И предисловия к этому фику - нет. Больно мне было, и всё. 

Название: Исполнение откладывается

Автор: surazal

Фэндом: Death Note

Альтернативный вариант развития событий.

Лайт, L, немного Near.  Джен. Практически. Совсем без намеков не смогла, но гомофобы на этом фике выживут. 

Размещение текста целиком (а также любой части) на других ресурсах и в личных дневниках запрещено.

Свидетельство о публикации №21110170973 

 

Соленый… Странный, сладко-соленый вкус.

Никогда прежде Ягами Лайт не чувствовал этого вкуса. Только когда самый чудесный рассвет в его жизни – прощаясь с ним, нежно будил его прикосновениями раннего весеннего солнца,  - он понял, что чувствует вкус своих слез.

Он плакал во сне.

Он чувствовал себя немного странно, от того что сейчас, проснувшись в последний раз и услышав известие о грядущей собственной казни, не ощущает сожаления.

Сожаление о себе, сожаление о том, кого он оставляет, о том, кто, может быть, не верит в его вину - всё стало незначительным и будто приглушенным, как это дымчатое, спокойное, нежное утро, в которое ему сообщили, что оно для него – последнее.

Душа пела.

Ягами Лайт всегда был по натуре гностиком – до того самого времени, когда, побуждаемый любопытством, поднял это с земли, почему-то не пройдя мимо и не отшвырнув это ногой, словно опасный мусор.

Стоя перед зеркалом и бреясь безопасной бритвой – тщательно, чисто, как никогда, он понял, что эйфория, владевшая им с момента пробуждения, должна была оставить его в самые ближайшие часы и смениться черным отчаянием и жаждой уже ненужной ему жизни.

Он читал об этом явлении в какой-то книге по судебной психиатрии.

Усевшись на пол, возле двери, Лайт думал о себе – далеком, чужом, невероятно наивном мальчишке, взахлеб слушающим собственные мечты.

Хорошие мечты о том, как сделать мир лучше. Безопаснее. Совершеннее.

Он улыбнулся себе.

Потом уткнулся в колени лицом и, зажмурившись, долго смотрел, как под закрытыми веками плывут цветные многогранники, становясь все мутнее и проще.

- Жалеешь о чем-нибудь?

Он даже не понял вначале, что этот голос звучит наяву, а не в его голове.

Не отрывая лица от колен, хмыкнул.

- И правильно, - донеслось от противоположной стены. – Увидимся позже. Я не хочу смотреть на твою смерть.

- Разве это не будет интересно? – улыбнувшись, Лайт поднял голову, но его шинигами – компаньона и главного зрителя уже не было в камере. Неужели он все-таки нарушил одно из правил? – А ведь я почти пожалел, - шепотом добавил он – так тихо, чтобы не услышать себя.

 

 

- Что это он опять говорит?

Камера смертника была подключена к системе круглосуточного наблюдения.

Наблюдатели менялись каждые двенадцать часов – частенько даже самая тренированная психика не выдерживала ночных монологов Киры.

- Сам с собой, вероятно.

- Немаловажно было бы послушать и проанализировать. Вина-то установлена, так сказать, предварительно.

- Не мели чушь! Ему приговор вынесен.

- Говорят, свидетелей казни будет пятеро. В числе их, между прочим, тот самый…кто дело вел.

- Его совесть не мучает?

- Нет, не мучает. Доказаны убийства тысячи человек.

- А способ?..

- Не начинай по новой. Не все ли равно, как он убивал, лично я не собираюсь на эту казнь смотреть.

- И я.

 

 

 

 

- Ягами Лайт. У вас есть последнее желание?

- Я не хочу, чтобы мне завязывали глаза, - на всякий случай ответил он.

- Сожалеем, но таков порядок. Сожалеем.

- Тогда я хочу… выйти еще раз наружу и посмотреть на небо. Сейчас ведь закат?..

Каждая клеточка его тела упивалась этим холодным, неотвратимо наступающим вечером.

Вы же будете мне благодарны.

Я пытался. Пытался больше, чем каждый из вас.

Такой ветер! Впору простудиться.

Что за чушь.

Если бы можно было простудиться еще хоть раз…

Такое красное солнце. Самый краешек оплавил крыши домов, и солнце тонет за ними, тонет в сером, некрасивом месиве из теней облаков и зданий. Будто апокалипсис – этот вечер.

Красиво.

Конвойные наблюдали, как, слегка споткнувшись, Ягами Лайт согнулся, остановившись на секунду словно в прощальном поклоне, предназначенном этому глупому миру.

Никто из них не понял, почему не в его, а в их собственных глазах стояли странные, холодные слезы.

 

- Все еще откладывают?

- Нет. Приводим через десять минут, - сказал Тобару и вдруг встретился взглядом с ним...

Он бы предпочел выдержать взгляд приговоренного, взгляд из-за стекла, словно уже из загробного мира. Но не этот.

Безумный. Не желающий ничего. Полный отчаяния, настоящего, слепого отчаяния.

Взгляд глубоких, удивленно распахнутых глаз Рюдзаки, словно взгляд ничего не понимающего ребенка, – "что это?"

Чуть приоткрытый рот, и на лице – никакого торжества, никакого равнодушия.   

«Как?»

- Не откладывают? – одними губами переспросил L.

- Не откладывают, - бодро отозвался еще один экзекутор, входя в комнату и зачем-то протирая платком дверную ручку.

Он осекся, едва не вздрогнув от взгляда детектива – страшного взгляда, темнеющего, будто зимнее небо. Поежился и вышел, сопровождаемый коллегой.

Оба направились туда, где их ждал третий, – всем им предстояло выполнить свою работу и надеяться на то, что, нажав на рычаг, каждый из них теоретически оставался невиновным в смерти убийцы.

 

 

L  не имел представления, сколько времени он ожидал казни.

В ушах шумело, будто он нырнул на невероятную глубину. Он понадеялся на то, что звуки не будут доноситься из-за стекла.

И последние шаги Лайта показались ему похожими на жуткие удары в дверь.

Хотелось упасть. Хотелось туда – упасть в эту разверзающуюся квадратную смерть вместо него – не видеть.

А он не видел. Опустив голову, улыбался каким-то своим мыслям.

L  понял, что прислушивается к ставшему уже привычным странному бормотанию Киры.

Он не мог зажать уши, хотя, вопреки ожиданиям, и находится в комнате один.

Закусив мизинцы, детектив с болезненной гримасой, неотрывно смотрел на то, что – он знал – станет преследовать его до конца его собственной жизни.

Веревку заправили в кольца и накинули на шею Лайта.

…Он видел только Лайта, он слышал шорох его одежды, его неразборчивые слова, и, ему казалось, даже дыхание.

Губы L словно сами собой произнесли имя Лайта. Будто позвали, зная, что это зов – уже в пустоту.

«Ты слышишь меня? Ты слышишь? Прости за то, что я был… прав», - L говорил вслух, уже не волнуясь о том, что его слышит наверняка не меньше десятка человек.

Что-то защекотало его нижнее веко, потом скулу, и скатилось вниз, сразу впитавшись в объемный воротник пушистого свитера.

И еще.

L, оцепенев, неотрывно наблюдал за тем, что происходило, будто в замедленной съемке, за стеклом, в четырех метрах от него.

Память стремительно впитывала всё: полускрытое за повязкой лицо Лайта, его неразборчивый шепот, его обреченную неподвижность.

L словно ударило током, когда он расслышал:

- Лолайт…

Сжав обеими руками горло, он смотрел, как улыбка Киры стала растерянной, а потом вдруг смазалась – будто расплавившись на лице.

В следующую секунду под Лайтом с неожиданно негромким звуком провалился пол.

L с болезненным облегчением закрыл глаза. 

 

 

Вечера стали теплыми, тягучими и пустыми, какими они были пятнадцать лет назад.

Ближе к полуночи эти вечера приобретали запах остывшего чая, лимонного кекса и пушистых белых волос. Можно было уткнуться в эти волосы, глубже вдыхая их аромат. Можно было наконец-то никуда не спешить.

Как и пятнадцать лет назад, сидя у камина – в их новом жилище была воссоздана точная копия камина их первого настоящего дома, общего дома, – они негромко спорили, зачастую на предмет того, над чем приходилось работать в последнее время.

Ниа деликатно помалкивал на тему Киры, понимая, что будущее его компаньона миновало.

Зато наступило их общее настоящее – настоящее самого колоссального ума двоих, который когда-либо был известен человечеству.

Маленький Ниа был не из тех, кто находит удовольствие в том, чтобы упиваться широким будущим, мировой известностью или торжеством разума. Он просто наблюдал за невыносимой болью L изо дня в день и не знал, как облегчить ее.  

Эта боль пожирала его напарника, как рак, и часто бывало, что любимые сладости, с полудня сервированные Ниа с помощью Ватари, до утра оставались нетронутыми.

И даже когда Ниа проснулся однажды утром в постели L – первым, что он увидел, был столик, заваленный нераспечатанными коробками шоколада, а обладатель всего этого изобилия стоял у окна и смотрел вниз.

Неслышно, с трудом подойдя, Ниа заглянул ему в лицо.

Вынув палец изо рта, словно отвлекшись от интересных раздумий, L указал вниз, на крохотные фигурки людей, вдруг показавшихся Ниа радиоуправляемыми игрушками.  

- Иногда я отсюда словно с неба смотрю на них всех. Будто я уже умер, - положив руки на талию мальчика, он притянул его к себе, прижав, зная, как тяжело ему стоять. – Иногда я вижу кого-то похожего…волосами, походкой. И мне кажется, что я наблюдаю за ним отсюда.

Положив белокурую голову на плечо Лолайта, Нэйт старался не навалиться на него всем телом и слушал внимательно, не в силах перебороть детское любопытство и одновременно необъяснимую гадливость к теме Киры.

- Будто он вот-вот поднимется сюда, и…

Нэйт слушал.

Ему хотелось, чтобы пришли хотя бы слезы облегчения…хоть что-нибудь, что сможет вылечить.

Лолайт смотрел в холодный закат и улыбался.

Нэйт знал, что эта его редкая улыбка не предназначалась никому.   

- Я не слышу голосов и не жалею о прошлом. Но порой и мне кажется, что он видит меня, - Лолайт еле слышно вздохнул.  

Глухо стукнувшись о ковер, с заваленного сладостями стола упало красное яблоко.