Столько перепробовать и - ничего. Я подозреваю, что вы относитесь ко мне с сожалением, ведь какой, мол, человек оттуда, ведь вы нас узнаёте на улице, и морщитесь, или отворачиваетесь, тут же забывая о нашем существовании. О всём нашем. Я скажу, что я их тоже в начале ненавидела ужасно, а когда всё кончилось, оказалось, что вы-то хуже нас, пожалуй, хуже, развратней, бесчестней, ведь вы и только вы глаза таки закрываете; а они пляшут на углях за всеми запорами и воротами, и никому до этого дела нет... Но послушайте, я вас потешу. Да, злая шутка, а надо мной-то посмеялись, быть может, шутка, когда беспокойный и весёлый парень легко так обронил: "Я хоть попытался, да? Чёрт возьми, я хотя бы попробовал"... То ли кино, то ли ещё что, неважно. Но вот - лозунг, вот - эссенция мудрости, вот - кто я, - кричала я и захлёбывалась… Но то было ещё давно, ещё рано. Тогда меня жалела в кабинете молодая докторша - превосходнейший признак, а я ёрничала, скулила, как щенок, врала, да, врала, а она большими глазами вытаскивала какие-то факты, какие-то слова, из этого тела и из этой холодной комнаты.

Я была ужасно обижена и даже побледнела от злобы. Зачем они приходят сюда? Господи, знаешь ли ты, кто прячется от тебя под крышами, надеясь обманывать и обкрадывать, а ты их - сюда, за что? Мне казалось, что я же, наверное, такая большая, а они были маленькие и жалкие, и я плакала, утираясь белыми манжетами (вот что запомнила, а!) не от того, что было мне и невыразимо душно, и болело, а от жалости к их заикающемуся хору отверженных, отчаявшихся, брошенных. Они казались мне грубыми и пошлыми: кто «много пил, да бросил - не помогло», на кого находила однажды тоска - ложиться на землю и петь звучным басом; кто играл и играл, и пытался, и превозмогал, и погиб под этой рулеткой; у кого была идея, а у кого и той не было, кто-то любил; и почти всех, или всех не любили. Это отсутствие любви видно по их почерневшим лицам и большим рукам, не находящим себе место ни в этом кругу, ни где бы то ни было. Боязнь дикая, животная, пьянила их и сплачивала в одну больную стаю, случайную общность: ни в небо, ни обратно в ад. Знаете ли вы, сколько людей погибает ежедневно, на ваших дворах и в ваших квартирах? Знаете ли вы, сколько маленьких побед и окончательных смертей, растянувшихся на годы и годы, - здесь, за закрытыми дверями, ненужные и невидимые миру. Сколько слёз вылито в тишину, сколько пробитых кулаками стен, сколько геройства, не счастливого - вынужденного; сколько поруганной невинности в этих глазах. Быть может, они были убийцы или ещё чёрт знает кто, но говорили мы всегда о главном, о любви, о чести, и они, все такие разные вдруг начинали смеяться, преодолевая ежедневную боль, и выходили потом какие-то чистые, говорили друг другу до свидания. Что ждало их остальные сорок-пятьдесят часов на улице? Что умрёт в них за это время? Кто защитит их? Кто плачет о них? Кто помолится о том, за кого никто не молится? 

Уходя, я наблюдала за нездоровыми лицами докторов, потерявшими сон, потому что ничто и никогда уже для них не будет иначе, это горе, плесенью осевшее на их лёгких, не даёт дышать; зато, кто-то, как я, иногда уходит. Уходит, чтобы не вернуться. Или забывает и отворачивается при встрече на улице. Но мы всегда надеемся. Всегда-всегда. Улица кусается. И кажется, бесконечно долго кажется, что вот выкачали из вен всю смелость, но если не остановиться, всё будет нормально, если попробовать, слышишь, всё станет хо-ро-шо, как будто и эти окна вовне много говорят, убаюкивая, о вечных страстях и о силе человеческой...