Глазунья на блюде без блюда на бале без Хлост - это и есть Хлост.
Литературный труд ошмётками разумами и препарированными чувствами.



Я был уверен, что она хотя бы более утончённая и изящная. Судя по всему, что она к тебе чувствует, я представлял её руками – длинными прекрасными белыми руками, плавно утопающими в шее. Она должна быть длинными пальцами, тонкими и сухими; кажущаяся непропорциональность скрадывалась бы этой изысканной прелестью, которую мы именуем породой. Я поднимаю эти руки, на запястьях просвечиваются вены, кожа обволакивает лучевые кости, локти нарочито выступают. На самом деле это мои руки.*
Короче, в ней нет ни рук, ни породы. Я был очень разочарован, что тебя привлекла такая дурнушка.

В детстве я не знал, что такое время и пространство. Теперь пространство ограничивается пикселем, а время я стал считать совсем недавно. Это мне не нравится. Я решил написать тебе не потому, что хочу разрушить вашу идиллию, мне нет до этого дела, понял? Я бы ничего не изменил. Здорово.

А ещё вдруг я понял, что не помню, как ты выглядишь, и не узнаю тебя на улице. Как только я пытаюсь собрать воедино глаза, голос, губы, нос – получается какой-то урод. Я не смогу тебя нарисовать и не смогу тебя вспомнить. Иногда, только по утрам, я, беспомощно и беспощадно рефлектирующее создание, кусаю себя за локти и ловлю твой ускользающий образ – но у тебя нет ни фотографий, ни воспоминаний; а я ни хрена уже не помню. Даже моя писанина о тебе ничего не значит, через пару дней тебя не станет. Ты вода. У тебя прозрачный взгляд, и глаза стали птичьими. Мой экстатический восторг от тебя сменился паранойей – я тебя никогда не увижу. Время сотрёт мою печаль в порошок. Так что храни мои воспоминания о тебе. Я хочу, чтобы ты знал, что я знаю, что ты знаешь, что ты для меня значил.

Когда ты бросил меня и из твоей спины начали прорастать птичьи перья, я решил проснуться.

* - в описании использованы руки автора (прим. автора)


***


Я видел войну. Эта боль выспевает во мне по утрам.
«Т-сс, тут одни американцы, они следят за нами», - я прикрывал голову руками, спасаясь от невидимых снарядов и тащил Кэт за собой. Я схватил её за руку, она была немного прибалдевшая, и мы решили добежать до крыши, чтобы увидеть город. «Всё это фикции-и-я», - протяжно промычала Кэт, - Давно ли ты понял, что никто не вернётся?»
Война имеет зеленоватые тени и терпкий привкус пороха.
Мы были наверху. Город покрыл смог и испарина умирающих.
Незнакомый загорелый офицер в зелёном фраке отдал нам честь и пустил себе пулю в лоб. Нет, не офицер, а пакет. «Не офицер, а пакет», - Кэт насупилась. Революция в целлофане! Она упала перед ним на колени и склонила голову, а от пакета исходил удивительный запах. Она сняла лифчик, надела пакет на голову, и начала содрогаться, как будто задыхается. Я сощурился. Пахло концом лета. Такое не повторить! Это особенное ощущение, такие запахи бывают только во сне, они собирают в себе всё-всё-всё и обрушивают на твою грудную клетку. Это, вернее, один запах. Запах войны конца лета на закате на крыше. Сложно вспомнить – со мной творится что-то странное. Я засыпаю и оказываюсь на крыше. Я повернулся спиной к солнцу, от счастья онемели пальцы.
- Да здравствует Революция! Поднимите свои задницы, пока все ещё верят в ядерную войну. Что ты будешь делать, Кэт, что ты будешь делать с бомбой в твоих мозгах! Капиталистические крысы впитали твои мысли, тебе всё равно? Всё, всё, всё пропало! Материализацию к чёрту, рационализаторские преобразования и короткий рабочий день – всё чтобы выкупить у нас нашу душу. Купить, купить, продать, купить. Кто закроет дверь? Закрой дверь, Кэт, выключи свет. Они обманули нас и подменили «хуй» на стене своим паршивым склизким “emo sucks”. Нацисты повсюду! Это конец, нам больше ничего не осталось, кроме как чистить перья протухшей птицы. Этот город – птица, разве ты ничего не видишь?
Кэт прорезала в пакете глаза и смотрела на город, и видела грязного голубя.
Я живу в двадцать первом веке, а всё ещё боюсь немцев и войны.
«Кэт, слушай меня: как бы нам тут ни было хорошо, ты знаешь что делать!», - мы подошли к краю крыши и прыгнули, ничуть не испугавшись.
Это была первая война, которую я проиграл.


***


Working class hero

Ты моя псевдолюбовь, истинно прекрасный человек со взглядом рыбы!


***


Мне удалось три раза поцеловать тебя в метро. Волшебное до предсказуемости впечатление, которое я запомнил в едва заметных прикосновениях твоих влажных губ.

Всё стоило завершить раз и навсегда там, а не на этой набережной. Ко мне прилипли влажные джинсы. “Ах, - крикнула Кэт, - я завязываю с ширевом и мужчинами!” Она расхохоталась. Мы начали с десяти утра, дабы ознаменовать моё падение, а также отметить все самые отвратительные праздники, начиная с католического рождества, заканчивая новым годом. “Ты думаешь, я говорю правду? Да никогда”. Её хохот был слишком звонким для моей крови. Меня тошнило, рукам было ужасно холодно; мы оба были в адреналиновой лихорадке, когда сердце бешено бьётся, ноет живот, немеют пальцы и ничего невозможно сказать. А она ещё умудрялась хохотать.
“Ни да гда ко гда да да”, - Кэт совсем очумела.

Я люблю это сильное беспокойство, оно напоминает мне о тебе. Когда я вышел из метро, мне посчастливилось найти в сумке сигареты, я выкурил их за пару минут, и известное заблуждение о седативном и тормозящем свойстве никотина воплотилось для меня в приятную дымную иллюзию. Стоило задержать тебя в метро, но я этого не сделал. Я повис на поручне, восхищаясь свойствами своего языка. “Ах, сукин сын”, - вертелось у меня в голове, и я был в восторге от захватившей меня авантюры. Это была авантюра, с самого начала.

- Что за херню ты несёшь, у тебя депрессия? – Кэт стянула с меня джинсы, решив их простирнуть.
- Мне плохо, мне чертовски плохо.

Отдав свои без того мокрые джинсы ей на растерзание, я удивился с какой лёгкостью и проворством она удаляется в глубь реки. Я вспомнил об американцах. Вечер был безнадёжно испорчен.
“Иди за горизонт. Иди за горизонт. Иди за горизонт и включи там свет”
Выбора не было, я решил танцевать. Горизонт слился с небом и водой в одну жирную колыхающуюся тушу голубя. Мы оба были уже довольно невменяемы. Я поднимал руки к небу. В руках было много женского, но в них не было слабости. Кэт аплодировала и смеялась.
Я танцевал как нельзя лучше.


***


Ты первый об этом узнаешь

Нас двое, а не трое, как ты не можешь понять! Преодолевая мучительную боль, я каждый раз думаю о тебе. Мои воспоминания истлевают. Я истекаю горечью. Как, как ты не смог понять, что, спрашивая:
“Чего ты боишься?” –
Ты никогда не узнаешь, скажу ли я правду. Нас двое, я сейчас я веду за собой Кэт, эту прожжённую джанки, стигматообразные раны на наших конечностях кровоточат, мы оба очень устали. Когда меня в очередной раз рвёт, или я пытаюсь подавить пену, подступающую к губам, неужели в то же самое время ты можешь думать о Мечте, или о Решении? Тогда явно что-то пропало. Что-то изменилось, капающие часы застыли; а ведь время, оно существует только несколько последних недль. Наверное, мне нужно заняться книгами, фильмами, отдаваясь всецело некогда впечатляющему соло на клавиатуре; обрушить на лист бумаги отчаяние и часами сидеть, уставившись в него, прорисовывая твои ресницы. Как ты понял, на меня накатил депресняк.
Я заметил неладное с самого начала, и узнал обо всё первым. Тебе тоже было нелегко прятать проявления твоего нового под бархатными ресницами. Мне никогда не было так страшно. “Там много-мног птиц, у них прекрасные крылья. Я не могу передать это. Это всё создано природой. Нет ничего прекрасней. Ты можешь себе такое представить? Большие, прекрасные крылья”.
Надо же было умудриться умереть! Это был Шаг, это было Решение. Да нифига! Ты просто слабость и сопли. Ты сейчас как наркоман, получивший дозу, купаешься в своём мимолётном счастье, а ведь была Тайна; но ей ты изменил... У тебя во взгляде появилось что-то недвусмысленное птичье, животное и блёклое.
Слишком много крыльев? Они мешают тебе жить.
- На это решительно невозможно смотреть, - сказал я Кэт. По огромному экрану показывали обнажённую танцующую девушку-хиппи с пацифистским знаком на животе, - Они возбуждают в нас жалость и участие. Слушай, там, в макфаке и в других корпорациях монстров, там везде один и тот же контингент – они нас узнают. Все люди повторяются!
Меня охватило ощущение преследования. Не изменяя себе, мы двинулись в макфак, эти развалины буржуазии, чтобы разрушить империю изнутри.
С криком “Боже, храни королеву!” Кэт выплеснула на стекло стакан колы. К нам приближались охранники, я ударил одного из них, промычав “Спасибо, что без сдачи”. Нас вышвырнули на улицу.
Мы принялись бежать, попав в какую-то непролазную топь. Я достал мухобойку и шлёпнул Кэт по заднице. “Смотри, бабочки!”
Я отбивался от них мухобойкой, но, чем быстрее мы бежали, тем больше становились их крылья, я слышал вопли охранников, мы обернулись, чтобы посмотреть на проспект, он превратился в глиняный карьер, огни становились меньше и меньше, время, целая неделя, скрылась за горизонтом, солнце сошло с ума, встав в восемь часов вечера, нет, это ты сошла с ума, Кэт, смотри за горизонт, он остался там, он бросил нас, он там будет счастлив, но нужно бежать, голубь сожрал его, голубь летит за нами, у него СЛИШКОМ БОЛЬШИЕ КРЫЛЬЯ...
Мои слова – это зеркало в зеркале.


***


Свози её в Лас-Вегас. Там она найдёт твою Мечту. Твою прекрасную и суперчистенькую американскую мечту. Вы можете не спать по ночам, в детстве вам это запрещалось, слушать фанк и кататься в пошлой открытой машине, взятой напрокат. Там вы получите дешёвые и дорогие удовольствия. Взятые напрокат. В автокинотеатре будете смотреть чёрно-белое кино, похожее на комикс и будете пищать от радости, вот как получится. Я от всей души вам этого желаю. Вдоволь покатаетесь по пустынной Неваде и молитесь, чтобы голубь не нашёл вас.


***


“Только аккуртаней”, - Кэт почти плакала. Последняя буква больно ударилась о моё ухо и мы распластались на земле. “Давай поднимемся” – но мы тотчас же поскользнулись и упали на живот. Грязь была липкой и взякой. Я был в каком-то исступлённом ожидании и осознал, что мы уже не пытаемся подняться. Я не слышал Кэт. Я слышал своё учащённое дыхание. Сердце ударялось о землю. Солёные слёзы, смешиваясь с грязью, стекали с шеи.
Я остался совершенно один. Я не пытаюсь вызвать жалость или какую-то там дребедень. Просто я ждал голубя. Он взмахивал крыльями синхронно с моими веками.
Я – нагая хиппи в танце цветов. Я телевизор, вещающий 24 часа в сутки. Я порноканал. Я родился в семидесятых, а теперь я неизвестно где. Я умер в семидесятых за твою Мечту. По телевизору показывают мёртвых политиканов в безыскусной полемике о нашем цветущем и рафинированном обществе. Они давят на жалость, они кормят свою жалость, они выбрали оружие. Создано неведанный ранее сотовый организм, полный механистических уродливых созданьиц, именуемых твоими друзьями. Они все продукт твоего кошарного сна. Мне решительно всё равно с кем ты уйдёшь, и какими измами ты увлёчёшься в своей борьбе. Когда такие как ты, кочующие предатели, нравоучительным тоном вещают в полседьмого утра о прелести разведения комнатных растений, о празднике жизни и о воспитании духа, меня выворачивает наизнанку. Я, предаваясь психоделическому опьянению, изобретаю антиценности, я культивирую жестокость, хотя ты знаешь все мои слабости. Они съели тебя, мой милый, эти псевдокультурные химеры. Ты стал птицей. Этот город тебя сожрал. Он подмял тебя под себя, ты был в системе, теперь ты стал системой. Когда взрываются их храмы, когда гибнут их жизни, мне ничуть не жаль, слышишь, не потому что, я такая негуманная сука, а потому что есть одна жизнь ценнее их миллионов - и это был ты со своими лозунгами, со своими войнами, со своими бомбами, со своей смертью.
Я вытащил свои пресловутые большие наушники, отшвырнул плеер, и вставил штепсель в землю. Я слушал землю. Вот что сказала мне земля. Я передаю это тебе слово в слово, впрочем, это и предназначалось тебе.


***


Что сказала земля

Без лишних слов. Иди. Поставь чайник. Завари чай. Выпей его в одиночестве.
Река была чистая-пречистая, как жемчуг. Трава была изумрудно-зелёная, как я того и ожидал. Я впервые и в последний раз видел тебя во сне. Сон не имел смысла. Когда ты поверишь в то, что это такая же реальность, как и старая лампа над твоей головой, я уверен на все сто – ты станешь смелее и равнодушнее. В моём сне на земле ты просто медленно прошёл мимо меня. Я вспомнил твою безучастную улыбку умирающего, когда у тебя уже не было глаз. Ты хитро всё спланировал. Не знаю, что тебя так подкосило.
Выключи свет. Я не хочу видеть, как твоя вселенная рушится.
Есть вариант комнаты, которая мея спасёт. Она будет цвета истлевшей бумаги, а на стенах я развешу фотографии голубей в рамках из упаковок от фабричных деталей. Бедт много-много картона, а на стене можно повесить ковёр. Это будет комната, в которой я буду спасаться от тебя.

У меня был знакомый, он свихнулся, он нёс в свою комнатушку всякий хлам, более того, когда я спрашивал, куда он всё это денет, он давал наиубедительнейшую аргументацию, он дошёл до того, что шастал по мусоркам, он нёс это всё домой, он хоть и был псих, и умер потом, подпалив себя вместе со всем нажитым, я вижу в нём себя и тебя – мы хранили в себе весь этот ненужный хлам, а потом бы уничтожили себя вместе с ним, но ты прошёл мимо, ты просто прошёл мимо, когда мне была нужна твоя помощь, ты теперь такой же мусор, городская свалка, облепленная голубями, и если ты надеешься стать нормальным, то я надеюсь свихнуться, я так же остро надеюсь свихнуться, и нам обоим недолго осталось. Мне не жалко их, мне жалко тебя, потому что ты всё знал и всё понимал, но ты отказался.


***


Вакцина от голубей

Есть вещи, у которых есть названия, а меня более всего привлекают параноидально-критические эссе, в роде того, что я тебе сейчас пишу. Мне нравится давать названия вещам, родившимся в этом разрушительном бреду.
- У них у всех, Кэт, у них у всех просто изжога, иначе почему бы они имели такой землистый цвет лица, и за завтраком бесились в интеллектуальном маразме, соревновались в искусстве самоанализа?! Когда это началось? “Да, мы заплутавшие параноики”, сними с меня все эти ярлыки. Он спрашивал меня, кто я на самом деле. Я устал. Я хочу вернуться туда, куда-то давно, когда мы ещё не были теми, кто мы есть. Сложно поверить, что застенчивое существо, собиравшее бабочек - это тоже я. Это всё я. Это небо с тысячами бомб – это я. Это я придумалвсех вас. Давай прекратим весь этот ужас, я просто хотел быть счастлив. Я просто неоновая рекламка надо головами любимых. Я система.
Я бабочка, которую съел голубь. Мне было страшно, а теперь нет.

Я лежал уткнувшись в землю и закрыв глаза, и ничего не слышал. Мне хотелось орать и жрать землю.

Когда волна сойдёт, и я буду лежать под пледом и играть с песком из часов, когда волна сойдёт, я всё равно буду вспоминать тебя и лелеять крохотную надежду, что у тебя всё будет плохо.

- Ты счастлив? – спросил я тогда и не запомнил ответа. Если бы он был утвердительным, всё же, я бы не писал сейчас тебе. Ты не ошибка. Ты сказал “нет”.

Я верю в то, что ты помнишь нашу непродолжительную недодружбу.
Мне больно, это такая боль, которую можем понять только ты да я, мне так больно, что кажется, я отделяюсь от своего тела, я по частям выхаркиваю его с кровью,
мне больно оттого что ты стал птицей.


***


Как бы нам тут ни было хорошо, ты ЗНАЕШЬ, ЧТО НУЖНО ДЕЛАТЬ.


***


Эпилог

Выбери сам какой-нибудь старый пласт, (может, что-нибудь ненавязчивое?) чтобы снова прочитать моё письмо.

Быть может, когда тебе захочется увидеть меня и посмотреть, во что я превращусь, ты найдёшь меня на кафельном полу за какой-нибуть неинтересной книжкой, в моём найденном доме.

Ничего не меняется. Я всё тот же мыльный пузырь.