Который уж, ну который - март?!
Разбили нас - как колоду карт!

Моя психотерапевт ставила эту сказку, найдите послушать, Дмитрий Соколов:




На далекой-далекой планете живут очень похожие на нас существа. И язык их, и обычаи только чуть-чуть отличаются от наших. Они называют себя не люди, а людчи. -Ребенок- у них называется -любенок-, -мальчик- - -поймайчик- и так далее.

И вот жил на этой планете поймайчик Агао. Был он совсем как все, и только в одном отличался. Дело в том, что у каждого любенка было семь родителей. Их звали породитель, наградитель, погрозитель, оградитель, рачитель, врачитель и переродитель. А у Агао было только шесть родителей. Переродителя у него почему-то не было.

У каждого родителя было, конечно, свое дело. Переродитель отвечал за то, чтобы любенок рос и изменялся. А вот Агао никогда не изменялся. Он всегда оставался одним и тем же. Ему было скучно и он мечтал, что когда-нибудь - когда-нибудь! - он найдет своего переродителя.

Однажды он сказал: -Хватит! Я как не людча. Пойду искать своего переродителя-.
Читать далее

В автобусе встретила отца.Ох, папа, ты помнишь, как дрался с тролейбусом и приходил весь в крови. А ещё как ты упал в лужу, и паспорт твой был похож на прошедший всю войну документ. А ещё как несколько ночей подряд приходилось мне переступать твое пьяное тело. Или с тактикой матёрого дрессировщика выманивать у тебя молоток во избежание попадания его в монитор. Или как когда мы пили, ты присаживался и просил налить. Ужасное время. А помнишь, ты случайно раздавил нашего котенка насмерть. От тебя мне в наследство эта беспечная жизнерадостность, это думание лишь только о сейчас. Ох, я хотела сказать, как я люблю тебя, папочка.

«… Как будто я читаю в газетах про какие-то заморские края, которые мне никогда не увидеть, а моя реальность - за окном, серый кусочек индустриального города и отблеск лампы, тусклой, как говно». Завтра мне восемнадцать. Возраст так себе. Нельзя не любить, нельзя быть любимой из опасности стать мещанкой. Зрелая красота распускается красным цветком. Я опасна, такое безглазое существо. «Тебе здесь точно понравится, несмотря на то, что он, сука, тяжёлый и депрессивный». Но я сейчас очарована другим городом, глотаю его свинцовую пыль. Кем я стала? У меня восьмичасовой рабочий день, работа – кусок ебаного дерьма, окно выходит на стену, ношу неброские ботинки на каблуках, получаю зарплату, за день уходит пачка. Здесь я только и делаю, что оттачиваю навык незаметно не делать ничего. «Легко учиться самостоятельности с тыщей баксов на кармане». У меня сегодня есть деньги поэтому я сяду в сквере с пэлтончиком пива и день пройдет незаметно, и вот уже как будто и боли нет, и воспоминаний, и все обволакивается хмелем, и мне уже ничего не надо. И несмотря на то что все у меня так хуево, я бы предпочла ещё не помирать этот год. Как бог даст. Даже как будто и не терзает тот факт, что тебя не будет, хоть я счастлива просто слышать тебя. Ты снишься мне еженочно, я трясу тебя за плечи и повторяю «запомни». И это необыкновенное обстоятельство дает мне уверенность в том, что свою девятнадцатую весну я проведу именно с тобой.

*

О, я не люблю небо. Жёлтое, смрадное - нашего дурного города, иссечённое муками электростанций со всеми их проводами. О, мне не нравится небо и я никого не люблю. И мы так много ссоримсся, просто не вообразить. По-женски крича и размахивая лопатками; я ему матерно объясняю правду, а оно мне - плюётся. Маленькие эти плевочки выжигают язвы на теле, как люди, владеющие чем-то опасным, как атомные ректоры позволяют нам ещё сидеть с неуместным какао и сигареткой в полчаса впереди. Зачем и стоит ли сидеть на трижды проклятом моём разношенном стуле, думая о социальном давлении и стрессах; и о 'наблюдать', и о 'обладать'? Это не имеет ни будущего, ни даже настоящего. Скудоумие ловит запахи - жаренного на теле укропа и ещё какой-нибудь еды, - что доносятся изо стены. Мне она говорит, моя кошечка, мол, вот умереть - газом удушиться, вот - да! И я тоже думаю, что да, что моцартовский реквием слишком уж нас приближает к истине, что да - пусть проверит, как я не выключила духовку, что буду, думаю, смотреть, как меняется её взгляд - от всесильнго до вопрошающего.

Или в троллейбусе, набитом тенями, сижу и думаю, как мне расскажут однажды, что пора. Пора! Браво, пора! - буду я бравировать и бахвалиться. Потом, ловя на себе мысли всякого неприличного свойства, наскоро придумать ракушку, она и заключается в грубых тонкостях моих, оборванных пальцах, изучающем, любопытном разуме. Что я? Сколько на мне юбок? Моё лицо богато несовершенствами, и не невзирая на то, а потому и только - прекрасно. Я - смешной человек.

Ночью меня никто не полюбит, и даже это - если только не сорваться. Не отравиться свои собственным голосом - я хочу спать, и мне всё лучше и лучше, хоть и литературно так "некуда податься". Урчит голова, ты мне перед тем, как уйдёшь, можешь ещё сообщить, что его нет - а ты искала? Во сне, в хлебе, в земле, пропахшей насквозь потом, с грязнотцой, с гарью гигантских домнах, оттуда - в сон, в небо, а я тебя больше - нет.

 

 

Когда болит промежность после бессонной ночи, когда выть бесполезно, я одна выйду искать утро, в городе, внутри нас. Этим городом выстилается ковровая дорожка в ад - пускай, ад, но не долго. Собирать остатки друзей на берегу Леты, и отрыгивать порциями вчерашний развратик. Это праздник, как настроение? Вспомнить бы, как это с нами случилось, что же теперь-то, куда прятать голову? Обнажённые ноги - это сама жизнь, или маленькая только сторона правды, обнажённей, голей, не смей...

Спать, выспать бы всю эту горечь, но там, - кто знает? - наверное, ещё жутче, ещё темней. Волосы в лживом порядке, а я соскучилась по своему маленькому платьицу. Зима, о боже мой. Настоящие снега покрыли горбами спины рабов - снег как снег на голову. Маленькие запахи, маленькие разочарования, бесполезные, безответные. Спи, спи, милый мой, на берегу реки, уносящей любую надежду, утонувшей в глазах твоих цвета непройденной ссылки. У тебя кудрявые мысли на дне, узорчато выписанные на тощих бёдрах. Скажи, ты хотел умирать на кресте, ожидая последний троллейбус холодный? Ты холодный, как ум, я расчётлива, как намёк.

Ты найди меня по запаху крепчайшей правды алкогольной, я сольюсь с любым креслом, только чтобы досмотреть спектакль. Очевидное зло в прозрачном конверте - юбки, шорох ресниц, беспокойный покой. Только тут, в городе "ноль", и скупые на лесть отражения, переварят тебя и съедят заживо, и понимается, и плачется, всё намного ясней. Даже если, (даже!) никак не променять мне мою нежность девичью на тебя в этом городе, в этой комнате, в этом теле - тесно и глупо кажется бежать дальше, но мне не будет никогда бесполезней это, чем то, пустое прозябание в городе ресниц, улыбок и истин, и пусть замучат меня пыткой с закрытой дверью, я не брошу невыносимо тяжёлую гордость в несколько граммов. Ты умрёшь, чтобы видеть сверху мою постель?

Глупей ничего не могла сказать. Ещё ваши профсоюзы, европы, давосы - такая дрянь, я хочу в лес - нянчить на груди зверьё, кусать локти, обнимать землю, великодушно слушая её жалобы. Когда ты увидишь меня, то уже никогда не увидишь другую. Только вслушивайся. Как кричит во мне выпь, как плывут во мне синие воды, горькие глазные реки.

Полчётвертого, чужой дом, чужие стены, чужое тело. "Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка".

Всё это очень странно.

Август. Выйду мумией в полотенце, закурю небрежно, осыплюсь ловко всем телом на стул, вдыхая городское утро, пропитанное таким нежным, грустным морем. Отвращение, гибкое, налаженное, работающее, как механизм, как струна, - это маска, это всего лишь тонкая красивая шея, то, что делает меня мной. Грязные улицы попрячут свои маленькие гадости, пока выпью чай, напиток, от которого не устают. То утро и то солнце, которое тысячу раз являлось во снах, будет моим раз и навсегда. До полудня солнце золотит грани стакана с водкой, белье треплет в воздухе печаль полусонную. Откроешь глаза - и спазм, и режет, и харакири, и будто видишь своё отражение, боясь признать неоспоримое сходство. Что такое революция? Что такое, если нам осталось допивать из чугунных горшочков, доедать пыль соседей, улыбаясь в форточку, таясь по углам, инфантильно опасаясь звонков взрослых? Всё выпито, всё съедено, трудно поверить, а ведь я ещё девочка. Стоит только сказать, стоит только поверить - слово перехватывается стоном сиесты. Прости, что разбудила. И донесётся ли, и кому, что я пою? Кому?
А я, всё так же невыносимо красная, пишу агитлисты, ласкаюю кровью мечты о том, что, наверняка, уже скоро всё у нас будет общее. Шестьдесят восьмой на двоих.
Je t‘aime! Oh! dites-le avec des pavés! (Я тебя люблю! О, скажи мне это с булыжником в руке!)
Мне стоит чуть подрасти, чуть отрастить волосы, чуть больше каблуки, чуть больше минут на балконе, чуть больше. Флаги вытрутся о мои бёдра, улица бессовестно обнажит побережье, и случится, быть может, непоправимое: памятник поставят опять кому-нибудь мёртвому, а живым - драться, любить и верить, верить в войну, которой никогда не будет.
Порыбачить что ли с балкона, поймать вечер за хвост, который будет хвастаться моим нездоровым румянцем, моим неумением объяснять, моей жаждой жить, жаждой?
Умница я, дерзкая, щетинистая.

Вы знаете, я очень пьяная, и "две тысячи восемь" - это ведь уже прошлое. Быть может, я теперь единственный раз не знаю, о чём пишу. А может, это и правильно. Голова раскалывается тысячью градусов. И такой осязаемый кто-то так близко, что мне хочется кричать, и пальцы не попадают на клавиши. Но, как знаете, место уже занято. Для таких, как я, место всегда занято. Я прерываюсь на паузы, а хоть я и маленькая, мне хочется писать времена, когда не боялись людей. Время, в котором не было других женщин, в котором не было бы так трудно передавать свои мысли другому, я совсем вся в страшных снах, чёрт возьми. Господи, если бы только сейчас у меня не было никого дома, я бы да наплевала на все «хватит» или «не помню где», я бы говорила одними согласными, а вы не видите никакой мистики в расположении букв на клавиатуре? Да, я хочу вас трахнуть. От вас останется послесловие, мама прочитает мои нервные записи, мой мужчина предложит мне вместо обручального - спасательный круг, в городе - это танго будет совсем не танго, и я запомню эту прощальную мелодию на глупой машине, как то, что было так здорово, но – увы! – протухло и подлежит утилизации. А разве вы не слышали эту музыку прежде? Это же я, это же снова я. Я же бог, помоги мне. Я же пропущенные буквы, я же письма, я же люди, которые никогда не смогут умереть, и, вы знаете, я буду писать об этом, когда стану взрослой, собственно, о том же, как глупая женщина преследует меня своими притязаниями на заботу обо мне, своим желанием быть матерью, о чёрт, о чёрт возьми. Я уже совсем.

Мои книги - если вам посчастливится их прочесть - сожгите, лучше прогуляйтесь со мной по полу, гораздо больше узнаете, о том, кого я любила, и о том, кого я хочу любить, и о том, на кого я бы променяла месяцы и годы, лишь бы узнать чертовщину мыслей и беснующуюся вереницу идей, и снов, и всего, что называется «ум». Но я уже не влюбляюсь так просто, ни в ум, ни во что бы то ни было.

 

Моя голова. Боже, ну почему они не пишут послесловия, с утра, когда такая жажда, и так же тяжело; потому что есть вещи, которые должны быть написаны, а они оставляют их разлагающимся «вчера» в туалете? Итак, поговорим. Однажды я опять встречусь лицом к лицу со своей неутолимой печалью, но сейчас ещё не время. Однажды я замолчу, – так хотелось – потому что мой язык, моё слово будет извиваться на простынях фруктовыми поцелуями. И кажется, есть что-то невыносимо приятное, в языке немых – в том, как они любят. Быть и глухой, и слепой, и молчать – только бы не натыкаться на эти углы, не щупать в этой холостяцкой квартире нищету одиночества. В противном случае придётся бежать. В другое время, в другой город, в другую страну. Я не буду пить, - этого не будет, потому что есть только две вещи, которые делают нас безнравственно молодыми - алкоголь и любовь.

Жизнь развернёт меня в неприличную позу, а потом прогонит взашей – целовать сны и ловить насекомых. Только это уже было (только это я, а не ты), я свободна как бульварная девка в полшестого, я буду жить, я буду ждать. Мне тоже нравятся несправедливости и не нравятся схемы, а здесь, единственное, что я хочу успеть, – спрятаться в шкаф от всех этих уродливых идеальностей, не то, чтобы носить рваные колготки, (хотя и это тоже) а писать непостижимо длинные предложения о каком-нибудь одном человеке, очень хорошем, очень плохом, писать, чтобы жить, ревновать и ошибаться, готовить варенье, здороваться по утрам с соседками, ходить за молоком. Слова обманчивы, а я навек в их плену, связанная утренней болью, связанная десятками «но», но этим абрикосовым утром нас стукнет по голове «но» и переоденется в шелка и шерсть, в лёгкость и тёплоту, в маленькую пушистую белку, которая теперь уже не даст покоя – «а вдруг?»

 

Конец.

Почему. Почему-точка умышленно, не ошиблась. Это бесконечные, многоградусные, крепкие "почему" - от них не спасает каска, не спасает маузер в левой руке. Меланхолия, Хлост. Туда-обратно: хлост-меланхолия. Не пишу, не вижу, не жалею, не прощаю - слова раз-два с вывертом, наизнанку. Как настроение? Охуенно.
Да, да, знаю, мама, я такое редко себе позволяю - но сейчас да, скорее всего, да, опять - да. Но, чёрт возьми, была не была, не привыкать, если вы знаете, о чём я: я буду царапаться и кусаться, только подойди. Наверное, это трагедия - быть в двух часах от, а для меня ни одно расстояние не станет удавкой, даже десять тысяч км. И ни одна привязанность, ни один звон, ни один алкоголь (damn language!). Ни одни твои 'we need to talk', да и вообще ничего. Ты ведь не ругаешься, зубки у тебя белые, девчонке своей ты кляп в рот не вставляешь, и маски и плети не любишь, и вообще ты, наверное, очень хороший; а я попалась, запуталась, оплетена сетями электронными - вообще. И у девочки твоей тоже улыбка, зато я такая одержимая, такая сумасшедшая, такие всегда выигрывают, хоть бы и по трупам, хоть вы и вгрызаясь в плоть правды, размозжить бы об асфальт голову, ну иначе не может быть, иначе я не могу. Глазунья моя голубая, мой голубой блюз онемевших пальцев, малиновое небо и кровь-клюква!
Что же мне-то без тебя делать, лето-зима, pervert, думать уже скоро разучусь. У нас снег выпал. У нас нега голубая, зима, Россия, любимая, печальная, прощальная (damn russians!), величественные двухэтажки, и очень всё здорово, только мне как-то не так. Почему.