Александр хотел спеть в электричке, прикоснуться к человеку, но испугался. Марина гуляла с собакой, вы даже не представляете, как это здорово, какое это ощущение гулять с собакой! Она могла мыть руки, мыть руки, не выходить из дому, а потом - пошла, и, мне кажется, нет никого счастливей человека в ремиссии. Потом форум затихает, они перестают писать. "Но никто не хочет мне помочь", "никто не хочет мне помочь", "упрекать в" - такое чаще, почти всегда.
\ Не знаю, что делать.

Вы напрасно стараетесь – я и так чувствую себя идиоткой почти постоянно. И с вами, и без вас.

Меня это не интересует. Мне насрать на мое прошлое лето и на всякие там воспоминания, мальчики, улыбочки, осклабившись, иду гулять. В ушах – РЖБ – поверьте, самый лучший бит из всех, что я когда-либо слышала, хочется подпевать «if only»; вперемежку с каким-то пониковым или барбитурным репом. Набор для двух человек: любовь, дружба, ревность. Блядь скука-то, фантазия безнаказанности ограниченна: лгать – и выходить сухим из воды (а я не люблю-таки идиомы!), и все по кольцу: «Я люблю тебя больше жизни». Я люблю тебя, я люблю тебя, я. Тебя. Люблю. Всего хорошего. Все эти слова должны быть перемешаны, вывешены мокрыми полотнищами просушиваться, проглаживаться. Тогда и только джаз-бэнд начинает играть, музыка окутывает руки и талию, обнимая мужчиной, я стою курю у своего окна, а за окном темно, и я уже давно спокойная, как сталь, безупречная, как мамино молоко. Будешь меня? Будешь. Посмотрите на этого идиота! Посмотрите, как он ловко сцепляет обещания, пояса верности, как он выплел паутину и сам запутался. Он сидит дома перед компом и считает в уме столбиком. Он никогда не звонит, никогда не целует меня. Он боится при мне дышать. Когда он о себе читает во всех моих текстах, слышит обо мне из китайских колонок, у него руки трясутся, такой вот мальчик.
Мне за него бывает огненно-стыдно, когда он глупит, когда он наивно полагать стремиться, что вот оно все, что так просто меня стереть, говорит пошлости, становится предсказуем. И то, что обещало быть приключением из опасных, становится рутиной, хлеще, чем утренний кофе на кухне, лодыжки одной и той же каждый день женщины, хуже, чем все его тани, противней, чем кислый вкус удаляющегося по снежным проталинам последнего троллейбуса. Я совсем плоха, совсем пропащая: он себе жену ищет, а я ношу кроссовки, понимаю незыблемую сущность настоящего хип-хапа; и меня это так радует, так радует. Вот вам любопытно, меня зовут Таня на самом деле, я ожиревшее и охуевшее создание, живу в центре, а не на окраине, катаюсь на такси, когда полные карманы денег; и вот мне минута славы. Читайте, Андрей, читайте. Будем честны, я не самая лучшая девушка, но я тоже болею, и когда болею, мне кажется, что между нашими мозгами начался очень сложный процесс, не телепатия, но что-то похожее. Я выросла во дворе, курить начала в тринадцать, и первый ром с текилой – то же, горячие ночи, убойные треки, качало, и – странно – качать продолжает. Иногда пишу музыку, но чаще – тексты, и - если быть уж совсем откровенной – мню себя вроде поэта улице данного, как телеграфный столб и макияж разметок.
Меня от другой девушки отличает не холодная голова, не трезвость рассудка, не гордость отчаяния, а просто то, что если на чашах весов с одного боку порядок в голове, мужчина, теплота, красота; с другого – литература моя, бдение ночное, одиночество, то я выбираю второе, то ли потому как первого не знала, то ли потому что там – бесконечность, бесконечность. И может, как-то не так меня воспитали, что сердце екает у меня, когда меня провайдер сконнектить не хочет с сетью, а не когда он мне звонит в полвторого ночи. Я не прячу пальцы ломая, когда сказать хочу, - я говорю, вид мой залихватский стандартам и идеалам не отвечает, до двадцати четырех я наверняка сторчусь в питерских колодцах; зато я никому не должна, и должна не буду. Все на чистоту, на полном серьезе – слезы ли, песни ли. Но и меня любят, любят, такую, такой. (За Бриджет, такую, какая она есть!) Пока я пишу, в такт головой качая, пока ищу какой-нибудь дым, оно само срастается, как свежая рана: глаза, губы, если я плачу, похожая на немку, светлая, острые скулы, мрачные тексты. И вот оно, вот оно – fascinating! Однажды просыпаешься – я люблю это «однажды просыпаешься», - а я стягиваю твою простынь, широко улыбаясь, и сам понимаешь, что это только воспоминание. Одно из немногих, предельно крепкое; и можно уже не пытаться пятиться в глаза другой девочки, уже не поможет.
Я так трезва, по-моему, бываю редко, но вот сегодня какое-то особенное чувство - то ли пустая голова, то ли пустое, без меня платье валяется на полу. А я мягкая, валяюсь как кошка перед избавлением своим – клавиши, пальцы, опять же, бит в колонках. И нет страха. День расписан с точностью снайпера: идти, дышать, курить, петь, наступая на копошащиеся под ногами тени, и бархатные глаза, запомни, бархатные. Как когда смотришь на них - и кажется, что они слезятся.

For nation shall rise against nation, and kingdom against kingdom: and there shall be famines, and pestilences, and earthquakes, in divers places.
Matthew, 24:7
ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам

All these are the beginning of sorrows.
Matthew, 24:8
всё же это — начало печалей

Whoever does not love does not know God, because God is love.
John, 4:8
кто не любит, тот не знает Бога, потому что Бог есть любовь

Because of the increase of wickedness, the love of most will grow cold.
Matthew, 24:12
И поскольку умножится беззаконие, во многих охладеет любовь



у меня будет христианская группа, е!

Не то чтобы я верю во что-то, просто все это представляется мне изумительной историей, полной любви, жертвенности и мазохизма. И я не променяла бы христианство на любую другую религию. И заходя в церковь, мне нравится смотреть, как искренне молятся дети, и на юнцов, взволнованных распятым и обнаженным Иисусом.

"...Когда вы печалитесь о нашей судьбе, когда вы молитесь о нашем излечении, мы осознаем: ваше самое большое желание, чтобы в один прекрасный день нас не стало и вместо нас возникли другие люди с теми же лицами, которых вы могли бы любить..."

Он брал меня за голову легонечко, пока я не вырвусь и не убегу в какой-нибудь угол. Мы познакомились случайно, он смотрел, как я ем.
«Сумерки — какой это томный, сиреневый звук» -
Сумерки вычленили из темноты что-то, не могу прочитать.… Говоря мне совсем без фразы о том, что мои книги любимые тусклы и примитивны – хорошие, старые книги, он становился тоньше и прозрачней, обещая ещё только чуть-чуть – и отпустить; но ‘чуть-чуть’ - это не завтра, и не послезавтра, и не после, потому что – кто знает – в его личной развязке, может, пустой лист.
А ты-то сам что?
Безоружный, беспомощный офицер, валет, умница, сколько можно меня держать?
Чего-то никак не осмыслю… Вот город и его тени, вот тоска сиюминутная, вот мои руки, выточенные под клавиатуру, как у паука. Муравьи завелись под кроватью, суд какой-то маячит, дразня, ну и вляпаешься же так… И тут он ещё, с душком разложенья в каждом своём тонком, как нить, слове.
Так оставила я его, я так и не люблю снобов и блеск не люблю, и, когда ничего не можешь сделать и некуда отступать – только вперед, в какую-то величину, в страну гения, чужаком, не люблю. Этот главный пустой лист, и боль, постукивающая по вискам, и очень обычный жест: хрустнуть хрящами пальцев, взмахнуть крылом, опереться на жидкий кулак, в стол, чтобы думать, привычно и очень медленно, - останется в этом городе, а он – нет.
Нет - даже если будешь за ним бежать, нет – даже если скрутишь запястья и запрёшь на ключ.
А я ночью потом прочитала его роман.
Строки зашевелились от ветра; мы познакомились случайно – весь вечер смотрел, как я ем. Как я слушаю темноту, ночь, высасываемую через вентиляционные ходы, молчу от того, что прочла, и пуще оттого, что он уже умер лет тридцать с гаком назад, недослушав меня и о моём возвращении, В. Сирин, шесть букв и сто страниц, - глубоко молчу, не слыша попрятавшихся от ужаса своих мыслей. Как я жалка.

Возможно ли выйти в коралловом свете губ и остаться одинокой навсегда в этом городе? Да. Уходят корабли, и всё легче и легче одеваются девушки, и каждое утро - как упрёк, как подстрекательство. Зачёсываешь волны волос назад и сползаешь по подоконнику. Скука находит, когда дождь, когда никуда и некуда обретают бесконечно далёкий смысл, но один и тот же ответ кому бы то ни было: куда ты идешь? куда ещё идти. Не - эта крамольная маленькая вещица, кажется, перевернула всё вверх дном, и кажется, что и отрицания нет, что есть только да - но только на мгновение. В чём его загадка? Есть ли такая загадка? И есть ли то молчание на берегу, которое говорит больше о его обитателях - и то ли это? Обитатели тишины, только мы можем вслушиваться и наблюдать, как тихонько сглатывает игла крошечки пластинок, будто икая. И думается мне опять о звуках и сколько можно слушать, чтобы наконец сойти с ума. Вместо того, чтобы волочиться и обожать, - вновь пустые комнаты и одеяло оборачивается саваном. Неуютно складываешь руки, коленками прорывая мякоть дивана и думаешь, думаешь, или обнимаешь грустное тело длинными пальцами - каждую складочку, каждую шероховатость и локотки со слоновьей кожей. Каждую ночь закатывать солнце в яичницу, можно попросить ангела о многом, но не о всём, а значит где-то завтра снова образуется дыра, такая, от которой придётся навязчиво переставлять все вещи дома, а потом - я страдаю и молкну под гудящий телевизор. Но как это пошло! И как всё-таки справедливо, что в плохеньких женщинах всегда подозревают талант, свободу ума, а в красивых женщинах подозревают женщин. Уверенность обвиняют в тщеславии, безобразие выдают за революцию. Принять и воспеть промышленный мой идеал, сказав что и это любовь. Обманывать и ускользать, грязнить землю, обнеряшиться, опуститься трудно более. О, как бы я любила тебя! И мне бы было трудно, но сладко быть той мерзавкой за углом, которая, направив лорнет, бессовестно смотрит на молодую чету; и я бы даже смогла красивее: выкинуть что-нибудь сумасбродное, могла бы даже с моста кинуться, нет, нет, пропить пароход, проиграться до белья - но разве такие очаровательные преступленьица тебе нужны? Есть ли в обратном загадка - когда равнодушно покрывают подъюбниками грешки, кокетничая и улыбаясь, милая... Нет, это скука, так больше невозможно! Это только вечер, и только пустой сезон новостей, и ничего больше, никакого воскресения и выздоровления, песок, и голубь недавно мне дал пощёчину крылом, и песок, бездарность и бездарность. Я о том, что выходишь опять на пляж и смотришь вдаль, на другой, видимо лучший берег, составляя дерзкие планы, как начать заново, потому что это можно и нужно, но пройдут годы, и ничего не сделается лишь потому, что не хочется, очень по-русски не хочется. И я гуляю, разбив лицо и побоявшись - дверь, как хомяк в своём колесе, неохотно, уныло мечтая, лолита, маленькая и большая.

Две самые азартные вещи в жизни - это карты и оптика.

                         

Рано или поздно все мои близки знакомые становятся мной.
Стоп, раз-два, шаг назад.
Я становлюсь похожей на соседскую девочку, на джазовую певицу, я не знаю, это как танец: начал говорить - и не знаю, чем закончится, наверное, всё тем же: найдут, и подберут, и назовут словами, и объяснят. Ну-ну, че, вот ты говоришь: все смотрят в это море (шире: в это лето, в эту Америку) и думают так или иначе (рано или поздно) о страхах. Я хотел сказать, че, что, может быть, тебе кажется, что это я ссылаюсь на Достоевского, Кортасара или Маркеса, но самое интересное - это как они ссылаются на меня. И вот они начинают думать, про опыты на животных, я всё так же "за", и забивают головы ненужным, но всё, что осталось, - следы на песке, едкие журналы, купола, съедающие, вгрызающиеся в небо, и по сути ни ты, ни я ни к чему не придём. Знаешь, на меня порой находит такая хандра... Четыре часа - шутка ли - а вот кажется, что за голос этой пластинки, я отдал бы все руки и нити логики. Завтра - это не мечты, нет, это самая настоящая реальность, как кожа - алебастр, мрамор, как там ещё говорят. Нет, твоя: топлёное молоко и карамель - живее, здоровее, смешнее. Для них для всех мы иностранцы, косноязычные, че, звери почти что, и говорить не умеем. А тут у нас (они даже такого не подозревают) свои размышленьица какие-то похлеще всех их декартов и дидро и - ещё лучше - танцы. Это для них, для них - колорит там, ресторан, гитара, сомбреро, "че", "ля", "соледад" (любимое), а для тебя - и это море, и эта Америка, закройте, закройте глаза.
Ты танцуешь на костылях, на инвалидном кресле, под колёсами, мотыльком - нет, пантерой, рыжей кошкой - хлоп-хлоп, клац-клац, я может неясно выражаюсь, но для тебя такое - всегда святость. Сакраментальное - нет, че, видишь, совсем не то: лунная пыль, ночная роса, звёздные перешёптывания, поступь и улыбки дественности; а ты разрываешь своё, чужое, бьёшь тарелки и по земле, не то чтобы шаг и два, а  длинный путь, занимающий целые годы зрелости, начиная с ярости, заканчивая улыбками и общими ребятишками - а им то всего лишь - из одного конца зала в другой.
Ты, че, ведь плачешь, бывает, за бутылкой крепкого, или вот так, в танце, обнимая подружку, проживая свои полжизни за эту мелодию в круге по залу. Остерегайся, чтобы не познакомиться с кем-то в зеркале, побрататься, иначе опять - ищи себя по набережным, по пескам, по пустыням. А, бывает, благодаришь Марию - за то, что здесь, в жаре, липко, сладко, мухи, танцы, алкоголь и море, женщина, и публика внизу бежит покорно рассказать о тебе своим знакомым и незнакомым.
Овечка, овечка, овечка. Люблю тебя, куда бы ты ни бежал.

1. Я не подаю деньги нищим, не потому что ^они сами виноваты, что докатились до такой жизни^, а потому что мне попросту жалко денег.

2. Лучшие друзья девушек - это книжки. Или: время стирает плохие книги, хорошие книги стирают время.

3. Хлост, не старайся казаться хуже, чем ты есть, ты и так хуже, чем ты есть.

4. Я люблю себя, несмотря на себя.

5. Уважение, внушаемое мне словом 'Библия', не победит нежелания её прочитать.

6. Я плачу словами, слова как слёзы, легко роняю слово, когда тяжело держать. Или: красивые слова "я начинаю новую жизнь" произнесу только с револьвером во рту.

А в телефонной трубке, между длинными гудками, шумит море. Я привязала к себе скулящего зверька, и мы ушли кромсать себя на куски.
И я хромаю уже недели три - хромаю головой и ногами. Как проститутка без ноги в какой-то истинно муракамской книге. Перевернув страницу, уже забыл где ты её видел и что ты, милая. Так вот, тебе ещё много прочитать - увидишь, передай ей привет.
Художник-чудак привязал собаку, чтобы вы видели, как она умирает от голода, и это была интересная выставка.Однако я знаю, что он сказал, он сказал:

И ты тоже палач, и ты, и ты, и ты.