*

О, я не люблю небо. Жёлтое, смрадное - нашего дурного города, иссечённое муками электростанций со всеми их проводами. О, мне не нравится небо и я никого не люблю. И мы так много ссоримсся, просто не вообразить. По-женски крича и размахивая лопатками; я ему матерно объясняю правду, а оно мне - плюётся. Маленькие эти плевочки выжигают язвы на теле, как люди, владеющие чем-то опасным, как атомные ректоры позволяют нам ещё сидеть с неуместным какао и сигареткой в полчаса впереди. Зачем и стоит ли сидеть на трижды проклятом моём разношенном стуле, думая о социальном давлении и стрессах; и о 'наблюдать', и о 'обладать'? Это не имеет ни будущего, ни даже настоящего. Скудоумие ловит запахи - жаренного на теле укропа и ещё какой-нибудь еды, - что доносятся изо стены. Мне она говорит, моя кошечка, мол, вот умереть - газом удушиться, вот - да! И я тоже думаю, что да, что моцартовский реквием слишком уж нас приближает к истине, что да - пусть проверит, как я не выключила духовку, что буду, думаю, смотреть, как меняется её взгляд - от всесильнго до вопрошающего.

Или в троллейбусе, набитом тенями, сижу и думаю, как мне расскажут однажды, что пора. Пора! Браво, пора! - буду я бравировать и бахвалиться. Потом, ловя на себе мысли всякого неприличного свойства, наскоро придумать ракушку, она и заключается в грубых тонкостях моих, оборванных пальцах, изучающем, любопытном разуме. Что я? Сколько на мне юбок? Моё лицо богато несовершенствами, и не невзирая на то, а потому и только - прекрасно. Я - смешной человек.

Ночью меня никто не полюбит, и даже это - если только не сорваться. Не отравиться свои собственным голосом - я хочу спать, и мне всё лучше и лучше, хоть и литературно так "некуда податься". Урчит голова, ты мне перед тем, как уйдёшь, можешь ещё сообщить, что его нет - а ты искала? Во сне, в хлебе, в земле, пропахшей насквозь потом, с грязнотцой, с гарью гигантских домнах, оттуда - в сон, в небо, а я тебя больше - нет.