За полночь, а Катичке не спится. Она переворачивается съ бока на бокъ, а потомъ решительно поднимается и ходитъ туда-сюда по комнате, какъ какой-нибудь унтеръ въ ночь передъ дуэлью. Если выйти, могутъ ведь подумать, что она одна въ ночь и что Алеша её наконецъ бросилъ. А оно такъ и получилось, впрочемъ. Ведь две съ половиной недели – это уже само по себе объяснение, ну даже почти не жаль, всплакнула, конечно, намедни. Море бухаетъ о берегъ, штормитъ. Три дня тому Аркаша вернулся из Мариенбада, заскочилъ в номеръ, радостно сообщивъ, что безъ Сарочки, такъ сказалъ певуче «Сар-рочки», и изъявивъ желание поужинать съ Катишь, какъ онъ её самъ нарёкъ. И вотъ сегодня она ждала его, а не Алёшку, какъ читателю могло показаться. Аркаша былъ совсемъ мальчикъ, хоть настаивалъ на томъ, что ему двадцать пять, ну, она думала, двадцатипятилетние хотятъ, напротивъ, казаться моложе. Она дала бъ ему едва ль двадцать. Онъ уверялъ, что Сара – его кузина, но её природное очарование и какая-то еврейская хитринка въ глазахъ убеждали въ обратномъ. И значитъ не сестра она ему никакая, а самая настоящая содержанка. И когда Катя такъ думала, то невольно морщилась. Пока ещё действовалъ нансеновский документъ хорошо бъ уехать черезъ Прагу, Брюссель, в Парижъ, быть можетъ. И совсемъ одной. Хотя какъ тамъ получится… Въ какомъ бы городе ни была «мужчины назначали собственное самоубiйство на семь часовъ вечера въ четвергъ, на полночь въ сочельникъ, на три часа утра подъ окнами»… Какая досада! Тогда она признавалась, что русская – действовало безупречно. Найти общий языкъ получалось только съ Алёшей, и вотъ его нетъ, с остальными – только спала. Пару разъ её посещала мысль даже вернуться въ Россию, но Алёша посчиталъ это дуростью. Летомъ они планировали уехать въ Ниццу, но Катя и такъ съездить, ужъ очень хочется. Она любила лишь однажды, в Петербурге, её тогда звали ещё Катерин-санна. У неё былъ большой домъ на пятнадцатой линии. Ахъ, какъ она всё-таки любитъ Петербургъ и его сырые ночи, пляжъ на Петропавловской, конку подъ окнами, пьяницу-консьержа и целоваться въ парадной. А его звали Владимиръ, как Сирина, Ленина и ихъ нового героя Маякофф… Какъ тамъ? Онъ завладелъ ей полностью; она тогда ещё мнила себя поэткой, носила косы, это теперь острижена чуть ли не подъ мальчика по новой моде, чай завели фарнцузы. Онъ былъ на голову её выше, был другомъ её отца, и было ему всего только двадцать, а ей семнадцать. Она старательно учила французские неправильные глаголы и недурно играла на фортепьяно. Онъ ничего такого не умелъ. Катя увлекалась зодиакомъ, сама она была стрелецъ въ скорпионе с сильнымъ влиянием Марса. Бабка говорила, что огонь-девка. Он былъ рыбой, прозрачный такой знакъ, любитъ, говорятъ, приврать. Онъ воевалъ въ позорной японской кампании, оттуда шрамъ. А правда умелъ онъ и остроумнымъ быть и рассказывалъ часами про свои злоключения, и какъ его обожали пограничные японки, ну и всякое такое, что на девушекъ действовало необратимо. Потомъ они целовались, он сжималъ её подбородокъ и смеялся, говоря шёпотомъ прямо в мягкое ушко, что онъ не каменный и его такъ обнимать нельзя. Потомъ онъ ушёлъ на войну, а въ России гремела революция. И какъ офицеръ онъ не могъ вернуться, написалъ ей пространное письмо откуда-то съ Елисейских, что женится, на богатой, разумеется. Это былъ удар въ спину, и просто целые моря слёзъ. Где жъ ты сейчасъ? Ещё причина убраться поскорей в Парижъ, плюнуть ему в лицо, хотя ужъ шесть летъ прошло, какъ сонъ. И въ то мгновенье, когда фантазия завела её ужъ слишкомъ, в то время, какъ онъ просилъ прощенья где-то на Сене, постучалъ Аркаша, вовремя. Она обрадовалась несказанно. Какъ будто не помнила, какъ плакала у него на плече, знала его брата ещё с самого пятого года, знала эсеромъ, все время какимъ чудесным образомъ выволакивая его из тюремъ. Какой ты хорошенький, Аркашенька! Ей будто бъ даже показалось, что вотъ он тотъ самый, кого так страстно ищутъ все женщины; и она заснула подъ однимъ одеяломъ с нимъ, упираясь сопливымъ носомъ в шею. Ей снился Парижъ, где она никогда не была, старые письма, обрывки фразъ, Володенька, совсем не изменившийся, тискающий ей плечи, смеющийся, мёртвецъ в памяти. Сознание уводило её далеко вглубь, где не было одиночество; она была твёрдо уверена, что родитъ от него двухъ детей, двухъ мальчиков, чтобы испытать это знакомое всемъ материнское горе, когда одного убьютъ в Испании въ тридцать девятом, другого – по случайности, въ странную войну проткнутъ штыкомъ… И значитъ не стоило и думать объ этомъ, а тогда, в пурпур петербургской ночи покончить со всемъ разомъ легкимъ движениемъ рукъ. Въ семнадцать оное такъ легко. И шумит море в ушахъ, за окномъ, близко, далеко, повсюду.