине.

Она сейчас отчего-то была почти зла со мною – она, которая, казалось, стала моей приятельницей, первым другом, который появился у меня.

– Есть такое…у местных знахарей называется конфликт специй, - сказала Диана по-английски, и я понял, что она, хоть и допустив ошибку, имела в виду. – Ну, то есть, - вновь перейдя на французский, продолжила моя собеседница, - ты считаешься чужак. И если кто-то из наших слуг проболтается папе и маме, то…

Я нахмурился. О чем-то жутком пыталась поведать мне эта не умеющая читать юная женщина, любящая и понимающая здешнюю природу как родную мать…

Что-то забилось во мне острой и близкой догадкой, словно игла ланцета подобралась к сердцу.

– Уезжай, Кира, – с чувством проговорила она, схватившись пальцами за мою руку, впрочем, тут же выпустив ее. И – мне показалось, что она неслышно, одними губами добавила: – Бедняга.

– Диана, моя мать никогда не отпустила бы меня туда, где мне грозит опасность, - попытался я аргументировать свои сомнения. – Что, думаешь, нет?

Моя собеседница вздохнула – качнулось кружево на ее груди, будто на закате усталое море качнуло волнами.

Я не мог оторвать взгляд от этой груди – белой полоски открытой кожи, обрамленной желтоватым кружевом.

Мне вспомнился мой первый вечер среди членов этой семьи, так сильно очаровавших меня. Старомодное жабо на груди главы семейства, уместное, кажется, более на портрете его прадеда…отливавшее желтым на фоне бледного лица мсье Дюруа.

Молочно-белая шея мадам Дюруа, оттеняющая желтизну камеи из слоновой кости.

- Кира…. - вздохнула Диана и, будто решившись на что-то тяжелое для нее, продолжила: - Много-много лет назад в этих краях была эпидемия черной оспы. В одной семье умер маленький мальчик, его звали Пьер-Поль. Ты не представляешь, до чего он был славный – ангел, а не ребенок! Все любили его, а мама так и не могла смириться с его…смертью. Она так самоотверженно ходила за ним во время болезни, а когда его не стало – продолжала сидеть с ним рядом, и никто, никакая сила на свете не могла бы заставить ее встать и уйти. Как ты догадываешься, эта замечательная женщина заразилась от него и слегла. Какой плач подняли тут негры – а они тонко чувствуют и горе, и счастье, они горевали не меньше белых, ведь они когда-то остались с теми, кого им больше нельзя было назвать хозяевами… Среди них была необыкновенная колдунья, точнее, я думаю, добрая фея, отмеченная Высшими силами – у нее всегда рождались близнецы, абсолютно похожие двойняшки. Когда убитый горем отец Пьер-Поля, понимая, что вот-вот останется вдовцом, пришел к ней… ведь церковь помогла ему тем только, что призывала смириться с чьей-то жестокой волей – того, кто не был Богом! – эта женщина обещала помочь. И, Кира, она помогла! Никто больше не умер в этой семье…от черной оспы, - закончила моя приятельница потухшим голосом.

Я чувствовал, как мне не хватает воздуха. Мне не хватало разума понять и уяснить то, о чем мне только что было поведано – самым будничным голосом, под пение сверчка и стрекотание жуков, на выкошенной поляне, освещенной предзакатным солнцем. Мне не хватало самой Земли, чтобы убежать и спрятаться от злой воли, оказавшейся неожиданно враждебной мне.

- В нашем мире, друг мой, ничто не бывает даром, - услышал я позади, и даже не вздрогнул – попытайся некто напасть на меня в тот момент, я бы отрешенно подставился под роковой удар. Мне уже не хотелось отвечать за силы и могущество моего отца, я предоставил бы всему идти своим чередом.

Неподалеку от нас с Дианой стоял Мэтью Дюруа в сопровождении Уайта. На лице последнего я видел все то же неизменное выражение учтивости.

- Простите, что я нарушил уединение вашей семьи, - с нажимом произнес я. – Дайте мне собраться и ехать с миром.

- Да само собой, - усмехнулся Мэтью. – Никто не держит, и ссориться на прощание не станем. Лично я вообще не в восторге от того, чтобы шататься тут, а не спокойно гнить себе где-нибудь, как и положено…Мы, мсье Кира, не просто так не умерли. Уайт, давай-ка, проводи барышню к Фелис и Фабиане, пусть пирога попробует. А мы тут еще поболтаем.

Его тон, прежде казавшийся мне чуть не уничижительным, теперь представлялся совершенно нормальным, даже дружелюбным.

Он взял меня под руку, и мы двинулись вдоль палисада, по направлению от усадьбы и маленьких негритянских домиков.

- Ты нарушил не наше уединение, Кира. Никакое не уединение, - начал Мэтью тусклым голосом – совсем таким, каким сегодня со мною говорила Диана.

Я молчал. Я умел слушать.

- Кира, давным-давно в наших местах жили люди, называющие себя просто «людьми». Как водится, боящиеся их представители соседствующих племен придумывали им отвратительные прозвища, обозначающие самые ужасные человеческие пороки. Понятно, что этот народ, настоящий народ-хозяин этих мест, не был богаче, удачливее или сильнее, чем их соседи; быть может, разве что, они умели ценить жизнь и все, что она приносила. В условиях плохой еды и без соблюдения необходимой чистоты эти люди, однако, вскоре начали, как и все остальные, терпеть лишения и эпидемии, смерть стала появляться здесь чаще и чаще. Те, кого позднее стали называть атакапа, взмолились, сами не зная кому, об избавлении. Им хотелось жить долго и счастливо, – Мэтью улыбнулся и, выпустив мою руку, запрокинув голову, посмотрел в безлунное, ещё светлое небо. – Говорят, вон там рай, где всегда хорошо... Я не знаю, почему они не хотели попасть в рай. Почему хотели жить в изгаженной, сырой, затопленной восемь месяцев в году сельве...

- Потому, что здесь их родина, – тихо промолвил я, скорее для себя, нежели желая, чтобы Мэтью услышал меня. А он продолжал:

- Помощь пришла откуда не ждали. Дух, обзаведшийся за тысячи и тысячи лет плотью, вдруг, по единственно ему известной причине, изъявил желание поменять вкусовые пристрастия. Это был свирепый и крайне злонамеренный дух, – голос Мэтью повысился, будто тот желал быть услышанным кем-то, кто мог следовать за нами или подслушивать наш разговор. Я обернулся. – Такой злобный, что даже шаманы, насылающие смерть на прочих людей, боялись его и избегали иметь с ним дела. Наверное, только он сам знает, для чего ему понадобились вдруг не плоть людей, а их души.

Я остановился как вкопанный – совсем как останавливался, бывало, мой жеребец на прогулках, не желая идти в то или иное место этого гостеприимного мирка, населенного мертвецами и демонами.

Мертвецами, что желали и никак не могли упокоиться, да демонами, что следили сейчас за своими ранними или поздними жертвами – Мэтью и его семьей – и мною, чужаком, сыном демона-повелителя Черной смерти.

Мы с Мэтью Дюруа стояли теперь, повернувшись друг к другу и смотрели друг другу в лицо.

- До прибытия в эти края черных рабов, которых покупали белые люди, эти самые белые, наши предки, не могли взять в толк, почему одно-единственное племя, не замеченное в каннибализме, называется людоедами и куда пропадают непохороненные мертвецы, а иногда и живые, накануне лишь слегка приболевшие.

Кира, я болел очень тяжело и звал к себе смерть каждую минуту. Я был верующим, я ждал встречи в раю с Создателем. Видишь – это мое распятие, подаренное мне мамой, – стон вырвался из груди моего приятеля, и мне стало жаль его сильнее Дианы или любого другого члена их семейства. – Зачем она променяла свою смерть на жизнь всех нас?.. Ох, Кира, уезжай, уезжай быстрее!

Больше я ничего не добился от него.

Мэтью упал на колени, прямо на красноватую влажную землю и вдруг принялся разрывать ее пальцами, бормоча что-то о могиле и матери.

 

 

Не мешкая, я направился бегом в мою комнату, в глубине души жалея о том, что так заканчивается моя первая поездка за океан, и застыл на пороге комнаты.

Низкая дверь, так напугавшая меня в мои первые часы в этом доме, была настежь распахнута. За нею угадывались перила лестницы, ведущей куда-то вниз.

Я вдохнул и выдохнул, затем шагнул в комнату, не закрывая за собою входную дверь. Я представил в уме отца – каждую его черту, его рост, его черные волосы, упавшие на лоб, когда он наклонялся взять меня из кроватки, его руки, его ногти синевато-черного цвета.

Я шел через всю комнату к двери и думал о нем, воображая его в уме так точно, насколько позволяла мне моя почти человеческая память. Силясь вообразить его ещё точнее, я припомнил еще его узкие, длинные, мерцающие глаза, его улыбку и зубы, изгиб его шеи, мощную спину, узкие бедра и захлопнул эту дверь.

Теперь можно было собираться.

Я не пускал в свои мысли ни сознание той неведомой, затаившейся за дверью бессильной злобы, ни радость от чувства своей защищенности – я только продолжал думать об отце и быстро укладывал вещи в распахнутый саквояж. Так как благодаря Уайту и мне все лежало на местах с довольной аккуратностью, со сборами менее чем за минуту было закончено. Переобувшись, я вышел из комнаты, спустился по лестнице в вестибюль, вышел из дома через парадные двери и разрыдался.

 

 

 

Атлантика привечала меня по-другому, нежели месяц назад – знойный, несмотря на осень, и опасный Юг. Отравленный миазмами рабства, проклятиями коренных жителей и прочими гадостями, воплощаемые в жизнью людьми, у которых всегда был и вкус к подобным делам, и непреодолимая охота совершать их.

На нашем корабле был беспроводной телеграф, и я отправил матери весточку, несмотря на то, что ещё одна телеграмма была выслана мною день назад из Нью-Йорка. Мне не хотелось волновать ее, да и, сказать по совести, мне совершенно не казались неприятными мои воспоминания о Луизиане.

После отправления я не почти не стоял на палубе, лишь поглядел пару минут на американский берег, стремительно уплывавший от нас в тумане – как совсем недавно очертания всего живого на таинственном байу, прибежище тех, кого не стоило тревожить, с кем не стоило заключать договор...

С другой стороны, разве сам я не был в каком-то роде результатом подобного же договора? Люди так непредсказуемы, так нелогичны. Это всегда было и во мне, потому что в тот вечер я, закрывшись в каюте, лег читать, не желая вспоминать мое путешествие, но раз за разом возвращаясь мыслями на маленькое таинственное поместье в Луизиане – туда, где было что-то представляющее для меня смертельную опасность, но родственное мне и все ещё издалека влекущее меня.

Диану, ее большие, никогда не блестевшие светло-карие глаза, ее напудренные волосы, завитые в день ее похорон, я помнил ещё несколько лет, потом ее черты стерлись из моей памяти, как пропали из виду кипарисы в тот туманный вечер на огромном озере, затерянном посреди болот никогда никому не принадлежавшей Луизианы.