Вы знаете, я очень пьяная, и "две тысячи восемь" - это ведь уже прошлое. Быть может, я теперь единственный раз не знаю, о чём пишу. А может, это и правильно. Голова раскалывается тысячью градусов. И такой осязаемый кто-то так близко, что мне хочется кричать, и пальцы не попадают на клавиши. Но, как знаете, место уже занято. Для таких, как я, место всегда занято. Я прерываюсь на паузы, а хоть я и маленькая, мне хочется писать времена, когда не боялись людей. Время, в котором не было других женщин, в котором не было бы так трудно передавать свои мысли другому, я совсем вся в страшных снах, чёрт возьми. Господи, если бы только сейчас у меня не было никого дома, я бы да наплевала на все «хватит» или «не помню где», я бы говорила одними согласными, а вы не видите никакой мистики в расположении букв на клавиатуре? Да, я хочу вас трахнуть. От вас останется послесловие, мама прочитает мои нервные записи, мой мужчина предложит мне вместо обручального - спасательный круг, в городе - это танго будет совсем не танго, и я запомню эту прощальную мелодию на глупой машине, как то, что было так здорово, но – увы! – протухло и подлежит утилизации. А разве вы не слышали эту музыку прежде? Это же я, это же снова я. Я же бог, помоги мне. Я же пропущенные буквы, я же письма, я же люди, которые никогда не смогут умереть, и, вы знаете, я буду писать об этом, когда стану взрослой, собственно, о том же, как глупая женщина преследует меня своими притязаниями на заботу обо мне, своим желанием быть матерью, о чёрт, о чёрт возьми. Я уже совсем.

Мои книги - если вам посчастливится их прочесть - сожгите, лучше прогуляйтесь со мной по полу, гораздо больше узнаете, о том, кого я любила, и о том, кого я хочу любить, и о том, на кого я бы променяла месяцы и годы, лишь бы узнать чертовщину мыслей и беснующуюся вереницу идей, и снов, и всего, что называется «ум». Но я уже не влюбляюсь так просто, ни в ум, ни во что бы то ни было.

 

Моя голова. Боже, ну почему они не пишут послесловия, с утра, когда такая жажда, и так же тяжело; потому что есть вещи, которые должны быть написаны, а они оставляют их разлагающимся «вчера» в туалете? Итак, поговорим. Однажды я опять встречусь лицом к лицу со своей неутолимой печалью, но сейчас ещё не время. Однажды я замолчу, – так хотелось – потому что мой язык, моё слово будет извиваться на простынях фруктовыми поцелуями. И кажется, есть что-то невыносимо приятное, в языке немых – в том, как они любят. Быть и глухой, и слепой, и молчать – только бы не натыкаться на эти углы, не щупать в этой холостяцкой квартире нищету одиночества. В противном случае придётся бежать. В другое время, в другой город, в другую страну. Я не буду пить, - этого не будет, потому что есть только две вещи, которые делают нас безнравственно молодыми - алкоголь и любовь.

Жизнь развернёт меня в неприличную позу, а потом прогонит взашей – целовать сны и ловить насекомых. Только это уже было (только это я, а не ты), я свободна как бульварная девка в полшестого, я буду жить, я буду ждать. Мне тоже нравятся несправедливости и не нравятся схемы, а здесь, единственное, что я хочу успеть, – спрятаться в шкаф от всех этих уродливых идеальностей, не то, чтобы носить рваные колготки, (хотя и это тоже) а писать непостижимо длинные предложения о каком-нибудь одном человеке, очень хорошем, очень плохом, писать, чтобы жить, ревновать и ошибаться, готовить варенье, здороваться по утрам с соседками, ходить за молоком. Слова обманчивы, а я навек в их плену, связанная утренней болью, связанная десятками «но», но этим абрикосовым утром нас стукнет по голове «но» и переоденется в шелка и шерсть, в лёгкость и тёплоту, в маленькую пушистую белку, которая теперь уже не даст покоя – «а вдруг?»

 

Конец.