Огромные птицы с красным оперением, медленно кружа, приземлялись на куполообразные крыши, светящиеся мрачной предутренней платиной, чтобы тут же взмыть обратно в воздух – будто жгло их прикосновение к чему-то, спрятанному внутри вековечной, неосязаемой тайны.  

Обволакивая купола, ступы, стекая по синеватому мрамору, уползая под плотно затворенные двери, по окрестностям медленно плыли низкие, будто мерцающие в полутьме звуки – пела медь, и вторило ей густое пение затерянных, давно уже не принадлежащих этому миру сердец. Утихало, лишь на секунды уступая партию слабому звуку раковины, и вновь летело медленно сплетение древних, бесхитростных звуков, сползая в равнины призрачным, почти осязаемым потоком и теряясь меж никем не пройденных многих, несчётных тала, нехотя покидая священный Дарашал, таящийся в пространстве, времени и человеческих снах.

 

Молодой жрец, застывший в глубоком поклоне, медленно разогнулся и ещё несколько секунд задумчиво изучал кончики своих тонких пальцев и сложенные лодочкой ладони. 

Это был совсем молодой паренёк, но уже обладающий изяществом и грацией, сбережёнными в  сотнях поколений. К его лицу очень шли священные украшения-алуны и старинное ритуальное одеяние шафранового цвета, которое носили тысячи его предшественников, как считалось – его прежних воплощений, и которое не ветшало, так как было напоено самим воздухом этого высокого места и несло на себе следы множества бессмертных энергий. Белый священнический шнур обвивал его худенький торс. Длинные, связанные низким узлом волосы были украшены нитями пяти цветов, а руки смотрелись ещё тоньше благодаря тяжелым золотым и бронзовым браслетам, надетым, как показалось бы непосвященному, с явным ущербом для вкуса.  

Гибкое тело отнюдь не выглядело изморенным строгой вегетарианской диетой, которой придерживался юный первосвященник, а напротив – имело ту невыразимую прелесть, ради которой на глупости бывают способны не только люди, но и Боги. 

Непрошеные мысли, видения и сны не оставляли его ни на единую секунду, свободную от медитативных практик, и будь его воля – он навсегда покинул бы такой мир, где приходилось не забывать об этом кожаном мешке, которым отчего-то восторгались, и поддерживать его существование сном, едой и прочей пренеприятной физиологией. Стоило его уму заняться обыкновенными явлениями материальной, обусловленной жизни, как тут же выражение лица его менялось – он покусывал  губу, совсем как задумавшийся над арифметической задачей школьник, а меж подбритых полукруглых бровей обозначались две крохотные морщинки. 

На его лице и полуобнаженном теле, покрытых потом от невозможного умственного напряжения, играли последние за эту ночь беспокойные лунные лучи, отраженные от огромных, неподвижно сейчас застывших цилиндров мани. 

 

В полной тишине зашевелились, словно от ветра, желтые и бирюзовые лунгта, едва слышный звук издали спросонок колокольчики, и вздохом далекого океана отозвались огромные, лежавшие на своих обыкновенных местах темные витые раковины.    

С закрытыми глазами почувствовав движение на алтаре, он крепче зажмурился, внутренне сжался, переплетая пальцы в смятении, одновременно будто взметнувшись всем телом вверх. 

Почти невесомо его головы коснулись. Атише было известно, что никто никогда не имеет права касаться головы или плеч первосвященника, и он внутренне и внешне дрожал каждый раз, когда это случалось. Случалось за тем и чуть большее, чего он никогда впоследствии не позволял себе обдумывать или вспоминать, как бы упражняясь в управлении своим телом и мыслями. 

– Атиша. 

Просто слово – его имя. Отчего же так застучало сердце, отчего стало больно и закололо где-то глубоко в горле, будто от быстрого бега? Нежно, больно и страшно, как древняя раковина, отозвалось то, что он всегда называл своей душой.

– Атиша, мой сын!

Руки – прохладные, неземные, руки с запахами горьких сладостей ласково провели по лицу.  

Он всегда пропускал этот момент, когда его Бог, будто скользя, сходил к нему с алтаря – к своему подопечному, чтобы ободрить его, приласкать и успокоить. 

Он открывал глаза уже после, поневоле любуясь золотистой, с зеленоватыми отсветами кожей, длинными дрожащими зрачками и нежным ртом, готовым впиться в него, словно отдариваясь за слезы беспокойства и жертвы ему в виде бессонных ночей.  

Он сомневался. 

– Тебе трудно? Ты сомневаешься? В чем?

– У меня ощущение, – с трудом, будто под водой, выговаривая слова, вымолвил Атиша, – что все,  что я делаю, все, что созидается другими – напрасно. 

– Это нормально. Разве я не говорил тебе, что тщета – спутница всякой жизни? – его Бог не улыбался, но в нежном, будто полет листьев, голосе была слышна все та же, уже великолепно изученная Атишей, невидимая улыбка. 

Эта улыбка всегда адресовалась только ему, одному ему, молодому жрецу, научившемуся выходам из тела, постигшему глубокую медитацию и поиск других сознаний.

– Ты не поможешь всем и каждому. Меня утомляют эти разговоры. 

У Атиши сжалось сердце.

– Я иду мимо темного сада, где трое подонков, – ироничный взгляд светло-зеленых глаз – и первосвященник мгновенно исправляется в оценке, – где трое убивают беззащитного. Это его карма, да? Я не должен вмешиваться? Нага, если ты подтвердишь мне это сейчас, я уйду и никогда больше не поверю ни одному Богу... 

Нага вздохнул. 

Колыхнулись крохотные золотистые кисти на его плотно запахнутой на груди одежде – и Атиша отвел взгляд, чувствуя, как раздражен его Ками.

В следующую секунду он уже прижат к сильному, прекрасному телу, прижат крепко – не вырваться.

– Ты оказался там. Значит, это было предопределено, и твоя дхарма велит тебе сделать так, как ты сделаешь. Я говорил тебе о том, что нет смысла губить свое существо, сидя и оплакивая каждую человеческую смерть, их миллионы.  

Атиша поднял голову. Нет, Нага не улыбнулся и сейчас. Но как же тепло было в его руках, стоять прижатым к нему так крепко, как прежде не доводилось Атише – никто и никогда не обнимал его так, и он не помнил подобного чувства. 

Он бы не смог явно отрешиться от этого даже под угрозой смерти. 

Подняв руки, он обнял своего покровителя. 

«Ты не осознаешь своей губительной привлекательности, и только мне позволено восхищаться твоим, презираемым тобой телом», – он услышал мысли Ками и сам совершенно ничего не смог вымолвить в ответ.

Нага целовал его губы. 

Нага думал так сильно, что его было слышно, наверно, во всех мирах.

«Я показал тебе, как поворачивается свод Неба. Я показал тебе сам Атман, первоисточник всего, первоверу всех людей и других племен. Атиша, мой Атиша, иди ко мне!»

У юного жреца кружилась голова. Хотелось заплакать или побежать; хотелось ещё раз родиться и ещё чего-то, смысла, ни обозначения чему он знать не мог.     

– О, твое чистое сердце! - вслух сказал Нага. Взгляд Атиши остановился на изображении ваджры, похожей на ту, что носил Хануман, и первосвященник покраснел, как парадная скатерть, вообразив себе совершенно непристойные ассоциации.

«Носящий имя праведного Джоводже и докатился до такого... до стыдного», – Атише прекрасно помнились те самые мысли, что беспокоили его во время первого посещения Наги. Теперь он только посмеялся бы себе прежнему. Руки Наги легли на голову его жреца, и тот знал, что последует дальше. 

Поцелуи, крепче прежних. Ласки – самые искусные и сладостные. Атиша лежал навзничь на полу, извиваясь и ерзая. Он знал, что незачем притворяться и разыгрывать недотрогу, ведь Ками уже не единожды попробовал его плоти.  

Давя на него сверху, Нага грубо ласкал жреца, и тот терпел, зная о той милости, что будет подарена ему вскоре. 

Это было лучше, чем вечная жизнь. 

Порывы предрассветного ветра обвивали тело Атиши, как ласковый шелк. Чувства обострились. Осторожно, будто пробуя на вкус, влажный раздвоенный язык прикоснулся к животу молодого священника. Ниже и ниже, почти неощутимо лаская, – наконец нежная ладонь Наги легла на юношеский пенис, пальцы, чуть прикасаясь, мягко обвели контуры головки, предельно аккуратно кончик длинного ногтя коснулся дырочки на самом конце... Атиша выгнулся в пояснице, стремясь к долгожданным, ласкающим губам, и, не удержавшись в прогибе, рухнул –  влажный шлепок его напряженных ягодиц о пол раздался в тишине утра как громкий удар. Нага, обеими руками прижав нетерпеливого, выжидал. 

Усмехался. Атиша сделал попытку переплестись с ним пальцами, но неожиданно тот нагнулся и сразу, одним движением, как будто вдохом, вобрал в рот жаждущий пенис.

Язык несколько раз обвился вокруг плоти, ладони обхватили яички, сжимая, вбирая их в горсть, будто массируя. Первосвященник вцепился в собственные волосы и вскрикнул. Все потеряло значение, исчезли все смыслы – Нага, безумный Бог его сердца, ласкал ртом его член и исподлобья смотрел прямо ему глаза. Хотелось разорвать себе грудь, хотелось умирать и править, жить и взывать к тому, кто был рядом – вот здесь, такой близкий, ближе, чем был Атиша для самого себя.   

Его рот становился то нежным, то грубым. Язык там, в теплом нутре, оглаживал венчик и головку, плашмя постукивал по приоткрывшемуся, сочащемуся уже отверстию на ней. Слюна то наполняла этот дарующий блаженство рот, то проливалась наружу, и тогда плоть Атиши чуть холодил впускаемый сквозь тонкие губы воздух; Нага то медленно, то быстро двигал головой, зная, как жрецу нравится этот его прием.   

По гибким телам, как рябь на море, пробежала дрожь, и уже ничего не соображающий Атиша, не разрывая контакта с Ками, развернулся на живот. За ним, не отрываясь от его плоти, развернулся и Нага, который теперь, запрокинув голову, предоставил своему священнику возможность оценить мягкость и глубину его пульсирующей глотки.

Едва стоя на разъезжавшихся локтях, навалившись пахом на лицо Ками, то скуля, то вскрикивая, Атиша уткнулся лбом в дрожащие стиснутые ладони. Почти сразу он почувствовал нежные и быстрые глотательные движения Наги и спустил ему в рот свое семя, выкрикнув сквозь слезы непристойное слово, сжимая ягодицы и  насадившись на проталкивающиеся меж ними напряженные пальцы... 

Нага стоял над ним на коленях, отирая сперму с уголков губ. Откинув волосы с лица, смерил первосвященника взглядом.

– Вставай.  

Атиша, дрожа, повиновался. 

Под словом «вставай» понималось то, что Верховный жрец должен стать на колени,раскрываясь перед Ками.

Они больше не были жрецом и Богом. Горячий, будто железная крыша в полдень, Нага навалился на обессиленного Атишу и сразу вдвинул пенис в хрупкое тело. Первосвященник еле слышно хмыкнул и прогнулся в спине, легонько подавшись на обладающего им, будто желая втянуть его в себя глубже. Боли не было уже давно. 

Повернул голову, развратно и повелительно ухмыляясь, и тут же получил шлепок по бедру. В эту же секунду Нага чувствительно схватил несколько прядей его волос и дернул к себе резко качнувшуюся голову. 

Атиша не сдержал крика. 

Ему всякий раз нужно, чтобы мне стало больно... О, Нага, отец мой! Люблю тебя...

Двигаясь вперед и вверх, подобно волне, Нага придерживал любовника, охватив его худенький торс рукой, равнодушно и безжалостно выкручивая пальцами багровеющие соски Атиши. Свесив голову, тот уже не мог ни стонать, ни двигаться, а только тихонько выл на одной ноте, покинутый разумом, своей верой и даже удивительными и бесформенными видениями.  

Сознание встрепенулось, только когда по ногам скользнуло громоздкое, мясистое и горячее, когда на плече ощутился дымок дыхания и шелково-прохладная шерсть бороды упала на лицо. На это нельзя было смотреть, но молодой жрец уже видел все, что ему хотелось. Резкие движения мощного хвоста заставляли его раздвигать ноги – шире и шире, ледяные когти впивались в кожу до самого мяса, и едкая слюна лилась непрерывной струйкой, заливая глаза и рот. 

«Хватит...» – Атиша думал словно против воли, и его мысль, будучи, как всегда, такой ясной, оказала ему дурную услугу.

Ками словно свернулся и развернулся с Атишей в объятиях – оглушительно взвыв на неслыханной, диссонирующей ноте, он задвигался ещё быстрее, и первосвященник извернулся, безотчетно запрокинув голову, и прижался поцелуем к холодной бугристой морде, скользнув языком по торчащим клыкам.

Две слезинки, стекшие ему в рот, кольнули Нагу не хуже излучений частиц неназываемых вселенных. Медленно опускаясь с Атишей обратно, он не переставал двигаться, и подлинное наслаждение накрывало все его тела и каждый уголок его великого разума.    

Сплетенные любовники, будучи невидимыми в земных частотах, содрогались, словно плавимые гигантским лучом. Пенис дракона ярился, пылая, в человеческом теле. Уже мягкие губы целовали щеку священника, крепкие руки сжимали его, вокруг шеи обвивались просто очень длинные, будто человеческие, волосы. Но сама сущность Ками всё же была неповторима, незабываема для того, кто сумел познать его истинный облик.

– Сын мой! – срывающимся шепотом промолвил Нага. – Я... я люблю тебя, Атиша.  

Атишу словно огонь обжег изнутри. Нага ударил хвостом, и его радужные глаза закрыли от первосвященника восходящее солнце. 

 

 

 

«...Камисина!» – громко раздалось откуда-то, и Атиша, вздрогнув, проснулся.

Болело тело.  

Он, не открывая глаз, как делал всегда, сел в постели, опираясь на саднившую, прокушенную ладонь. Смотреть на этот мир не хотелось. В этом мире он не был похож на Нагу.

«Боги, я что, заснул днем? И что за Камисина?.. А, тот мальчик. Футо». – Протирая мизинцами уголки глаз, Атиша прислушался.  

Нага с кем-то разговаривал.

«Вы люди. Рано или поздно вас не станет. Мы переживем вас – Гаруда и я».

Молодой жрец улыбнулся. Его разум теперь не парил над Дарашалом и всей Землей, как парили недавно они с Нагой. Его тело, до каждой молекулы принадлежащее Богу-Дракону, тело, которое небытие, разверзшись, ждало в положенный час, стонало от счастья. 

Одинокий жрец не знал других слов любви, кроме тех, что приходили сквозь ненужные  слезы. А они, будто боясь не успеть за этим моментом настоящей жизни, текли и текли из заспанных глаз, напоминавших черные лотосы, в которых смогло отразиться, смущенное, само Небытие. 

– Отец мой, Нага!..

– Атиша, сын мой, – тотчас отозвалось тихо, как свет любимой звезды.

 Солнце распустилось на половину неба, как гигантская акация, и наконец затопило священный город, вымывая остатки затаившихся лунных теней. 

Сидевший на полу Атиша поднял руки к лицу и поцеловал ладони, сам не замечая того, что улыбается.

– Мои руки... счастливые, вы касались Бога.

Маленькая ласточка, присев на угол крыши, пела, и её песня была нежна и полна настоящей, прекрасной жизни.