Председатель беззвучно исчезал в своём номере. Вместо него высокий брюнет шаркал по полу, поправляя занавески и вновь возвращаясь, чтобы поправить, не зная как полагается в таком случае и надо ли это вообще. В этой затхлой комнате средиземноморская зима безжалостно грызла память. Председатель иногда так вот отрывался от работы, чтобы ходить, или, не отрываясь, уносился куда-то, увлекаемый пряными запахами и алкоголем. "Эта гордость..." - не унимался он, пронизывая пальцы швейными иглами горничной - сухие, жёлтые пальцы. Секретер, слабый от древности, вторил председателю сжатыми губами звонких стеклянных дверец: "Это - трусость, синьор". "Прости меня," - подсказывали оконные рамы; душно - и он распахивал окна настежь. "Прости меня, милая..." - срывалось с губ и не находило выражения, измученный, человек вырисовывал в дыме воображения знакомые сицилийские силуэты или искал их в бездушных тенях от кресел, воспалёнными от бессонницы глазницами - искал.

Его женщина имела привычку сумерничать, не зажигая свечей. Сколько пройдено было дорог, сколько женщин, немых и продажных, было сорвано по пути, перед тем, как овладеть ей - беспощадно и бессовестно... "В этом городе мы не живём, мы здесь умираем," - она говорила перед дождём, легко так, будто и не стоило это ей ничего, будто не пропасть под ногами, нет. "Ах, плакать, плакать, или сразу - в подвал", - картинно закатывая глаза. А ему нравилось её веселить, потому что каждый раз, утоляя своё ненасытное одиночество, он шептал безнадёжно в темноту подмышечных впадин: "Мёртвая, мёртвая, мёр-твая..." И не находил ответа на неё, ни на эту видимую манерность и холодность, ни на хмельные диалоги блудницы и шутника.

И искал в шкафах, упорно раздражающих пустотами, скрипящих и безответных, как она - хотя бы ещё часы, минуты - вдали у окна, курит, милая, глотая рыдания, покрываясь пеленой дум, тёмных, мрачных, возможных, быть может, только у женщин, а то и только у колдуний. Глупая, глупая, дурочка, влекла его - навсегда, думая - на угрюмую робость простынь, будто и вещи способны запомнить, что ей в тяжесть хранить. И облегченно сбрасывала эту ненавистную всем несчастным светскую тяжесть, оставаясь в одном исподнем... Боль, щедрая, долгожданная боль вывела председателя из нервного забытья; откинув иголки, он постарел на десять лет.