Он брал меня за голову легонечко, пока я не вырвусь и не убегу в какой-нибудь угол. Мы познакомились случайно, он смотрел, как я ем.
«Сумерки — какой это томный, сиреневый звук» -
Сумерки вычленили из темноты что-то, не могу прочитать.… Говоря мне совсем без фразы о том, что мои книги любимые тусклы и примитивны – хорошие, старые книги, он становился тоньше и прозрачней, обещая ещё только чуть-чуть – и отпустить; но ‘чуть-чуть’ - это не завтра, и не послезавтра, и не после, потому что – кто знает – в его личной развязке, может, пустой лист.
А ты-то сам что?
Безоружный, беспомощный офицер, валет, умница, сколько можно меня держать?
Чего-то никак не осмыслю… Вот город и его тени, вот тоска сиюминутная, вот мои руки, выточенные под клавиатуру, как у паука. Муравьи завелись под кроватью, суд какой-то маячит, дразня, ну и вляпаешься же так… И тут он ещё, с душком разложенья в каждом своём тонком, как нить, слове.
Так оставила я его, я так и не люблю снобов и блеск не люблю, и, когда ничего не можешь сделать и некуда отступать – только вперед, в какую-то величину, в страну гения, чужаком, не люблю. Этот главный пустой лист, и боль, постукивающая по вискам, и очень обычный жест: хрустнуть хрящами пальцев, взмахнуть крылом, опереться на жидкий кулак, в стол, чтобы думать, привычно и очень медленно, - останется в этом городе, а он – нет.
Нет - даже если будешь за ним бежать, нет – даже если скрутишь запястья и запрёшь на ключ.
А я ночью потом прочитала его роман.
Строки зашевелились от ветра; мы познакомились случайно – весь вечер смотрел, как я ем. Как я слушаю темноту, ночь, высасываемую через вентиляционные ходы, молчу от того, что прочла, и пуще оттого, что он уже умер лет тридцать с гаком назад, недослушав меня и о моём возвращении, В. Сирин, шесть букв и сто страниц, - глубоко молчу, не слыша попрятавшихся от ужаса своих мыслей. Как я жалка.