На улице холодно. Шины новых машин неравномерно стирались о ледяной асфальт. Солнце кричало.
Она не из нашего времени.
Небо располагалось в ее глазах громко, в какой то степени вальяжно. Нагло. Кричаще.
Она - его противоположность. Что-то тихое, несущее в себе шарм и непревзойденность, утонченность. Мне она тогда напоминала красивую статуэтку, фарфоровую куклу. Она не дышала, стояла себе на красивой полке, пылилась в ожидании своего времени.
Вот и оно- стучит в железную дверь, а она заперта. Заперта так же, как ее горячее сердце, что прикреплено гвоздями к хрупкой груди.
В ее левой руке, между указательным и средним пальцем навсегда зажата сиреневая сигара. От нее пахнет ментолом. И руки девушки навсегда впитали этот странный запах- кому-то он до безумия нравился, а кто то вдыхал его из-за принципа. Она часто смазывала между пальцами кремом, чтобы во время сна уходить от надоевшего запаха.
Помню, в юном возрасте мы выкурили первые, тонкие, не такие как у всех, сигареты. Я тогда ничего не почувствовала, а ей понравилось. Мне пришлось завязать, а у нее не было повода.
Так мы и умерли- я от остановки сердца, а она от передозировки. Но вместе. В одно и то же время.
Нас постоянно что то связывало- дороги, по которым мы шли двадцать с лишним лет переплетались, и снова расходились. Но первое они делали явно чаще.
Она всегда была красивой. Многие считали ее полноватую фигуру нелепой, а мне нравилась. Иногда я даже смотрела на нее не с женской точки зрения, тогда в глазах возникал силуэт кого-то между красивой девушкой из бабушкиных лет и Монро. Да, она зачастую прятала красоту, но за два юбилея лет я смогла понять, где она была красивой. То, что к красоте не относилось, она сметала так же, как тот, кто живет в квартире после ее смерти, он сметает пыль... теперь с нее.
В ее глазах навсегда застыл кусок разбитого бокала, что мы вместе разбили в дорогом ресторане. Нам тогда смешно было.
Мы зачитывались одними книгами, любили клеить на острые языки марки. Писать письма.
Любили обсуждать природу.Что-то в ее поведении нас постоянно смущало.
Не любили родителей. Они нас не понимали.

Сейчас она лежит на полу. Лежит на ламинированном полу, обезумевшая. Красивые юные вены передавлены жгутом, ноги бьются в конвульсиях, в глазах отчаяние.
Я наблюдаю за ней. Тут я уже давно. Мне тут нравится.
У меня в руке бусы, я их перебираю. Я слабохарактерная, легкомысленная, наивная, умная. Для меня нет ничего святого, кроме собственного желания.
Она с ним всегда считалась. Даже если не хотела.

Сегодня мы на фабрике слонов. Она делает хоботы, а я леплю головы. Мы часто переговариваемся, вспоминаем, как в детстве пытались донести до всех истину, которую знали только мы. Мы ее тогда сами выдумали. Да и вслух никогда о ней не говорили, она просто существовала. Жаль ее к нам в гроб не положили. Там были странные вещи вроде очков, фотоальбомов, желтых осенних листьев.Жаль, мы друг друга не нашли. Но я рада, что мы жили в одном воображаемом шалаше как друзья в сказке Андерсена, как муравьи в прозах Вербера.

Я в аду. Она тоже. Жаль, тут только слонов лепить можно.