На тему одержимости любовью, наследственных болезней и религиозных убеждений :-)

Название: Сверхпроводимость

Автор: surazal

Персонажи: отец Даниил/Ирина

Предупреждения: Высокий рейтинг, с насилием и сексом. Лицам моложе 16 к прочтению не рекомендуется. Исповедующие христианство могут увидеть в тексте нечто неприемлемое для себя.

Можно погуглить имена собственные из этого рассказа и найти упоминания о реальных персонажах и похожих обстоятельствах, но тем не менее, все совпадения будут случайны.

Размещение на других ресурсах и в личных дневниках запрещено. Свидетельство о публикации №21202150329

 

Небывалый для июня холод уже четвертые сутки стоял над коммуной. Небо каждое утро светлело медленно, как будто нехотя, и распустившиеся в монастырском палисаднике цветы с рассветом не раскрывались до конца, а съеживали подмерзшие лепестки, понурившись, будто сгорбившиеся нищенки.    

Впервые с того времени, как его отпустили, отец Даниил решился отслужить литургию. Будто стесняясь себя самого, шаркающей походкой, невесть откуда взявшейся, свойственной лишь каторжникам да замкнутым и больным людям, он пошел по направлению к церкви, и эта дорога показалась ему самой долгой из всех…

Отпирая двери, он услышал сверху тяжелый звук и поднял голову. В густой серо-молочной пелене самолет не был виден, но тоскливое эхо двигателей еще гудело в голове клирика, даже когда он затворил дверь, облачился и вошел в алтарь.

Несколькими метрами ниже престола, в подвале церкви находилась комната, из которой месяц назад двое полицейских вынесли тело сестры Ирины, так и окоченевшее в жуткой, изломанной позе.  

    

Ее одержимость, окажись она вдруг правдой, принесла бы облегчение им обоим.

Даниил отправил бы послушницу на сеанс экзорцизма и на последующее лечение в психиатрическую клинику, а сам, напуганный, поспешил бы умертвить зародыш своей похоти о камни молитвы, поста и истязания плоти, как его учили.

Ни одного раза в жизни не сталкиваясь с настоящей одержимостью злыми духами, Даниил до дрожи боялся этих широко разрекламированных явлений. Сердце его барабанило изнутри по ребрам, стоило ему вообразить, что в его приходе или, что стало бы настоящей катастрофой, во вверенном ему монастыре, появился бы некто даже просто похожий на одержимого.

Двенадцать лет назад Ирину привезла в монастырь то ли дальняя родственница, то ли просто односельчанка. По ее уверениям, в девочке наблюдалось какое-то особое благочестие – Даниил не стал уточнять, в чем оно выражалось, потому что присутствие особы, сопровождающей девочку, было ему отчего-то неприятно. Главной же причиной, по которой Ирине Корич следовало сделаться Христовой невестой, было ее сиротство в сопровождении привычного спутника – бедности.

Неприятным сюрпризом стало и то, что девочка, как оказалось впоследствии, происходила из баптистской деревни, и священнику пришлось на скорую руку обучать ее православной догматике.

Молодая юродивая Иляна, невесть откуда взявшаяся в коммуне за год до появления Ирины, едва завидев новую насельницу монастыря, выкрикивала ругань, била в ладоши и ухала по-совиному. Даниил не обращал внимания, продолжая, как ему и подобало, уделять новенькой послушнице внимание, не большее и не меньшее того, что он уделял остальным девяти молодым насельницам и двум старым схимницам. 

Через три месяца Иляна исчезла. Даниил в сопровождении полиции ездил в соседний жудец – убеждаться в том, что тело сбитой грузовиком женщины, одетой не по погоде, и было телом юродивой Иляны.             

Ирина немного поплакала, как и половина монахинь. Смерть от несчастного случая была здесь редкой гостьей.

Через месяц она нарисовала несколько картин металлическими перьями для письма – рисовала, вытирая их о картон, мазками…и показала ему.

Даниил всматривался в черные, летящие быстрыми птицами силуэты, и его пугала фотографическая точность воспроизведения Ириной того места, где, судя по фотоснимкам, было обнаружено тело юродивой.

Его восхищал гений Ирины, проявившийся позднее в стихосложении…только странными были эти стихи. В них сквозила жажда жить, безбожная жажда управлять своим миром и строить его. В ее стихах не было ни слова о грядущем небесном царстве, о добре и зле – они не упоминались, будто в реальности будущей монахини их тоже не было.

Через месяц она положила их на музыку собственного сочинения и часто напевала, сидя после вечерней службы в палисаднике – там, откуда открывался вид на зеленеющие весенние холмы и овраги, в которых, бывало, до апреля лежал снег.

Ирина любила выходить на улицу вечерами, и эта ее привычка не зависела от сезона. Ее кожа была белой, как молоко, чувствительной к солнечным лучам и раздражающейся от малейшего грубого прикосновения руки или ткани… Ей исполнилось уже семнадцать лет, когда она начала осознавать свою женскую привлекательность, и Даниил решился на непростой разговор с нею.

- Ирина, ты уверена в своем выборе?.. Я не дам тебе пострига, может быть, всю жизнь – я отлично вижу, что ты не рождена для монашества. В миру ты принесешь большую пользу, ты чувственный человек, артист, а монашество подразумевает умерщвление плоти…и часто умерщвление также творческих порывов. Ты не готова…Обдумай, Ирина, обдумай, хочешь ли ты жить здесь, не имея возможности выйти замуж и реализоваться каким-то другим путем, - он говорил, думая, как красиво и логично звучит его речь, но от речи этой у него почему-то щемило сердце.   

Она не слышала ни одного его слова. Сидя на подоконнике, подвернув ногу под себя, молодая послушница быстро водила углем по картону, закусив губу и плотно стиснув в перепачканных пальцах почти исчезнувший уголек.

Ветка дряхлой березы то и дело наклонялась от ветра прямо в открытое окно и задевала ее рыжеватые волосы, выбившиеся из-под черного платка.

Даниил подумал, что они оба молчат уже слишком долго для того, чтобы это молчание кто-либо мог счесть приличествующим для беседы духовника и послушницы.

Наконец Ирина поднялась с подоконника, не глядя на Даниила, протянула ему рисунок и вышла, беззвучно прикрыв дверь.      

Вечером он долго смотрел на собственный портрет, украшенный издевательским нимбом, и зачем-то изображенную художницей на его плече какую-то собачью лапу с изогнутыми, длинными когтями.

Он никогда не мог бы сказать, что отношения смущавшей его послушницы с другими насельницами были странными. Она бросалась на помощь, едва видела, что в ней нуждаются, никогда не отказывалась помолиться за кого-то из сестер, и, обладая поистине феноменальной памятью, помнила наизусть практически весь требник. Ее любили. В этом Даниил не сомневался ни одной минуты.

К зиме он снова затеял разговор о том, что Ирине лучше оставить монастырь.

Ее реакция была неожиданной.

- Ну почему вы гоните меня? – тихо спросила Ирина. Ей в тот год исполнялось восемнадцать лет, и она, уже будучи достаточно рослой, смотрела прямо в глаза священнику, не поднимая головы. – Разве кому-то плохо от моего присутствия? Разве я не выполняю весь устав и все, что положено? Разве я – искушение для кого-то здесь? Я же стараюсь! Вы можете выгнать меня, но мне некуда будет идти…

Ее речь была порывиста, Даниил ощущал ее резкое, тяжелое дыхание.

От ее одежды пахло яблоками и древесной стружкой, которую она собирала в столярной мастерской для растопки. Черный платок упал на ее плечи, обнажив голову, а синие глаза казались красноватыми от того, что в них отражался ветреный закат…Никогда еще Даниил не видел никого красивее.

Со злым лицом он развернулся и пошел прочь, размахивая руками и ругаясь про себя в таких выражениях, которые давно уже не только не употреблял, а даже и не слышал в своем окружении.

Ему показалось, что в спину его стукнул легкий смешок – будто спелое яблоко.

Через полгода, едва снег сошел с холмов, он понял, что Иринино сердце победило его.

Никогда, никогда он не признался бы в этом ни одному живому существу на земле; Даниилу казалось куда проще убедить себя в самом страшном из всех существующих диагнозов, якобы наличествующих у послушницы – в одержимости злым духом.

«Музыка…странная музыка, когда слышно фортепиано и скрипку, которых здесь нет, орган и колокол…странные стихи, жуткие картины, с которых в лицо дуют ветра…Нет, она одержима!»

В конце концов, он и сам поверил в собственную жестокую выдумку.

 

 

- Это же кощунство, - сказала Ирина своим тихим и нежным голосом. – Вы кощунствуете, отче, - утвердительно и спокойно добавила она.

- Да запретит тебе Господь, - пробормотал Даниил, возясь с цепями и подтягивая их повыше.

- А вы кто такой, чтобы запрещать? – произнесла девушка, переступая на носках неудобных туфель. Раздев ее донага, священник позабыл снять с нее обувь.

- Замолчи, нечистый, - Даниил прибавил пару ругательств, и Ирина, как ему показалось, даже посветлела лицом.

- А теперь вы сквернословите в святом месте. Да?

Она так спокойно глядела ему прямо в глаза и при этом чуть улыбалась, что он не выдержал.

От удара ее голова мотнулась в сторону, ударившись о звонкую, сухую древесину. Было слышно, как в ее шее что-то хрустнуло.

Даниил ждал крика.

Ирина чуть шевельнула шеей, потом дернула ею, пытаясь отбросить волосы с лица. Они сейчас казались тусклыми, ее длинные, светлые, мерцающие, как паутина, волосы, словно это была не всегда невинная Ирина, а кто-то незнакомый и грязный, к кому не хотелось прикасаться даже палкой,  как к какой-то мерзости.

И он прикоснулся к ней, к ее желанному телу, распятому им на кресте, который он сколачивал, до самого конца работы не рискнув признаться себе в том, для чего тот нужен...

- Вы собираетесь оскверниться? Потому что меня вам не осквернить, - Иринин голос неожиданно взлетел к низким и темным сводам подвала. – Нельзя осквернить того, кто…ах!

Кровь из ее прокушенных губ брызнула на лицо священника, и он сжал обеими руками ее девственную грудь, безжалостно оставляя гематомы, тут же наливающиеся темно-синим.      

Она не просила отпустить ее. Она издевалась.

Если бы не ослепляющее желание плоти, Даниил бы, пожалуй, поверил в свою бредовую идею об одержимости. Он не знал, он боялся верить и боялся не верить в то, что придумал сам, мучаясь любовной горячкой, терзающей его впервые.

- Знаете что, отче? А ведь могли бы с вами быть здоровыми, нормальными людьми, могли пожениться… - без усмешки, задумчиво, будто она и не была привязана к кресту в темном подвале, а сидела на качающейся скамейке в благоухающем палисаднике, сказала Ирина, и вдруг замолчала на полуслове. Девичье лицо исказилось от боли, вызванной грубым вторжением в ее тело его перевозбужденной плоти. 

Несколько капель крови стекло по ее ногам, несколько упало на пол.

Ирина больше не говорила ни слова. Прикусив посиневшие от холода и боли губы, зажмурившись, она дергалась от его резких поступательных движений, которым, казалось, не было конца.

Несмотря на мучительное многолетнее воздержание, его хватило почти на десять минут, в течение которых он дважды почувствовал, как вокруг его члена внутренность Ирины сжалась, точно крепкий кулачок. Ее потные волосы, будто ожившие, обвили его руки, которыми он сжимал – впрочем, очень осторожно – ее шею.   

Она стонала.

Он не мог в это поверить – она стонала!

Проникновение в вертикально подвешенное тело больше не вызывало у него дискомфорта, а ее кровь служила отличной смазкой. Девушка напрягалась, пульсировала, словно поймав его ритм, и, по всему было видно, получала наслаждение, ничуть не уступая  в нем своему насильнику. Ее собственные низкие горловые стоны были стонами получающей удовольствие женщины, и Даниил не мог остановиться, причиняя ей боль, причиняя боль и себе и уже отказываясь верить в то, что оба они находятся в подвале церкви, прямо под Святым местом.

Дернув ее на себя так, что несколько суставов девушки хрустнуло, он кончил, извергая внутрь нее струи одну за другой и почти воя от наслаждения в один голос с нею.

Почти сразу же он вновь почувствовал возбуждение и еще раз изнасиловал ее.

- Освяти эту церковь моей кровью! – сказала Ирина – вовсе не хрипло, не мужским голосом и не десятком голосов разом, двигаясь, сколько позволяли цепи, до мяса истершие ее запястья. – Правда, придется ее заново освящать, а того лучше – сжечь…- улыбалась она.

А кровь капала – лилась кровь прекрасной послушницы, так и не ставшей монахиней, кровь, на которую она сама смотрела со странным вожделением во взгляде.

Скользя на порядочной уже луже мутно-бордового цвета, священник, который больше не мог считать себя священником, додумывал обстоятельства завершения обряда, проведенного им против собственной воли.

- Дай мне попить, отче, - тихонько сказала она спустя немного времени, не поднимая на него глаз. – Я жажду. 

- Не кощунствуй, сука! – ответствовал Даниил. – Кровь собственную впору тебе пить.

- А-а… - улыбнулась Ирина. – Как скажешь, отче, - с этими словами она под немыслимым углом вывернула шею – Даниил похолодел, потом вспотел, и сразу же снова его бросило в холод – и впилась в собственное плечо, издав горлом гулкий и неприятный звук.

Он попятился и упал, поднялся и вновь повалился на пол, потому что ноги отказывались держать его.  

- Во червяк, - усмехнулась распятая. – Ползком от меня удираешь, изгонятель недоделанный... Заразиться боишься? - и нежным своим голоском Ирина прибавила изящное, со вкусом составленное богохульство. Шея ее была в полном порядке и свободно поворачивалась.

Взвыв от ужаса, Даниил подскочил и в считанные секунды исчез за дверью.

Навалившись на тяжеленную дверь, он запер замок и истерически задергал дужку, проверяя, крепко ли она сидит, и не понимая – то ли чудится ему, то ли в самом деле слышит он тихий, мелодичный смех своей послушницы.

 

Когда его пришли забирать в первый раз, он служил литургию, запершись в церкви.

Полиция в количестве троих человек и примар были вынуждены взломать церковные двери.

Коммуна была в ужасе. Никогда за всю историю этих мест здесь не случалось подобного убийства. То, что благочинный монастыря до смерти замучает послушницу, не пришло бы в голову даже самому извращенному и жестокому человеку – в коммуне испокон веков даже собак не били. И потому, когда отец Даниил вернулся без священнического облачения, пешком, после прохождения двухнедельной психиатрической экспертизы, никто не открыл ему дверей, и даже его подопечные монахини не поздоровались с ним. Они сидели по кельям, читая свои молитвы и дожидаясь приезда нового благочинного.

Завидев его, все переходили на другую сторону улицы, и через несколько дней Даниил вовсе перестал показываться людям.

Он сутками лежал в пыльной ризнице, вдыхая сухой воздух и позволяя себе выходить наружу лишь по ночам.

Когда в двери церкви, уже кем-то навешенные, снова постучали, Даниил не отозвался. Он не запирался, и представители власти беспрепятственно прошли прямиком к алтарю.

Он услышал свое имя и обвинение в убийстве, - никогда у него не было сомнения, что когда-нибудь его признают не психопатом, запершим связанную монашку в подвале, а настоящим убийцей невинного.

Ирина перестала помогать ему.  

Как он думал, помощь ее была и в том, что тело, извлеченное из подвала в то утро, было всего лишь телом женщины, пытавшейся вырваться из цепей, которыми она была примотана к кресту... Никакого следа избиений или сексуального насилия на теле найдено не было, словно жертва каким-то образом восстанавливала свои ткани в течение тех трех дней, в которые умирала.

Он вышел на улицу, прекрасно осознавая, что не побежит. Понимали это и его сопровождающие, и, казалось, даже окружающая природа, которую он видел в последний раз.

Вокруг толпились люди, и он не смотрел им в лица, чтобы не увидеть – в их глазах не было сочувствия.

Будто в ее песне.

Только солнце становилось слишком уж злым для раннего июньского утра.

- Вы не смогли, да? – донесся до него тихий вопрос, и Даниил, потирая руками уже затекшую шею, повернулся на голос…

Рядом с полицейской машиной стояла та самая женщина – он узнал ее сразу, та самая, что больше десяти лет назад в один проклятый день привезла к нему Ирину.

- Что я не смог? – тупо переспросил он, мечтая лишь о том, чтобы никуда не торопящиеся полицейские наконец впихнули его в воронок с темными стеклами. Солнце невыносимо жгло его.

- Изгнать из нее это? – одними губами молвила женщина. – Я приехала на эксгумацию, и потом забрать тело, а мне сказали, что ее сжигать увезли.

В темно-синих глазах ее, чем-то напоминающих Иринины, тускло переливалась печаль, разбавленная еще каким-то неназываемым, странным чувством.

- Изгнать…- Даниил схватился за распахнутую дверцу машины, всем сердцем желая уже оказаться в прохладе и мраке тюремной камеры.

- Ирина была одержима. Простите, что я тогда привезла ее к вам. Мне было просто некуда деться. Ее не хотели оставлять в нашем селе ни под каким видом, а в приют…Ну, я хотела, чтобы ей как-то духовно помогли в монастыре, что ли, - приезжая женщина проглотила смешок. Не обращая внимания на побелевшего лицом отца Даниила, она продолжила: - Она потомок нечестивца, заключившего договор с духами злобы. Временами, вот уже в течение трехсот лет в этом роду, бывает, появляется ребенок – часто это девочка… одаренная необыкновенными талантами и странной, богопротивной силой. Раньше у нас таких убивали.

Она осеклась и, не сказав больше ни слова, отошла от машины, в которую забирался, трясясь и едва владея собственным телом, несчастный отец Даниил.

- Я был прав, - сказал он сопровождавшему его сержанту полиции, который не обратил ровно никакого внимания на его слова.

- Вы можете считать меня сумасшедшим, душегубом, но я был прав хотя бы в том, что тогда поверил себе, - продолжал бормотать Даниил, скрючившись на жестком сидении воронка и прикрываясь ладонями от палящего, уже невыносимо палящего июньского солнца.