Бежит трусляк по переулочку. В пальтишко коротенькое кутается. Ветер с дождем бьет в лицо. «Скользко, тяжко, всякий ходок скользит – ах, бедняжка!».
Вдруг, откуда ни возьмись, сверху на трусляка женщина-сфинкс упала. К стене притиснула. Глаза прекрасные с ресницами наклеенными к лицу придвинула. Рот, ярко красным размалеванный, чуть прикрывает белых зубов жемчуга. Так и пахнуло на трусляка запахами лучшей зубной пасты, духов новомодных гламурных «хо-хо-шинель солдата», да неизъяснимыми запахами женско-львиного естества сфинксова. Ногти пурпурно-кровавые, наращенные, угрожающе впились в воротник пальто. Прошипела сфинкс угрожающе:
– Ну, труслячок, отгадай-ка мою загадку.
Стоит трусляк, ни жив, ни мертв.
– А что иначе? – шепчет задохнувшимся голосом.
– А иначе – жизни твоей конец. Придется жениться на мне. И весь век рабом верным мне быть, трудиться, не покладая рук, побои терпеть, унижения. А доброе слово – лишь иногда, под хорошее настроение.
– А как отгадаю загадку, так что? Со скалы бросишься, что ли?
– Вот еще! Что я, дура слободская, что ли, чтобы из-за тебя со скалы бросаться? Разгадаешь загадку мою таинственную – голову тебе инфузориями своими затуманю, заморочу, задурманю, всех спорозверьков твоих выну до последнего, замучу, зацелую, помадой всего перемажу, исцарапаю, затискаю, любовью задушу. Выбирай, что более любо, что больше по душе тебе.
– Эх, бедная, бедная ты сфинксиша. Ничего-то у нас с тобой не получится. Ни то, ни другое.
– Это еще почему?
– Нет у тебя, милая сфинксюля, загадок для меня. Все-то мне загадки твои ведомы. И твои. И когда ты драконом загадочным прикидывалась. Эдипу загадывала: кто утром – на четырех, днем – на двух, вечером – на трех. Все знают – человек это. Гарри Поттеру загадывала существо из трех слогов: самый быстрый слог, соотношение окружностей и существо мужского пола без национальной принадлежности – скорпион, ответ на загадку. Иванушке-дурачку загадывала: сто одежек, все без застежек, краса девица, сидит в темнице, ... все-все загадки твои известны мне.
Сфинкс, краса-девица, в лице переменилась, побледнела, отпустила трусляка, да как затрясет ладонями, будто в грязную жижу ими попала.
– Фу, какая гадость!
Посмотрела на трусляка надменно, поправила роскошный бюст, немного выпавший из лифчика, развернулась и пошла, не торопясь, покачивая округлыми бедрами, пошла независимой походкой светской львицы.
– Дура я, дура, – думает она, – говорили же подруги: не связывайся с трусляками. Что ты в них нашла? Все тебя к «умным» тянет. Что в них толку? Что толку от ума ихнего? Неужто тебе не хватает бравых, перспективных бывалых?
Смотрит ей вслед труслячок. Провожает грустным взглядом. Смотрит на огромную копну рыжих волос, на обиженный затылок, на прекрасную спину, оголенную до заманчивых окружностей нижнего бюста, очерченных резцом гениального скульптора, и думает в который уже раз:
– Отчего самые лучшие балбейки всегда бывалым достаются? Видно, не в уме дело.
