Прекрасное дело поезд, - намыленными руками в письма - завтра, утро, уже в Москве. Дурная, нехорошая тенденция менять города и квартиры: чего бежишь, бесноватая? какой ответ ищешь? какого ждешь предложения? Быть может, есть маленькая надежда, развеять тяжелых снов поступь, вернуться уже чуточку другой и не прятаться в хромоте от ответственности: да, это я и я так хочу жить. И переставать себя терзать неизвестно за что, скандалить, отдавать в чужие руки теплые сплетни. Все как предчувствие утраты себя. Я созерцаю, но в то же время, я участник. Я делю с вами пополам свою комом снежным радость, я вам говорю спасибо.
Мне страшно уезжать из дому, именно тем страшно, что появилось в голове это короткое "дом", как ребенок, которому нужна забота. Я бы хотела привязать к этому какое-то скрежетание, музыку, но нет плеера, а есть завтра - опять эта констатация - и от этого немного грустно. Как-то слишком быстро я стала тем человеком, чьи восхищенные строки читала давно в блогах, завидовала. Но в конце концов, есть ты, человек, и есть город - его сменить, оказывается, не сложнее, чем белье; и я стираю весь день, столько грязи.
На Литейном, 35 дождь и плюшевый медведь с подведенными глазами. Надувной матрас не держит зла, кровать не выдерживает гостей, слова томятся в горле, молодые мужчины на кухне заняты готовкой, и все своим чередом. В дверь звонят, разрушая одиночество, навсегда.

Расскажи, как именно ты сидишь, чем ты вообще занимаешься, как ты просыпаешься утром, натягиваешь брюки, куришь... нет, ты же не куришь. Говорят, есть где-то самые совиные страны. Тоня утверждает, там одни совы. Ты сказал, что видишь меня даже ночью. А для кого-то даже реальность - сон. Ты спросишь, спала ли я. И я отвечу, что как-то, чуть-чуть, беспокойно. И неужели вообще так просто целую ночь не спать, потом обивать кроссовки о горькую слякоть набережной какого-то канала. За окном СЗАО, или что-нибудь даже покруче. А я по ночам пишу разные темы, а днем пробиваю другие маршруты. Кстати, ты выглядишь очень здорово, правда, красивый. Расскажи, как в действительности в мужестве раздавленного кулака - вся юношеская нежность, как птицы орут, как бомжи провожают солнце, как дворовые псы... как ты? Третий час ночи, глаза красные, с таким темпом жизни не сильно будешь милой. Огрызаешься в общественном транспорте, когда несет по утру в какие-то замуты маршрутка, носом читаешь газетку в метрополитене, с ветки на ветку, как сова в костюме человека. А знаете, в каждом явлении жизни есть ритм: настроение на мутках гнусное, но романтичное, мартовская капель по голове. И медленный бит весенних слез, и чистая прозрачность твоих глаз, и раз на раз-два-три. Парень качается из стороны в сторону, женщины жонглируют овощами в дырявых сетках, я тяну сигаретку, выпуская кольцами дым. Он пропадает в небе, смешиваясь со смогом моего города, с духами красивых женщин, пеплом их волос. Наверное, я старомодна. Мне нравятся подарки, гулять, оставлять на тумбочке записки. Позвони своей девочке. Спи в моей байке. Я буду толковейшим парфюмером, я смогу засыпать только чувствуя этот запах в пределах шеи и... ну не буду стоять под дождем.

Представишь, как я под эту песню откидывалась пьяная на койку. О том как ехать в мск, встречать свежим ветром его там; есть на его кухне какие то полуфабрикаты, курить дьябло. Любить, падать; и как у него кружилась от меня голова, и как по-особому бела Москва в ноябрьские дни: ни зелени, ни солнца - белое, белое небо. И эта музыка, нулевые, Тверская, холодно, свежо, сигареты, таджики, вокзалы. Бежать с ним рука об руку по мокрому переходу - в стеклянные мосты, в витрины закрытых магазинов, в горящие ядовитым пламенем окна ресторанов. Есть вещи, которые невозможно забыть, да? Как есть города, в которые всегда хочешь вернуться. Как Москва. Как пахнут развешанные в просторных залах кашемиры и коленкоры. Как смеяться ему в лицо за все его ошибки, за все его несказанные слова прости. Где хотелось быть, но где уже никогда не будешь. Ни с ним, ни с кем бы то ни было. Как будто внутри мельница ворочает лопастями. Как будто заканчиваются сигареты в пачке. Как будто можно забыть эти несколько дней. Как будто ничего у нас не может быть. И как будто задыхаться запахом волос. Биением сердца, опровергающем самые очевидные домыслы.

Мы ссорились и расставались, а потом он звонил мне в пятом часу из других городов, месяцами пропадал. Живые цветы умирали от прикосновений, он щурился и играл джаз, надувая губы, своими длиннющими пальцами. Я царапалась ему в дверь, сбивала каблуки, рыща его по подворотням, а находя, проклинала: мы молча встречали рассвет. Он грубил мне и целовал других. А я ходила нецелованная, одевалась в него, в платья, вечная дева. Он был не тем человеком, он боялся ночей, я хотела его обнять. Он целовался страстно, больно, зубами как-то, всасывая всю силу, а я обмякала и блекло под его крыльями, в горечи простыней, длинных ноябрьских ночей, день за днем, молодость без молодости. Он вернулся, обронив только «налей чего». Я вспорхнула с дивана, счастливо следя, как меняется его лицо, как цветут мои щеки, как дрожит грудь, колени, пальцы рук. Все и сейчас хорошо, но я ведь до сих пор проверяю прочность крюка в прихожей.

Как хочется попасть в Москву на Масленичную неделю, как в "Сибирском цирюльнике" - ухнуть водки, утереться рукавом, накинуть павлопосадский платок, пуститься в пляс, по русски это "za-poi", от Питера до Москвы, от Невского до Арбата, и целовать, целовать.

Бывает так: под кофтой-сеточкой
как бумага из-под строчек просвечивают сиськи,
белую грудь революции северной
еле прикрывают расстрельные списки

в селе Багдади Кутаисской губернии
7 июля , лета 1893-го
родился не Джугашвили, не Берия,
забилось Владимира Владимировича сердце поэтино

отец - лесничий, лес караулил,
по преданию его прадед в Сечи Запорожской
будто б казачьим был есаулом,
отличался высоким ростом, отсюда прозвище - Маяковский

малыш любил экстремальное катание
на каменном блине с горы, как на сноуборде,
обращал на себя внимание
рискованый характер детских игр Володи
Читать далее

Андрей Родионов, привет!

Удар за ударом, дрожание подбородка, волнует, как плохо сведенная музыка, и совершенна, как она же. Сабвуфер гудит низко-низко. Сабвуферы для того и нужны, чтобы гудеть. Стакан молока разбит о танцпол. И ощущение того, что в этом месте тебе и должно быть, растворяется в кислотных парах. Я есмь рейв. Кто войдет мною, тот и спасется. Желтые испарения на лице и дрожь, холод, дрожь. Разум как вещь в себе. Парадокс отношений. Выстрел. Рулетка. Сердечная недостаточность как недостаток сердечности. Слова, рифмы, ритм. Я воспитана девяностыми. Мне восемнадцать, и я многое видела. Я родилась в эпоху рейва. Мы одержжали победу тогда, в девяносто пятом. Мы жили. Волна сошла, и мы остались на вершине холма. Оттуда видать вашу столицу. Грязные бульвары, томные переулки. Я беру тебя за руку. Техно в ушах. Это рейв, детка. Это эпоха до интернета. Новое мышление от частного к целому. Дискотеки и диск-жокеи. Это гармонично, как плохо сведенный микс. Это время полностью наше. Нам на смену пришли яппи и кинозвезды. Мы ничего не обещали. Нас уже нет, но мы ещё живы. Это как боль поцелуя, горечь неправды, тишина отчуждения. Тебя больше нет. Я не знаю твоего детства. Я не знаю кто ты. Уходя, не называй своего имени. Я держу тебя за руку. Это как ночь в порнокинотеатре. Однажды наступет момент, когда я сжимаю тебя в кулак. Тебе тоже больно. И от этого тоже больно. Это так больно, как укол совести. Это честность взросление. Падение надежд. Остров свободы в море печали. И здесь началась печаль.

Я уезжаю в Петербург. Там пахнет газетными объявлениями из нашей молодости. Там улицы серы и прозрачны, девушки носят цигейковые шубы; и молодежь на дискотеке. Все нормально у меня. А как ты там? Москва, 90-е. Время несбыточных мечт. Мальчики, девственницы, бляди. Петербург как развенчание культа. Время Гамлета. Ночь онанизма. Город, в котором тебя нет. Жизнь, в которой тебя нет. Москва-восемьдесят-девять. Ночники и вокзалы. Круглосуточная паническая атака. Ври сам себе. Было такое время, но нам не верят. Взрывы московских девятиэтажек. Как неясная боль, как нешуточное заболевание, как ты, как я, как предчувствие страшного и желание бежать этого – удаляться, забываться, желать. Мои руки, исписанные венами-узкоколейками, робки ласки. Мне – верить. Мне дело – измена. Город софистов, мой пряный Петербург. Омерзительно счастлив, не забудь наши глупости, все подростковое. Джинсы в обтяжку, тяжелые сапоги, жизнь как предчувствие, ночь как средство преодолеть. Я - это то, что должно преодолеть. Микс обстоятельств, дурная клетка. Черные волосы, острый профиль. Я хотела бы тебя забыть, но ты ведь ещё явишься. А идите-ка все нахуй. Петербург – время молчания, натянутая тетива моего ожидания. Девяностый и воскрешение Фрейда. Отношения с отцом как практика гомосексуализма. Возвращение друга, инверсия, помни, что ты мне не нужен. Это игра в человека. Маркс как иллюзия. Петербург, вечер, мокрая Петроградка. Петербург – способ забыться, утонуть в невской желтой воде, потерять номера телефонов. И мы в нем сказочные долбоебы. Получится ли? Сам себе ответь.

ты расскажи ему,
как я скучаю.
провожали вчера поезда в москву, пили коньяк, я читала стихи, любимые и свои, хуево рифмовалось с каким-то словом.
поезда уходили, я пыталась заплакать. там где-то, в этих больших составах, оставлено мое сердце. прага - москва.
хороший маршрут.
- спб.
какая-то хуйня творится. я первому и каждому рассказываю, как я все время кончаю с собой. вы все хорошие люди, но вы не можете мне помочь.

далее

Меня мутило от вожделения; крохотная комната выворачивала свои стены. Сердце билось везде одновременно, и никогда, даже в самых непристойных эпизодах – никогда. И белая маечка его, треугольные коленки волновали ум. Меблированные углы на восьмой линии, стул полетел в стену, привет, мое безумие. Я не собиралась там поселиться во избежания рецидива моей нервной боолезни. Но сейчас, похоже, уже все пропало. Ночь плясала какие-то дикие танцы. Бух, бух – стучание в груди. Каждую деталь беспокойного вечера, как то: сползающий с щиколотки носочек, мокрая шея с пушком, вопросы в лоб, эротизм соглядатайства, не забыть, не забыть. Мы решили смотреть фильмы. О давай останемся наедине и сделай мне больно. Щелчок выключателя и мистерии как не бывало, зеленоватый свет в лицо, в озорство глаз. Обнять за шею, хрупкую, хрустальную, впиться зубами и пьянеть. И все как едкая пародия на самый эротический сон: невыносимо лежать рядом и – не трожь, не трожь! Ууу… Родинка на плече, какая прелесть. Разметать копну волос, кувырком – на пол броситься. И вот он сзади робко касается талии – ну сюда иди, садись и сиди. В темноте прихожей схватит и давай щекотать. Поцелуй меня в губы. На прощание кивок головы и прошло все. Ойё. Полная трепета и боли ночь. Вопросы в лоб. «А почему у меня руки такие тонкие?» Они дивные, дивные, дивные.