Игорь Удачин

"Ночь страха"

рассказ, 2013

Источник - Содружество литературных проектов "Русское поле", "МолОко"

17 октября. Вечер

Международный аэропорт Домодедово. Москва — Пхукет. Отлет — 22.30. Рейс UN 527.

Иван с супругой Катей отрывались от родной земли. Впереди их ожидал беззаботный двухнедельный отдых. Сколько еще копить в себе эту усталость? Пора бы расплескать ее в накатах соленых волн Индийского океана да растрясти под ногами в поющих песках экзотического побережья.

Boeing-747 набрал высоту. Рев турбин сменился приглушенным убаюкивающим рокотом. Катя накрылась пледом и вставила под шею мягкий надувной «рогалик». Сладко улыбнулась в предвкушении сна, спрятала карие глаза под шторками спустившихся век. Ей хотелось поскорее погасить свое сознание, выпасть из реальности на все девять часов перелета, чтобы проснуться сразу в раю.

Говорят, Пхукет — это рай на Земле. А тайцы — самые приветливые и доброжелательные люди. Хотя бы раз в жизни на Пхукете хотел бы побывать, наверное, каждый. Туда тянутся воспрянуть душой, окунуться в атмосферу праздника. Отобразить в масле самый яркий пейзаж, снять самый красочный фильм, переложить на бумагу самую проникновенную повесть. О любви.

Иван и Катя давно мечтали о таком отдыхе. Им, пока еще не обремененным детьми, достаточно обеспеченным и молодым, было необходимо путешествие в рай…

15 октября. Утро

Иван на два дня раньше Кати ушел в отпуск. Лучше было бы одновременно, но что поделаешь: у каждого своя работа, свои нюансы. Синхронизировать не удалось. Впрочем, никто и не думал раздувать из этого особую проблему. Катя даже демонстрировала довольный вид. Мол, пусть измотают меня по полной, фееричнее восприму смену обстановки. Все верно. Катя права. А Ивану можно, как вариант, отъехать на оставшуюся пару деньков на квартиру покойных родителей.

В этом году у Ивана практически друг за другом, с разницей всего в два с половиной месяца, умерли мать и отец. Квартира опустела. Обезлюдевшие стены впустили в себя уныние взамен привычных перекликаний живых, радостных голосов. Теперь здесь поселилась тишина, в правомерность которой до сих пор верилось с трудом. Утренние отцовские покашливания, вырывающиеся из недр заядлого курильщика, спрятавшегося на балконе, или жамканье белья настырными материнскими руками, доносящееся из ванной, — где все это теперь? Умерли близкие люди, и вместе с ними погиб, провалился в тартарары дорогой, привычный мир, который тебя взрастил, сделал из тебя того, кто ты есть.

С родителями под одной крышей Иван не жил уже около восьми лет, только на дни рождения и другие традиционные даты заскакивал вместе с Катей. Теперь, когда родителей не стало, таскать сюда Катю было ни к чему. Полить цветы да покопаться в фотографиях и документах — никаких других важных дел, в сущности, не осталось. Изредка заезжая, Иван с такими мелочами отлично справлялся в одиночку. Родительскую квартиру в следующем году молодые люди намеревались продать, а на вырученные деньги купить хорошую кирпичную дачу в ближнем Подмосковье.  

Занятие какое-нибудь Иван себе в родительском доме, так тому и быть, придумает. Чего с тещей глаза друг другу мозолить, пока Катя на работе? Катя и сама посчитала идею здравой. Иван, проводив ее до работы, согласно утвержденному плану, поехал на квартиру родителей. На двое суток, до дня отлета.   

К середине дня Иван исчерпал фантазию, в какое еще русло направить свою энергию. Все было прибрано и упорядочено. Куда девать себя дальше? Как неприкаянный он продолжал бродить по родному когда-то дому, а теперь будто не признающему его, уснувшему чужому жилищу. Вещи по-прежнему оставались до боли знакомыми, но истинного родства с ними уже не ощущалось. Их, при всем трепетном отношении, не хотелось забирать с собой в новую жизнь. Не хотелось, чтобы они продолжали напоминать о чем-то закончившемся и безвозвратном. В какой-то момент Иван с видом сомнамбулы остановился возле бара покойного отца. За стеклянной дверцей красовалась большая непочатая бутылка коньяка, загороженная ровным рядком бокалов. Иван открыл дверцу, рассеянно выдвинул ближе один из бокалов. Затем пододвинул к нему еще два. Иван по-прежнему пребывал в том же задумчивом оцепенении, и все же в его взгляде блеснули зачатки просыпающейся осмысленности. Он отворил соседнюю дверцу в шкафу, достал оттуда два маленьких фото: матери и отца, в анфас. Фотокарточки он перенес на полку бара и прислонил к двум бокалам, после чего распечатал давнишнюю бутылку и разлил коньяк. Для отца. Для матери. И — в третий.

Помянуть родителей надумал? Удивительная для Ивана импровизация, поскольку к выпивке он относился резко отрицательно. Даже на похоронах, на девять и на сорок дней, Иван не принял ни капли алкоголя, чем очень смущал собравшихся за столом родственников, не скупившихся на горькую слезу, но очень скоро начинавших балагурить как на свадьбе. Иван презирал теряющих ум выпивох. И боялся… пьяного себя.

Но именно сейчас он вдруг подпал под власть чего-то нехарактерного для своей натуры. Раз в год, говорят, и палка стреляет?.. Он отшельник в этой пустой квартире на ближайшие двое суток. Никто кроме собственного отражения в зеркале не тыкнет в него пальцем, не засвидетельствует ни грусти его, ни радости, ни позора. Хоть на голове стой или голым пляши.

Будто о чем-то без слов посоветовавшись с маленькими черно-белыми фотокарточками родителей, как к подставке прислоненным к двум бокалам, Иван взял в руку третий и залпом его опорожнил.   

Горькое тепло разлилось в груди, спустилось до желудка и выстрелило в голову. Кроме легкого подташнивания сразу не чувствуешь никаких признаков опьянения. Но память об этом разжигающем изнутри тепле и его незаметном, обманчивом воздействии сохранилась сквозь годы. Когда-то, на лихом первом курсе института, подпав под влияние новой компании, Иван принялся хорошенько поддавать. Как правило, потом он мало что помнил. Над ним подшучивали и подолгу смаковали разные гадости, которые он якобы вытворял. Видимо, он и вправду их вытворял. А веселые друзья не только не одергивали Ивана — наоборот, провоцировали на очередные «подвиги», чтобы вдоволь потом постебаться. Мать с отцом (кто же еще?) первые почуяли тогда своим тонким родительским нутром неладное. Сын может запросто испортить себе жизнь, наивно полагая, что нашел лучших друзей, хотя на самом деле так называемые «друзья» обзавелись подручным шутом, легко манипулируемым после двух несчастных капель… Ваня, как оказалось, совсем не умеет пить. Либо ему суждено стать потерявшим последнее уважение пропойцей, либо он станет благовоспитанным и надежным человеком, каким был всегда. Падать легко. Труднее сберечь и преумножить то хорошее, что в тебя уже заложено.

Чаще всего дети остаются глухи к морализаторству родителей, не переносят нравоучений и делают все наперекор. Но Иван, на удивление, сразу же прислушался к доводам старших в семье. Расстался с дурной компанией, с алкоголем начисто завязал. Окончил институт с красным дипломом, устроился на престижную работу, женился на красавице Кате. Все как по мановению волшебной палочки наладилось. Иван без сбоев строил образцовую жизнь. В семье воцарился материальный достаток. На людях молодожены походили на воркующих голубков, глаз не нарадуется. А если в молодой семье и случались неурядицы, то сор из избы не выносился. Не все всегда хорошо было у Ивана с Катей в постели. И вот уже несколько лет бесплодных попыток зачать маленького…

Последний год в жизни Ивана выдался сложным. К такому никто не умеет подготовиться заблаговременно. Две трагедии. Две смерти подряд. Обухом по голове ударившее ощущение сиротства. Спасибо Кате за ее поддержку. Теперь, когда горе несколько притупилось, чувство утраты не тяготило столь сильно, они вновь серьезно задумались о ребенке. Прошли полное медицинское обследование, вылечились от уреаплазмы, составили себе строгую здоровую диету. От вредных привычек отказываться не пришлось, поскольку Иван с Катей их не имели.

«Первая колом, вторая соколом», — подкинул Ивану залихватскую мысль давным-давно позабытый внутренний чертик, разбуженный спиртовым духом. Прервав свои хаотичные блуждания по квартире, Иван вернулся к бару: к родительским фотографиям и початой бутылке. Наполнив свой бокал, опрокинул порцию коньяка в задранное по вертикали горло. На этот раз тепло разлилось внутри мягче и приятнее. Словно бархатом провело внутри и легкой трепещущей бабочкой вспорхнуло в голову.

На этом бы и остановиться. Но ведь… «Бог любит троицу!»

Непослушная рука потянулась к бутылке…

Незаметно для самого себя Иван провалился в забытье и безвременье, похожее на сон, но с чертами привычной действительности. Голова куда-то уплывала, будто отделившаяся от тела. Громко, причиняя боль барабанным перепонкам, тикали настенные часы. Бутылка уполовинилась. Пронзительные черно-белые лица родителей на фото сделались три-дэ…

Раздался оглушительный треск звонящего телефона, и окружающая картина вздрогнула, словно подхваченная волной сейсмического толчка. Мир покачнулся, оповещая об угрозе.

Оказалось, Иван лежит на голом полу. Кряхтя, он попытался подняться, но ноги не послушались, и расхлябанное тело безвольно обрушилось и приняло прежнее положение. Иван расхохотался, хотя, по правде говоря, ему было, скорее, страшно, нежели смешно. Уставившись в потолок, он давился смехом ровно до тех пор, пока не умолкло бренчание телефона.

«Что с тобой?» — спросил себя Иван. — «Ты пил?.. Зачем?..»

Простые вопросы, заданные самому себе, были первым проблеском в помутившемся сознании. Ивану показалось жизненно важным ухватиться за эту соломинку, продолжить внутренний диалог, чтобы попытаться перебороть наваждение.

«Что нужно сделать? Как оклематься?.. Лечь спать?»

Неловко катаясь по полу, скашивая то левый, то правый глаз в направлении настенных часов, все так же отстукивающих жутко громкий хронометрический ритм, Ивану удалось узнать время. Был всего-то пятый час дня. А значит, этот фантасмагорический мучительный провал в никуда, который он сам себе устроил, длился меньше двух часов. На боковую рано. Иван не умел спать днем, как не умел спать в дороге. Но тогда надо что-то обязательно предпринять, чтобы придти в норму.

Иван с неимоверными усилиями поднялся на четвереньки, после чего кое-как вскарабкался на кресло. Глубокий вдох, выдох. Туго, до жжения в коленках выгибая ноги, Иван подкатил кресло на колесиках к окну. Выглянув на улицу, он тут же отпрянул. Доныне его не пугала девятиэтажная высота. А теперь даже стеклопакет не дарил ощущения безопасности. Задней мыслью Иван заставлял себя понять, что испуг этот неестественный, лукаво навеянный. Но что с собой поделать, если страшно? Если страшно не по-человечески? Ох недаром он когда-то отказался от алкоголя. Кому литр — затравка, кому рюмка — смерть.

«Как же отрезвиться? Я с ума сойду…» — Ивану так остро вдруг стало себя жаль, что он, тридцатилетний мужчина, готов был расплакаться как ребенок.

И вдруг тучка-облачко, все это время заслонявшая своим сизовато-белесым барашковым телом солнце, резво уплыла над крышей дома, и солнечные лучи как-то совершенно по-особенному осветили комнату. Иван обомлел. Он был уверен, что узрел чудо. Такой особый угол преломления солнечных лучей вкупе с этими позабытыми зайчиками, загулявшими по обоям в старомодный цветочек, как на машине времени доставили Ивана до станции под названием «Детство». Он вспомнил себя шестилетнего, за год до школы. Вспомнил родителей молодыми. Сейчас Иван и Катя как раз достигли их тогдашнего возраста, но атмосферу в доме, какая царила в годы Ваниного детства, Ивану с женой в своей, как они выражались, «тихой обители» воссоздать пока не удавалось. Да и удастся ли когда-нибудь? Ведь все в этой жизни по-своему уникально, невоспроизводимо путем механического подражательства. А как бы хотелось…

Нахлынувшие воспоминания были сродни этаким толстовско-тургеневским этюдам на тему беганья детских белых ноженек по утренней росистой мураве. Только вместо сельского луга Иван, истинно городской ребенок, ни разу не проводивший каникул в деревне, увидел себя, карапуза, вот на этом самом утлом диване, к которому подкрадывались по стене солнечные блики. Городское лето. Жарко. Окна нараспашку. Родители играются с ним. Как легкое податливое бревнышко перекатывают по дивану между собой. Маленький Ваня заливисто смеется. «Еще!» — говорит матери. «А теперь ты кати», — дает распоряжение отцу. В школу только через год. А он уже выучил алфавит и умеет считать до двадцати.

Иван снова выглянул на улицу. Теперь она его не испугала. Наоборот — позвала, поманила. Улица стряхнула с себя хмурую серость и помолодела до того самого Ваниного шестилетия…

Порыв. Рывок. Иван уже на ногах. Неуверенной походкой он направился к выходу из квартиры…

Иван шел по улице, вдыхая воздух детства полной грудью. Он улыбался во весь рот и сладко щурился на солнце. Траектория его движения вычерчивала зигзаги. Прохожие порой в испуге или с гримасой неодобрения шарахались от пьяного Ивана в сторону. Но Иван, похоже, этого не замечал, задрав блаженное лицо к верхушкам деревьев и крышам домов. Да и самих прохожих в этот час дня в тихом спальном районе было совсем немного. Улица обезлюдела, словно специально для удобства творящегося таинства Ваниной «экскурсии» по сусекам забытого, неповторимого…

Прогулка помогла Ивану немного оклематься. Но чем ровнее становился шаг, а голова делалась светлее, — тем больше проявляло себя утомление. Начало ломить позвоночник, а ноги все ощутимее наливались тяжестью. Описав круг или что-то вроде ломаной петли, Иван вновь возвращался к стартовой точке своего маленького пешего путешествия — к отчему дому. Не дойдя совсем немного, он все же сдался и решил передохнуть. Присел на лавочку у одноподъездной шестнадцатиэтажки (в этом доме когда-то жила девочка-одноклассница, которая Ване очень нравилась и за которой он даже пытался ухаживать, но, увы, не удостоился взаимной симпатии). Тяжко вздохнув, Иван в который раз задрал лицо ввысь и с грустью констатировал, что солнце уже не то, и мираж детства померк. Заряд у машины времени закончился…

Пригорюнившись, Иван еще минут десять сидел на лавочке, приходя в себя и набираясь сил. И вдруг из подъезда, цокая каблуками, вышла изящная особа, приковавшая к себе неприличный Ванин взгляд. Молодая женщина остановилась в трех-четырех шагах от Ивана и, разыскивая что-то в сумочке, тоже поглядела в его сторону, а значит, не могла не уловить недвусмысленного выражения его физиономии. Впрочем, женщина, вероятно, привыкла к подобным взглядам и даже, быть может, не считала их предосудительными… Перед Иваном стояла восточная, как с картинки, красавица — образчик смуглого обаяния, со вздернутыми уголками черных глаз и наливным бутоном сочных губ, этаких спелых фруктовых долек. Через двое суток им с Катей предстояло лететь на двухнедельный отдых в Таиланд, и как мистическое предзнаменование, соблазнительное предвкушение — перед Иваном предстала прекрасная… тайка?..

Сам собою завязался разговор. Или не сам собою? Иван даже не успел понять, в какой момент это произошло: с чьей фразы, с какого вопроса? Так и не найдя в сумочке, что искала, молодая женщина по-простому, без лишних ужимок, присела на лавочку рядом с Иваном. Выяснилось, что по национальности она узбечка и зовут ее Марджана. Срок ее проживания в Москве едва ли превышал один-два года, потому что по-русски она разговаривала очень плохо. Некоторые слова не выговаривала, некоторые путала по смыслу. Зато голос был такой нежный, музыкальный… Когда Иван чего-то не понимал, он не переспрашивал, а представлял, что ему нараспев перечисляют названия диковинных восточных сладостей.  

А вот кое-что он понял сразу! Неожиданно Марджана предложила: если хочешь, можем пойти к тебе… И Иван растаял. Ему бы и во сне не приснилось, что общение с незнакомой женщиной на улице способно так быстро перерасти во что-то большее, многообещающее…

Вскоре Иван и Марджана продолжили начатую беседу в квартире родителей. Марджана призналась, что она немножко подшофе, но не отказалась бы от добавочной капельки горячительного. «Интересно, заметила ли она, как пьян я?» — наивно разгадывал ребус Иван, наливая восточной очаровательнице коньяку.

Почему не пьет он? ― удивилась Марджана, без церемоний пересев к Ивану на колени. Иван перестал дышать. В его руке тоже вырос бокал, наполненный коньяком. Они выпили на брудершафт и слились в страстном поцелуе…

16 октября. Ночь

Какая-то беспокойная сила вытолкнула сознание Ивана из омута сна в окутанную мраком явь. Задохнувшись, Иван приподнялся на локтях и вперился взглядом в часы с подсветкой: большая стрелка замерла между XIIи I, маленькая равномерно опускалась от V к VI: полпервого ночи. Иван неосторожно вырвал из-под себя локти и, рухнув обратно на приютившее ложе, невольно прижался правой стороной своего тела к мягкой и гладкой, разгоряченной плоти. Иван повернул лицо и едва разглядел припухшее ото сна лицо Марджаны…

То, что до провала в сон не сохранила пьяная память, вдруг четкой кинохроникой пронеслось перед его пробужденным ошарашенным сознанием. Он припомнил картины жадных змеиных слияний их тел, нескончаемый жалобный скрип родительского дивана. У них была близость, еще, и еще. А потом она танцевала ему восточный танец под рингтоны со своего телефона. Пластика обнаженного тела сводила с ума и манила в очередной развратный круг. Иван был ненасытен, словно впервые дорвался до женских прелестей. Катя узнала бы о нем много нового, если хотя б половину того, что он проделывал с Марджаной, он продемонстрировал в постели со своей законной женой.

И вдруг эйфория куда-то ушла. Ивану стало нестерпимо обидно за Катю. И ― страшно… А вдруг Марджана нездорова? Учитывая, как легко она сходится с мужчинами… Теперь недуг передастся через Ивана Кате. Разве можно сказать жене: «Не спи со мной. Дай я сначала проверюсь…»? Я, мол, тут неожиданно оказался слаб по части верности… Боже… А ведь они сдали все-превсе анализы, и теперь, уверенные в своем стопроцентном здоровье, наращивают усилия для зачатия ребенка… Господи, Господи… Дур-рак несчастный…

Всю оставшуюся ночь Иван себя терзал и не находил покоя. Это была поистине ночь страха, ночь самовозведения на эшафот. Порой накатывало желание вскочить и без оглядки убежать на край света. Но где бы он, этот край света, ни находился — от себя все равно не убежишь. И Иван в бессилии продолжал лежать в темной комнате, бок о бок с чужой женщиной, обладающей прекрасным, по-солдатски крепким сном. Марджане не в чем было себя корить, в отличие от Ивана. Неожиданно порой распределяются в жизни роли.

16 октября. Утро

Ровно в 07:00 смуглянка проснулась по будильнику со своего телефона, бодро запиликавшему из брошенной на пол сумочки. Сон моментально сошел с ее лица. Грациозной ланью соскочив с дивана, Марджана принялась быстро облачаться в одежду, подмигивая при этом бледному бездвижному Ивану, искоса за ней наблюдавшему. Одевшись, Марджана широко улыбнулась, растянув дольки-бутончики до ушей, и замерла, не сводя взгляда с затаившегося Ивана, под глазами которого явственно набрякли после вчерашней попойки и бессонной ночи сизые мешки. Кто-то из них должен был первый что-нибудь сказать. Пауза становилась не просто неловкой, а невыносимой.

― Спасибо, ― выдавил из себя Иван надтреснутым голосом. ― Ты хорошая.

― Кхалосая, кхалосая, ― активно закивав головой, согласилась Марджана. ― Дэньге платьи пазаласта.

После всех своих ночных мук Иван удостоился добивающего удара: Марджана оказалась проституткой. Все случившееся не было ни порывом, ни флюидами, ни вспышкой страсти. Намного банальнее. Марджана, выполнив заказ, покидала свой очередной адрес. А тут ― откуда ни возьмись ― Иван на выходе из подъезда. Исполненный игривого настроения. Она думала, он все понимает. Она не виновата, что он такой наивный…

Пока Иван и Марджана объяснялись, ее голос уже не показался ему нежным и музыкальным, каким казался вчера. В нем проявились новые, режущие слух, базарные нотки. Ивану захотелось поскорее со всем этим покончить. Он заплатил требуемые десять тысяч рублей, оставшись на кармане всего лишь с парой полтинников и пригоршней «железа».

Марджана ушла, оставив после себя шлейф сладких цветочных духов, который еще долго блуждал по квартире и, неприятно раззадоривая, щекотал ноздри.

Унылое зрелище представлял собой бар. Фотографии родителей, размокнув, валялись в коньячной лужице. Бутылка была допита до дна. И даже бокалы, символически наполненные для покойных родителей, оказались опустошены. У Ивана встал ком в горле, глаза безжалостно защипало. «Паскуда… Животное… Дорвался…»   

Фоном всего дня стал долгоиграющий, зудящий, изматывающий мысленный укор себе: «Почему не спросил у узбечки, здорова ли она? Можно ли остаться в уверенности?.. Только честно! Честно!.. Здо-ро-ва?!» Хотя… кто он такой, чтоб перед ним отчитывались. Не спросил, и чего теперь? Хватит бы уже об этом…

Жутко хотелось есть, но заблаговременно Иван о продуктах не позаботился. Холодильник блистал стерильной чистотой. Под столом нашлась подгнившая луковица ― выбросил ее в мусорку. Сто рублей с мелочью. Не разгуляешься. Стыдно идти в магазин. Иван лег на диван и, не вставая, провалялся, уставившись в потолок, почти целые сутки. Иногда, на час, на два, ему удавалось забыться сном.

17 октября. Утро

Иван поднялся ни свет ни заря. Живот скручивали спазмы. Из желудка раздавались пугающие звуки, похожие на скрежет барабана стиральной машины.

Напившись воды из-под крана, Иван навел в квартире порядок, оделся и вышел на улицу. Проходя мимо продуктового магазина, а вслед за ним ― чебуречной, насилу сдержался. Щипая себя за брюхо, устремился дальше. Пройдя через дворы, свернул на тропинку, ведущую вдоль оврага. Впереди был мост через речку. А сразу после моста ― белел храм.

Уж и не вспомнить, когда он захаживал в эту церквушку, так удобно расположившуюся неподалеку от дома, в последний раз. Лет пять назад, не соврать. А то и… шесть-семь. Иван приблизился к красивому, аккуратному храму с золотым куполком. Осенив себя крестным знамением, зашел под свод. Внутри было тихо, покойно и безлюдно. В небольшой выемке под аркой расположилась за деревянной стойкой тетечка в платке, у которой можно было купить свечи.

― Можно мне свечку? ― Иван ссыпал в блюдце всю имевшуюся наличность: два полтинника и мелочь.

― Какую?

― Вот эту можно? — ткнул пальцем.

Тетечка стала что-то уточнять, выведывать ― как показалось Ивану, несколько высокомерно и с обидной подозрительностью. Иван, потупив глаза, молчал как партизан и упрямо ждал свою свечку, всем своим видом показывая, что не будет отвечать на вопросы, кажущиеся ему излишними. Деньги он заплатил. Свечка явно столько не стоит. Что еще от него нужно?

Заполучив свечку, специально ушел в самую дальнюю часть храма, чтобы тетечка за ним не наблюдала. Облюбовал маленький подсвечник на прямоугольном столике с распятием. К уже зажженным до него трем свечкам присовокупил свою, четвертую. Фитилек пошипел и затух. Пришлось все проделать заново. Со второго раза свечка стала гореть исправно. Иван хотел опуститься на колени (никто на него не смотрел), но в последний момент передумал, остался стоять. Никак не давала покоя покупка свечи: тетечка выпытывала про «за здравие» и «за упокой». Но ей-то зачем? Вперед Бога влезет в чужую сложную душу и отсортирует?.. «Я вот сразу за все! ― утвердился в мысли Иван. ― За родителей и за нас с Катей. Чтобы мое баловство без всяких последствий… И долететь хорошо до Пхукета…»

Покидая храм, Иван демонстративно не посмотрел в сторону тетечки. Вместо смирения и душевного успокоения какое-то раздражение все еще накипало. «Люди сюда со своим интимным… а она со всякими формальностями…»

Сразу от храма ― к метро. Чем ближе к метрополитену, тем быстрее шаг, чтобы не тянуть носом запахи, распространявшиеся из расположенных по соседству сосисочных и шашлычных. Через час Иван был уже дома. Его в прекрасном расположении духа встретила пакующая чемоданы Катя. Радовалась как девочка. У Ивана же на сердце скребли кошки. Да и в пустом желудке тоже явно кто-то скребся и неистовствовал. Катя усадила Ивана за стол, накормила. Мужний аппетит вызвал у нее недоумение, но и веселое удовольствие. Мол, ага, как я тебя понимаю: целых две недели на морепродуктах и всякой экзотике, успеешь загоревать без домашней стряпни.

Набив желудок, Иван еще долго не мог себя заставить начать что-то делать. Катя даже попробовала обидеться. Она и вчера, и позавчера работала в авральном режиме, и сегодня с самого утра крутится дома как белка в колесе. А тут вот вам заявочка: царь-царевич, король-королевич пожаловал!

Ничего. Удалось все обернуть в шутку и реабилитироваться. Оклемавшись после обжора, Иван как цуцик засуетился вокруг Кати, буквально выхватывая любую работу из ее рук, успевая и здесь, и там. Занятость делами здорово отвлекала от тяжких мыслей. К приезду в аэропорт Иван уже настолько успел развеяться, что почти не возвращался к прежним переживаниям. Заразившись Катиным настроением, он думал только о Пхукете, о двух предстоящих райских недельках…

18 октября. Ночь

Иван одним из первых почувствовал неладное. Катя, как и большинство пассажиров, встретила ночь в небе в состоянии безмятежного сна. Но тем, кто бодрствовал, с каждым мигом становилось все тревожнее.

За иллюминатором клубился дым. Это был именно дым, а не облака, потому что с ним перемежались нервно трепещущие языки пламени. Зрелище было жуткое. Самолет трясло.

Одинокая бортпроводница на грани потери самообладания вихрем пронеслась между рядами, налево и направо выплевывая скороговорчатое малоубеждающее вранье про теплые потоки воздуха, зону турбулентности, воздушные ямы… Иван глядел в иллюминатор и видел горящий мотор. Показалось, откуда-то из-за спины начало сквозить.

Вскоре из отсеков в спинках сидений выпали кислородные маски, что являлось прямым подтверждением: герметичность в самолете нарушена. Никто из персонала больше не появился, чтобы объяснить, как этими масками правильно воспользоваться. Инструктаж перед полетом никто никогда не слушает…

В хвосте самолета благим матом завыл малолетний ребенок.

Пара крупных мужиков повскакивало с мест. Но бессмысленно пометавшись туда-сюда по проходу, спотыкаясь из-за тряски, они вернулись к своим перепуганным женам, покорно втиснулись в кресла и перехватились ремнями. Был совсем не тот случай, когда они могли показать свою привычную значимость и контроль над ситуацией.

Вот уже раздались первые вопли кликуш: «Мы падаем! Мы разобьемся!» Горестно было это осознавать, но, похоже, их истерика вполне согласовывалась с истиной.

Иван озирался вокруг, ловя и зачем-то запечатлевая в памяти каждую гримасу ужаса, каждый всхлип, каждый окрик, словно ему отведена роль безучастного свидетеля творящейся катастрофы, о которой надо будет потом в деталях кому-то поведать. Но он вмиг опомнился, когда столкнулся взглядом с проснувшейся Катей. Защитная абстракция разрушилась, словно карточный домик. Они двое — тоже здесь, как и все эти несчастные, паникующие люди. Им уготовано разделись одну на всех судьбу. Они уже никогда не долетят до Пхукета…

Руки все сделали сами. Сознание не поспевало за мышечными рефлексами, оно будто спало. Оба уже были с масками на лице. Иван и Катя видели только глаза друг друга. Два инопланетянина. Два двуглазья. Четыре выпученных белка с крупными зернами черных, расширившихся от страха безысходности зрачков.

В последние минуты жизни Иван подумал о том, что Кате намного страшнее умирать. Потому что перед смертью она не сделала ничего плохого. Да она вообще, о Господи Боже, никогда не делала ничего плохого!.. Она не знает, за что ей эта кара! Знает, за что это ему, только Иван…

Иван сдернул с лица маску и с надрывом прокричал, что любит ее… Катя, показалось, сморгнула с ответ.

И еще… еще он хотел признаться, что изменил ей! И уже был готов произнести вертевшуюся на пересохшем языке фразу, но захлебнулся потоком шального ветра, в котором совсем не ощущалось живительного кислорода.

Иван пришлепнул к лицу маску и больше не рисковал с ней расставаться. Он крепко сжал дрожащую Катину ладонь и не отпускал. Прожгло озарение — Катя и так все поняла, без слов.

Два влажных двуглазья, ― в которых истаивал земной страх, но росло предощущение долгого одиночества, ― не отводили друг от друга взгляда до самого конца...

18 октября. День

Сообщение из новостной ленты:

На территории Узбекистана, близ города Каттакурган, потерпел крушение самолет Boeing-747, следовавший рейсом UN 527, Москва-Домодедово — Пхукет. Что стало причиной катастрофы самолета, пока определить не удалось. Скорее всего, у самолета отказал один из двигателей. Погодные условия не могли спровоцировать аварию. В момент крушения небо было ясным. Все пассажиры погибли.