«Подруга весны моей златой». Часть 3

 

Почти весь 1831 год Ольга Сергеевна провела без мужа, «провела она всё это время в постоянных беспокойствах и душевных волнениях. Не зная с точностью местопребывания Николая Ивановича и получая от него известия крайне неисправно, вследствие военных обстоятельств, Ольга Сергеевна предавалась самым чёрным мыслям и писала отцу наугад в Минск, Брест, Белосток, Пултуск, Плоцк, смотря по доходившим до нее слухам о движениях армии. К душевным беспокойствам Ольги Сергеевны присоединялись и вещественные заботы, при совершенной неизвестности, что будет дальше».

 

Не могу не написать и ещё об одном эпизоде из этого времени (будто в параллель сегодняшнему дню). В России свирепствует холера. Старшие Пушкины и недавно женившийся Александр Сергеевич живут в Царском селе, Ольга – в Петербурге. Она предпринимает попытку приехать к своим… И вот что получилось (фрагмент из её письма мужу): «Путешествие мое в Царское совершенно не удалось. Желая избегнуть карантина, я решилась сделать крюк и приехала на место благополучно, хотя и поздно вечером, но позвонила по ошибке не к брату, у которого остановились отец и мать до переезда их в Павловское, а к его соседке – нашей доброй старушке Архаровой. Вообразив, что это не я, а сама петербургская холера в моем образе пожаловала к ней в гости, Архарова закричала от испуга, указала мне дачу Пушкиных и криком своим произвела суматоху всеобщую. Я к дражайшим; мать, в особенности же отец, – Александр и жена его были в гостях, – перепугались ещё хуже Архаровой; не холера, а страх заразителен, и вот не прошло получаса, как меня отвозят с “триумфом” в карете, в сопровождении госпожи полиции, и отвозят будто бы для того, чтобы выдержать карантин, но на поверку моим глазам представился не карантин, а кордон, откуда мне, без дальних разговоров, указали обратную дорогу в северную столицу».

 

Наконец Павлищев вместе с русскими войсками «вступил в Варшаву», и теперь Ольга ждёт, когда же он, наконец, устроится на новом месте. Встретив новый 1832 год вместе с родными, она напишет мужу: «Никогда ещё мне не было так грустно, как в прошлую пятницу, 1 января, когда обедала с братом и Наташей у стариков. Папа и мама хотя и не совсем передо мною правы, но всё же любят меня по-своему; меня томили недобрые предчувствия, что в день нового года обедаю у них последний раз».

 

Только осенью она сумела выехать к мужу. Почти сразу же между нею и родителями возникает переписка, благодаря которой мы знаем многие подробности жизни семьи Пушкиных.

 

Наконец-то к Ольге Сергеевне пришло счастье материнства. Ещё до рождения ребёнка отец пишет ей: «Если Бог даст тебе сына – назови Леоном. Хочу, чтоб он пошёл в моего Леона по своей душе [всё-таки любовь к младшему сыну у стариков Пушкиных сильнее всего!]. Если же будет дочь – назови Надеждой, именем той, которая дала тебе жизнь, а мне счастия настолько, насколько оно осуществимо на земле… Препоручаю тебя Божию промыслу, уповая, что на мою долю выпадет счастие в следующем году, если не в этом, – прижать к моему сердцу и тебя, и твоего ребенка – Леона или Надежду, и эта мужественная надежда, к несчастию, я из каламбуров не выхожу... меня подкрепляет и даёт силу переносить разлуку с тобою!» А получив известие о рождении внука, даже бабушка как будто примиряется с зятем: «Как выразить вам радость, которую я испытала, получив письмо ваше, мой дорогой Николай Иванович? Надо быть бабушкой, чтобы представить себе, что я почувствовала, его читая; да благословит небо нашего маленького Леона, которого люблю уже от всего сердца; да составит он ваше счастие, и желаю иметь приятное утешение принимать его ласки; вот искреннее моё желание, которому никогда не изменю». Радуются все: и дед, спешащий обрадовать своих сыновей («Оба они, любя тебя, его полюбят, в особенности Александр, так как сам отец»), и двоюродный брат бабки – В.П.Ганнибал, написавший Ольге восторженное письмо: «Радости моей описывать нет нужды. Расцелуй от сердца и души, по-африкански, по-ганнибальски, отпрыск новый Ганнибалов, твоего Льва, а теперь львёнка… пожалуйста, напиши, да поскорее: похож ли он на Ганнибалов, т. е. черномазый ли Львёнок-арапчонок, или белобрысый?». Ганнибалы дают бал в честь радостного события.

 

В августе 1835 года Ольга Сергеевна приезжает с сыном в Петербург. В её письмах к мужу можно прочитать, как её радостно встретила родня: «Наконец я у моих. Ласкают меня, лелеют ребёнка», «Только что возвратилась от Александра, и провела у него целый день с моим Лёлей. Брат, по-видимому, опять меня весьма полюбил,.. а Лёлю очень хвалит и ласкает. Лёля большой говорун и особенно сошелся с своим двоюродным братом Сашей, но успел на него тут же дяде насплетничать: “Дядя, знаешь, Маша плачет? Сашка её прибил!” Александр своим детям так же, как и я моему, спуску не дает – ни двухлетнему своему мальчику, ни девочке».

 

Она очень тепло отзывается о невестке и её семье: «Наташа и сестры ее, Азинька и Коко, прелюбезные и предобрые. Видят во мне родную и, конечно, чтобы сделать мне приятное, ласкают моего Лёлю, в особенности Коко. Мальчишка (le petiot), кажется, уже в неё и влюбился…», «Сегодня [в день своих именин] маленький Леон – мужчина самый счастливый на свете... Александр, его жена и обе свояченицы навезли ему с три короба игрушек».

 

В Петербурге Ольга Сергеевна находится в гуще жизни. Её письма заполнены описанием новостей, отзывами о литературных (особенно высоко оценивает она повести Н.В.Гоголя) и музыкальных новинках.

 

Радость встреч с родными омрачается, однако, тяжёлой болезнью матери. Надежде Осиповне становится то лучше, то хуже. Её состояние усугубляется отсутствием денег и известиями о новых беспутствах любимца Лёвушки…

 

Надежда Осиповна умерла весной 1836 года, на Пасху, «во время Великой заутрени, когда, в храмах Божиих раздавалось радостное “Христос воскрес”». Внук рассказывал, что перед смертью она «томительно ожидала свидания» с зятем, который должен был вот-вот приехать в Петербург «по службе и по делам». Так ли это на самом деле, мы не знаем. Может быть, действительно хотела уйти из жизни, примирённой со всеми (известно же, что во время последней болезни она очень сблизилась со старшим сыном и после её смерти А.С.Пушкин «рыдал как ребёнок»).

 

Павлищевы пробыли в Петербурге и Михайловском до осени. Их отношения с Пушкиным (особенно мужа, конечно) осложнялись денежными делами. Сохранились письма Ольги Сергеевны, из которых видно, что она была свидетельницей начала ухаживаний Дантеса за Натальей Николаевной, над которыми смеялась, не предчувствуя беды…

 

В мае 1837 года у Павлищевых родится дочь Надежда.

Л.Н.Павлищев и Н.Н.Павлищева

Но ещё раньше Ольга Сергеевна получит известие о гибели брата. Снова процитирую рассказ её сына: «По получении рокового известия в Варшаве, в дипломатической канцелярии наместника, чиновник этой канцелярии г. Софьянос явился к моим родителям ночью на квартиру. С таинственным видом прошёл он в кабинет отца и на вопрос: “зачем пожаловали не к чаю, а так поздно?” – отвечал: “известие страшное: Александр Сергеевич убит!” Тут Софьянос, сообщив отцу некоторые сведения о злополучном деле, поспешил откланяться. Между тем мать моя, услышав голоса разговаривающих, позвала отца по уходе печального вестника и спросила, кто был у него так поздно и зачем?

 

– Александр Сергеевич… – начал отец.

 

– Что, болен? умер?

 

– Убит на дуэли Дантесом.

 

Это известие было для моей матери таким страшным ударом, что она занемогла очень серьёзно; кровавая тень погибшего брата являлась к ней по ночам; она вынесла жестокую нервную горячку... Все знакомые моих родителей, начиная с фельдмаршала, и русские и поляки, поспешили изъявить самое тёплое сочувствие матери. Медовая улица, где жили мои родители, три дня сряду была запружена экипажами».

 

Очень интересны записанные Павлищевым рассуждения его матери о гибели брата: «В этой кончине, – говорила мне она, – гораздо менее виновен ничтожный Дантес, нежели добрые люди (!), наметившие его палачом, – люди, в числе которых, кроме немца Бенкендорфа, оказались между прочими – к вящему их стыду и посрамлению, носившие русские, украшенные княжескими титулами фамилии – иезуит Гагарин и автор не одного памфлета против России – кривоногий (le bancal) Долгоруков Петр. Оба они, в сущности, ненавидели Россию, в которой родились, воспитывались, хлеб которой они ели не один десяток лет… оба виновны, и нельзя придавать значения их сшитым белыми нитками увёрткам. Один из них соображал, сочинял и писал пасквили, другой адресовал, запечатывал, отправлял».

 

И – горькие сожаления, показывающие в то же время силу родственной любви: «Если бы во время самого разгара гнусной подпольной войны против брата я находилась в Петербурге, – сказала моя мать, – то не посмотрела бы ни на каких Бенкендорфов и не поколебалась открыть всё самолично Государю, одно мощное слово которого заставило бы низких заговорщиков снять маски, и они понесли бы должную кару по закону. Но меня не было, а брат не пожелал написать о своем горе, иначе я немедленно поехала бы в Петербург. В довершение несчастья, в Петербурге не было тоже ничего не подозревавшего брата Льва: тот не допустил бы Александра до поединка, да и сам бы на дуэль не вышел, доказав уже храбрость в дюжине кровопролитных сражений, а без всякой дуэли сумел бы преподать Дантесу щеголю (а се mirlifore) более действительный урок и отбить у него навсегда охоту финтить да тарантить. Впрочем, «мирлифлёр» и сам не рассуждал, с кем дерзнул играть, а так как в его голове логика работала не с особенным усердием, то где же и было ему сообразить, что сам играет роль пешки, проводимой в дамки поражаемыми Александром врагами?»

 

 

Окончание следует

 

Начало - 1 и 2