Когда после очередного ночного выпада, не чувствуешь ни малейшего укола гордости, значит, стал взрослым. Можно решить каждую неоконченную историю, как несложную шахматную задачку, точно зная, где королю придет конец. Такое ужасное похмелье сегодня было, и теперь еще неважно, да все неважно. Ломит хребет тяжелое чувство, когда кажешься сам себе сильнее, чем на самом деле, и ломаешь позвонки. Я рыба, я земноводное, я приеземленное. Я мертвая, я мертвая. Будешь точно звонить мне на невские берега, испытывать мою нервность опоздавшими признаниями, но не делай этого, просто забудь. Я хотела все-таки рассказать тебе об Орасио Оливейре, но уже, наверное, не расскажу.

Расскажи, как именно ты сидишь, чем ты вообще занимаешься, как ты просыпаешься утром, натягиваешь брюки, куришь... нет, ты же не куришь. Говорят, есть где-то самые совиные страны. Тоня утверждает, там одни совы. Ты сказал, что видишь меня даже ночью. А для кого-то даже реальность - сон. Ты спросишь, спала ли я. И я отвечу, что как-то, чуть-чуть, беспокойно. И неужели вообще так просто целую ночь не спать, потом обивать кроссовки о горькую слякоть набережной какого-то канала. За окном СЗАО, или что-нибудь даже покруче. А я по ночам пишу разные темы, а днем пробиваю другие маршруты. Кстати, ты выглядишь очень здорово, правда, красивый. Расскажи, как в действительности в мужестве раздавленного кулака - вся юношеская нежность, как птицы орут, как бомжи провожают солнце, как дворовые псы... как ты? Третий час ночи, глаза красные, с таким темпом жизни не сильно будешь милой. Огрызаешься в общественном транспорте, когда несет по утру в какие-то замуты маршрутка, носом читаешь газетку в метрополитене, с ветки на ветку, как сова в костюме человека. А знаете, в каждом явлении жизни есть ритм: настроение на мутках гнусное, но романтичное, мартовская капель по голове. И медленный бит весенних слез, и чистая прозрачность твоих глаз, и раз на раз-два-три. Парень качается из стороны в сторону, женщины жонглируют овощами в дырявых сетках, я тяну сигаретку, выпуская кольцами дым. Он пропадает в небе, смешиваясь со смогом моего города, с духами красивых женщин, пеплом их волос. Наверное, я старомодна. Мне нравятся подарки, гулять, оставлять на тумбочке записки. Позвони своей девочке. Спи в моей байке. Я буду толковейшим парфюмером, я смогу засыпать только чувствуя этот запах в пределах шеи и... ну не буду стоять под дождем.

Как это было давно. Ноябрьские синие ночи отмечая частыми встречами, говорили как должно молодым людям горячей, в щеки льющейся крови о любви, о путешествиях, как хорошо бы рвануть в Рио. Где холодное московское небо взровано джойнтом с поникой, как мусор жгут танцовщицы слова, в песке оставленные, где так легко быть молодым. Во мне не хватало уверенности, за неимением чего я начинала только курить эту дамскую дрянь - считала себя взрослой. Не было той силы рук, стремящихся поймать букет, невестой выстреленный; оставляла, уходила, умывала руки. Модники слушали Психею и группу Седьмая Раса; в моих наушниках - зарождающаяся привязанность к электронике, ставшая после образом мыслей, способом быть. Раздражавшая всех особенность шутить обидно, ёрничать, больно била по голове одинокостью какой-то. Как у чьего-то пса, разлохмаченного, снующего по двору. В восковую холодность руки ему свою ручку; и довериться, как только можно мужчине. Впереди маячила депрессия, клиника, селективные ингибиторы обратного захвата серотонина, а у него - просто какое-то унылое говно. Города ночные в Сочельник утешают без слов; мне тогда говорили, что на мне нет лица. Река совершала ритуальный танец, все по моей голове. Я по асфальту размазала руки, колени. Меня везли домой на такси, я загоняла какую-то телегу про определенность конца или про обреченность поиска - меня уже тогда цепляли такие темы. Светлые головы, ясные монологи, все всерьез, все как в последний раз. Пальцы сковывал инстинкт позвонить. Тем утром он взял и меня бросил. Было весело. Приводила неоспоримо скучные доводы. Как это было давно. Я полюбила реп, и походу полюбила сильно. Самолеты летали ниже. Ночь была тяжелая, особенно утро. По телеку крутили какое-то кино с Брюсом Ли.

Вы напрасно стараетесь – я и так чувствую себя идиоткой почти постоянно. И с вами, и без вас.

Меня это не интересует. Мне насрать на мое прошлое лето и на всякие там воспоминания, мальчики, улыбочки, осклабившись, иду гулять. В ушах – РЖБ – поверьте, самый лучший бит из всех, что я когда-либо слышала, хочется подпевать «if only»; вперемежку с каким-то пониковым или барбитурным репом. Набор для двух человек: любовь, дружба, ревность. Блядь скука-то, фантазия безнаказанности ограниченна: лгать – и выходить сухим из воды (а я не люблю-таки идиомы!), и все по кольцу: «Я люблю тебя больше жизни». Я люблю тебя, я люблю тебя, я. Тебя. Люблю. Всего хорошего. Все эти слова должны быть перемешаны, вывешены мокрыми полотнищами просушиваться, проглаживаться. Тогда и только джаз-бэнд начинает играть, музыка окутывает руки и талию, обнимая мужчиной, я стою курю у своего окна, а за окном темно, и я уже давно спокойная, как сталь, безупречная, как мамино молоко. Будешь меня? Будешь. Посмотрите на этого идиота! Посмотрите, как он ловко сцепляет обещания, пояса верности, как он выплел паутину и сам запутался. Он сидит дома перед компом и считает в уме столбиком. Он никогда не звонит, никогда не целует меня. Он боится при мне дышать. Когда он о себе читает во всех моих текстах, слышит обо мне из китайских колонок, у него руки трясутся, такой вот мальчик.
Мне за него бывает огненно-стыдно, когда он глупит, когда он наивно полагать стремиться, что вот оно все, что так просто меня стереть, говорит пошлости, становится предсказуем. И то, что обещало быть приключением из опасных, становится рутиной, хлеще, чем утренний кофе на кухне, лодыжки одной и той же каждый день женщины, хуже, чем все его тани, противней, чем кислый вкус удаляющегося по снежным проталинам последнего троллейбуса. Я совсем плоха, совсем пропащая: он себе жену ищет, а я ношу кроссовки, понимаю незыблемую сущность настоящего хип-хапа; и меня это так радует, так радует. Вот вам любопытно, меня зовут Таня на самом деле, я ожиревшее и охуевшее создание, живу в центре, а не на окраине, катаюсь на такси, когда полные карманы денег; и вот мне минута славы. Читайте, Андрей, читайте. Будем честны, я не самая лучшая девушка, но я тоже болею, и когда болею, мне кажется, что между нашими мозгами начался очень сложный процесс, не телепатия, но что-то похожее. Я выросла во дворе, курить начала в тринадцать, и первый ром с текилой – то же, горячие ночи, убойные треки, качало, и – странно – качать продолжает. Иногда пишу музыку, но чаще – тексты, и - если быть уж совсем откровенной – мню себя вроде поэта улице данного, как телеграфный столб и макияж разметок.
Меня от другой девушки отличает не холодная голова, не трезвость рассудка, не гордость отчаяния, а просто то, что если на чашах весов с одного боку порядок в голове, мужчина, теплота, красота; с другого – литература моя, бдение ночное, одиночество, то я выбираю второе, то ли потому как первого не знала, то ли потому что там – бесконечность, бесконечность. И может, как-то не так меня воспитали, что сердце екает у меня, когда меня провайдер сконнектить не хочет с сетью, а не когда он мне звонит в полвторого ночи. Я не прячу пальцы ломая, когда сказать хочу, - я говорю, вид мой залихватский стандартам и идеалам не отвечает, до двадцати четырех я наверняка сторчусь в питерских колодцах; зато я никому не должна, и должна не буду. Все на чистоту, на полном серьезе – слезы ли, песни ли. Но и меня любят, любят, такую, такой. (За Бриджет, такую, какая она есть!) Пока я пишу, в такт головой качая, пока ищу какой-нибудь дым, оно само срастается, как свежая рана: глаза, губы, если я плачу, похожая на немку, светлая, острые скулы, мрачные тексты. И вот оно, вот оно – fascinating! Однажды просыпаешься – я люблю это «однажды просыпаешься», - а я стягиваю твою простынь, широко улыбаясь, и сам понимаешь, что это только воспоминание. Одно из немногих, предельно крепкое; и можно уже не пытаться пятиться в глаза другой девочки, уже не поможет.
Я так трезва, по-моему, бываю редко, но вот сегодня какое-то особенное чувство - то ли пустая голова, то ли пустое, без меня платье валяется на полу. А я мягкая, валяюсь как кошка перед избавлением своим – клавиши, пальцы, опять же, бит в колонках. И нет страха. День расписан с точностью снайпера: идти, дышать, курить, петь, наступая на копошащиеся под ногами тени, и бархатные глаза, запомни, бархатные. Как когда смотришь на них - и кажется, что они слезятся.

В конце концов приходит такой момент, что обещаешь забыть, ставишь точку, чтобы и не видеть, сменить адреса и телефоны, чтобы вот ну никак не найти, а потом на следующей неделе позволяешь себе звонить или что-то неловко писать, а потом - внутрь, в поцелуи и платьица, в фотографии и открыточки, и, наверное, не потому что ты такой слабый, а просто чтобы было что вспомнить - если обманываться. Когда любишь. Если любишь.

набоковское такое

Некоторые вещи не могу видеть. Вот вернулась от Валика, пили кофе, утешали меня, любили мои слезы и мои речи, утомленные, пьяные. "Мне странно, что она так сражается: она ведь не желает победы". Как про меня, а! И согбенные плечи мои - кому? кому? Умирает у него кошка, и он не плачет: он умеет терять. А как бы я хотела! А вместо этого я бы сейчас втерлась как следует герой: забыть, забыть имена, телефонные номера забыть наизусть, этот гнилостный привкус во рту: пьянь, пьянь. И не сплю всю ночь, и, по большому счету, нечего больше ждать. Только старые друзья, кому в шею рыдать раненым зверем. Так рыдать! С завываниями, причитаниями, как-то язычески. И есть кому утешать меня, все эти славные ребята со своим шепотом: "Я тебе говорил". Да, да, все говорили, только я почему-то не верю пророчествам. Ну вот, Хлостик, конец тебе. Хоть давись. А сейчас бы - как сладка мысль! - в петлю, петелечку, найти себя утром в телефонном проводе, или все-таки спать? Никак не могу решить. Ну подскажи. Где мой устрашающий меня самое нож, и как далеко я сегодня зайду? Быть может, совсем далеко, а, может, только по старому, затянувшемуся шраму, вниз - и оттуда вверх. Я не люблю запах крови, а вот боль мне приятна, физика боли, рвань раны, она избавляет меня от. Дерьмишко, да. Но вот у меня же друзья, семья почти что: Валик, Кутас, Конь. Сонмище, я их всех люблю. Обидно вот так себя порешить. В карты начну играть. А ведь гадалка говорила, говорила, только мы же - сильнее! - решаем судьбу свою. Но мне в две недели - отбыть, может быть, пить начать опять? Страшно пить, по земле валяться, грызть ее, матушку, славить дворовых собак, с бандюгами жарить спирт. Ну вот: кровища моя дурная капает на клавиатуру, дура ли, опять опять. Что ли опять глотать коктейльчик из золофта и зипрексы? Когда ждать твоего прихода, депрынька? Давай еще парочку - а потом давай! Жги меня, обугливай лицо холодом, чтобы встать не могла, и вот тогда уж точно - да! Ты моя единственная, следуешь за мной по пути, и никогда, никогда не оставишь меня. Когда я засыпаю, кажется, проваливась в твои объятия. На той стороне реки ты меня всегда ждешь. Привет-привет! Заждалась, небось? Думала, я не смогу? А я вот так, ход конем. Хуй тебе. Мы с тобой обе дурочки, обе на что-то надеемся. С кем не сведет нужда. Я бы хотела бы бояться чего-то страшней себя, но такого нет. А ты, весь опьяненный предубеждениями, ну ушел вот, и хуле, хуле. Значит не засыпать с именем твоим на устах, и не будут мне снится ровным счетом никакие сегодня сны.

и знаешь, эту зиму как будто бы увидел впервые

"по-моему это нихуя не любовь, а просто желание поебаться"\

Который уж, ну который - март?!
Разбили нас - как колоду карт!