Унылый московский вечер уже распростался над парком, уезжаю, пора, как же это мне ему сказать. И вмсто этого губы непослушные говорят люблю, смотреть, как он, стиснув зубы, боится спрашивать и глядеть на часы. Поправлять платок, украдкой глядя, как он ломается и жмется. И стоим друг напротив друга и вот вечер нам не вечер – все отравлено музыкой расставанья, пошленьким ресторанным вальсом. И память тщетно пытается стереть то-то общее, как-то хоть убедить себя, что все – пустое, детское, и он сжимает губы и закрывает глаза. И вроде как я плакала, когда это впервые с нами случилось и только потом осознала, что это за счастье. Таня, Танечка. Опускаю глаза, будто забыла что и вдруг вспомнила: «люблю». Какое тихое и неуместное слово. Как он крепко сжимает мою руку, охровое небо, окрашенное огнями магистрали – только сегодня такое низкое, давящее. Что же делать-то, смотря, как его лицо медленно превращается в маску и темнота за окном начинает отражать красное, дурное, зареванное лицо.

Странное дело: я буду набирать вес и стремительно его сбрасывать; отпускать косы и стричься под мальчика; одевать пиджаки и черные ботинки, сменять их девчачьими бусами; готовить карри и переставать есть мясо; ночевать в хилтоне и в парадке, рассекать питерский дождь и мечтать уехать в Москву. А любовь никуда не денется, и я запомню тебя все тем же угрюмым двадцатилетним мальчиком, ссутулившимся над книгами, могущим по полночи рассказывать о Платоне. Я буду вспоминать всю эту музыку на кассетах: Pet Shop Boys, Gipsy Kings и Ника Кейва в красивой амарантовой обложке; и для меня всегда будет ноябрь с терракотой луж и горчичными листьями, и туманами. Мои книги будут расходиться тиражами, а я – растить детей, все так и будет, пусть мы никогда не увидимся. Но вот вернуться в Россию, коснется шелк дождя иссохшего лица – и снова бпадать, бесшумно, элегантно. Я верю в предопределение, в фатальность исхода, в знаки, наконец, в то, что бессонная ночь перед встречей больше, чем просто ночь. В ней – мольбы от неотвратимого, в ней смерть. Но полно паясничать. Я уже знаю, почему Мартын Эдельвейс совершил подвиг. Героя нельзя заточать в рамках, делая его клерком, нельзя дать ему подругу, объяснив что это любовь, тысячу фунтов годового дохода и красивую спортивную машину. Именно поэтому ты мне и понравился с твоим желанием бежать всего этого. Что в тебе? Обаяние риска, жженая умбра прядей, мечтать… Тебе, как раньше говаривали, чахотка или Сибирь. Такие долго не живут, отцветая маковым ядовито-алым пламенем, пропадая в забвении тишины. Но вот вернуться в Россию по приглашению на отсечение головы, узнать, что ты сменил адрес, возраст, оставить под ковриком у двери несколько глянцевитых голубых открыток. Но и тогда никуда не денется это.

В нем все-таки было что-то отталкивающее, что-то никем не понятое. Вроде как он мог посреди разговора переключиться на какую-то странную, метафизическую тему и увлеченно слушать свой монолог. Девушки недоумевали и скучали. И что я на себе испытала: улыбается и обнимает, но отталкивает, смеется и заставляет плакать. Такая полузадушенная, истинно шекспировская романтическая коллизия: люблю, но отвергаю. Я знала, что у него там вроде бы кто-то есть и это меня не пугало: я была не девушка, а субъект. Мы виделись редко, остальное время я отдавала другим, ходила в ресторации, пила не просто много, а дохуя. Все хотелось рассказать ему, как я любила и сколько боли мне выпало, но он не любил такие разговоры. Я жила с матерью и бабушкой; три поколения женщин в полном развитии, настоящая мыльная опера. Да, где-то в каждой из нас сидит бабушка и ворчит: "Им от тебя только одно и надо". А ему - нет, было в нем что-то гомосексуальное, то ли тонкость рук, то ли какая-то лишь ему одному присущая особенность выстраивать предложения, то ли вкусы в музыке. Это даже придавало пикантности, потому что я знала наверняка: он хотел меня. Чудачества не прекращались: он стелил нам на разных постелях, и я, возвращаясь из уборной, принимала скомканное одеяло за его широкие плечи, но проведя рукой, отряхивала, будто бы вляпавшись сама не зная во что. Когда я целую ночь убивала на путь домой, в темноте и огнях полустанков мне мерещилось его лицо, и потом, я угадывала его очертания в каждом мужчине, пока он не стал для меня чем-то вроде мифа: существующим и недосягаемым. Я будила себя холодной ванной, пролеживая по пяти часов там; потом меня трясло. Я помню, как выбираясь из его неуклюжих объятий, я спешила курить на балкон, чтоб хоть как-то унять дрожание колен и ощущение надвигающейся и неотвратимой беды. Я опять чувствовала страх. Это было безумие, и он, наконец, пропал. Я не стала ему докучать звонками, я просто смотрела в потолок и гадала: думает ли он обо мне? решит ли он про меня? скоро ль встретимся? Но ответа не было. Я проводила неделю за неделей бездарнейшим образом, тратила больше, чем получала, увлеклась готовкой и совсем не думала о нем. Кроме ночи, когда одиночество становилось столь нестерпимым; и я ведь раньше вообще о нем так серьезно не думала и не представляла его в таком качестве. Наверное, мне стоило завести друга, и мне не нужны прелюдии, конфеты, свечи и ювелирные магазины - мне бы просто потрахаться. Я зажимала подушку между ног и ласкала соски, представляя, как бы он мог меня обнимать и ломать тяжестью тела; и все равно это было приятно. На Рождество мы собрались в Питер, день не успевал за днем, все были заняты приготовлениями. Я заказала шить платье, мне назначали по три свидания в неделю, я взялась снова за английский и собирала друзей по пятницам. Тут пришло скромное осознание счастья, теплые мысли о несостоявшемся. И я была абсолютно спокойной, пока в полпятого не позвонили, не позвонил. Я налила воды и уронила стакан - он разбился.

«… Как будто я читаю в газетах про какие-то заморские края, которые мне никогда не увидеть, а моя реальность - за окном, серый кусочек индустриального города и отблеск лампы, тусклой, как говно». Завтра мне восемнадцать. Возраст так себе. Нельзя не любить, нельзя быть любимой из опасности стать мещанкой. Зрелая красота распускается красным цветком. Я опасна, такое безглазое существо. «Тебе здесь точно понравится, несмотря на то, что он, сука, тяжёлый и депрессивный». Но я сейчас очарована другим городом, глотаю его свинцовую пыль. Кем я стала? У меня восьмичасовой рабочий день, работа – кусок ебаного дерьма, окно выходит на стену, ношу неброские ботинки на каблуках, получаю зарплату, за день уходит пачка. Здесь я только и делаю, что оттачиваю навык незаметно не делать ничего. «Легко учиться самостоятельности с тыщей баксов на кармане». У меня сегодня есть деньги поэтому я сяду в сквере с пэлтончиком пива и день пройдет незаметно, и вот уже как будто и боли нет, и воспоминаний, и все обволакивается хмелем, и мне уже ничего не надо. И несмотря на то что все у меня так хуево, я бы предпочла ещё не помирать этот год. Как бог даст. Даже как будто и не терзает тот факт, что тебя не будет, хоть я счастлива просто слышать тебя. Ты снишься мне еженочно, я трясу тебя за плечи и повторяю «запомни». И это необыкновенное обстоятельство дает мне уверенность в том, что свою девятнадцатую весну я проведу именно с тобой.

Утро, потери, Москва, любовь моя. По случайному стечению обстоятельств, а затем и по вдруг развившейся в нем тираническом привычке влюблять в себя, мы встретились; он молчал. В его чертах, уже мало напоминающих человеческие, казалось, застыла засуха. Он уже не мальчик. Я думала о том, что завтра на работу, потом домой – напиться. Я сказала, что хочу остаться, дура. Декабрь, горький кофе, сколько потерь. Он говорил о своей сестре с придыханием. Я говорила о нем, даже если о других. Он не понимал меня. Он был высоким и хорошо сложенным молодым человеком. Я была дурой.
Он сказал, что мы увидимся. Увидимся ли? Такой туман, промозглый, вонючий вокзал. Он говорил о сестре, которая давно умерла. Мне было интересно. В силу природной склонности я организовала жизнь таким образом, что всегда приходилось думать о сумасшествии. Женщины льнули к нему, все закружилось. Он стал большим и забыл свою сестру. Он сказал, что ему даже немного стыдно. Я покраснела.
Один раз мне довелось близко общаться с сумасшедшим. Они были похожи – вызывали во мне объективную необходимость обладать. Это было затмение. Я снова хотела писать. Человек, могущий написать длинное письмо, неглуп. Я писала ему о любви, я не знала куда послать. Сначала только в целях совершенствования, потом привыкнув каждый день отмечать чернилами лист, я писала, окоченевшими пальцами сжимая перо. По ночам, в июль, я была влюблена. Необходимое, но недостаточное основание. Он писал в ответ о сестре, ни словом больше. Я рыдала, засыпая на полу.
Мы целовались на Патриарших, на Страстном, гонимые болью. Москва, любовь моя, девяносто шестой. Он звонил ей каждые полчаса; я тонула в пруду. Чувства, фаланги в чернилах. Город опутан пылью. Я начала забывать. Я жду его по вечерам, потом не зная о ем говорить. Он говорил о сестре; я видела его впервые. Мы шли к нему, она умерла, он её никогда не любил. Он забыл её, как забудет меня. Осень была моей. Я люблю лес, вечерний лес, когда начинает смеркаться. Он знал каждую здесь тропу. Деревья раскинули ветви, разомкнув объятия. Я хотела уйти, я не знала, о чем говорить. Он сидел, прижавшись к стволу, я курила его сигареты. Сегодня выпал снег, я нашла работу. Сегодня, всё, уйду домой. Читаю книги, пишу песни. Курю свои сигареты. Я собираюсь в Барселону. Постриглась. Дела нормально.
Он вошел комнату, забыв портсигар. Он увидел её, она была неподвижна. Её кисти свободно парили во тьме, свет фонаря освещал лодыжки. Шея была исцарапана, платье изорвано; она улыбалась. Он говорил о ней, не говорил о ней, молчал о ней, снова говорил о ней. Звонил ей. Искал её – но я не она. Она так любила жить, она так жила, она повесилась, выцарапав вены. Она наглоталась лекарств, но, неудовлетворенная, прыгнула с крыши. Она утопилась в ванной, предварительно включив газ. Она надела его свитер, он до сих пор в нём. Она пила шампанское, она любила курить. Он водил меня по лесу, искал то дерево и те ветви. Искал её пульс, слушал мое дыхание, снимал с петли, выбивал дверь в ванной, обнимал, уговаривая вернуться. Он любил её, как никого никогда. Москва, был февраль, тридцать шестой. И только дым от нас, сигаретный дым.