Легенда о нём существует отдельно, а он — отдельно. И неважно, кто ты был в прошлом: царь, чудотворец или великий писатель. Важно, что здесь и теперь ты самый простой и обыкновенный человек.

В ночь с 27 на 28 октября 1910 года в Крапивенском уезде Тульской губернии произошло событие невероятное, из ряда вон выходящее, даже для такого необычного места, как Ясная Поляна, родовое имение знаменитого на весь мир писателя и мыслителя — графа Льва Николаевича Толстого. 82-летний граф ночью, тайно бежал из своего дома в неизвестном направлении, в сопровождении личного врача Маковицкого.

Информационное пространство того времени не сильно отличалась от нынешнего. Весть о скандальном событии мгновенно распространилась по России и по всему миру. 29 октября из Тулы в Петербургское телеграфное агентство (ПТА) стали поступать срочные телеграммы, на следующий день перепечатанные газетами. «Получено было поразившее всех известие о том, что Л. Н. Толстой, в сопровождении доктора Маковицкого, неожиданно покинул Ясную Поляну и уехал. Уехав, Л. Н. Толстой оставил письмо, в котором сообщает, что он покидает Ясную Поляну навсегда».

Об этом письме, написанном Л. Н. для спавшей жены и переданном ей наутро их младшей дочерью Сашей, не знал даже спутник Толстого Маковицкий. Он сам прочитал об этом в газетах.Оперативней всех оказалась московская газета «Русское слово». 30 октября в ней был напечатан репортаж собственного тульского корреспондента с подробной информацией о том, что произошло в Ясной Поляне.

«Тула, 29, Х (срочная). Возвратившись из Ясной Поляны, сообщаю подробности отъезда Льва Николаевича.

Лев Николаевич уехал вчера, в 5 часов утра, когда ещё было темно.

Лев Николаевич пришёл в кучерскую и приказал заложить лошадей.Кучер Адриан исполнил приказание.Когда лошади были готовы, Лев Николаевич вместе с доктором Маковицким, взяв необходимые вещи, уложенные ещё ночью, отправился на станцию «Щёкино».

Впереди ехал почтарь «Филька», освещая путь факелом.На ст. «Щёкино» Лев Николаевич взял билет до одной из станций московско-курской железной дороги и уехал с первым проходившим поездом.

Когда утром в Ясной Поляне стало известно о внезапном отъезде Льва Николаевича, там поднялось страшное смятение. Отчаяние супруги Льва Николаевича, Софьи Андреевны, не поддаётся описанию».

Это сообщение, о котором на следующий день говорил весь мир, было напечатано не на первой полосе, а на третьей. Первая полоса, как в то время было принято, была отдана рекламе всевозможных товаров.

«Лучший друг желудка вино Сен-Рафаэль».

«Некрупные осетры рыбами. 20 копеек фунт».

Получив ночную телеграмму из Тулы, «Русское слово» тут же отправило своего корреспондента в Хамовнический дом Толстых (сегодня — дом-музей Л. Н. Толстого между станциями метро «Парк Культуры» и «Фрунзенская»). В газете надеялись, что, быть может, граф бежал из Ясной Поляны в московскую усадьбу.Но, пишет газета, «в старом барском доме Толстых было тихо и спокойно. Ничто не говорило о том, что Лев Николаевич мог приехать на старое пепелище. Ворота на запоре. Все в доме спят».

Вдогонку по предполагаемому пути бегства Толстого был отправлен журналист Константин Орлов, театральный рецензент, сын последователя Толстого, учителя и народовольца В. Ф. Орлова, изображённого в рассказах Толстого «Сон» и «Нет в мире виноватых».Он настиг беглеца уже в Козельске и тайно сопровождал его до Астапова, откуда сообщил телеграммой Софье Андреевне и детям Толстого, что их муж и отец серьёзно болен и находится на узловой железнодорожной станции в доме её начальника И. И. Озолина.

Если бы не инициатива Орлова, родные узнали бы о местопребывании смертельно больного Л. Н. не раньше, чем об этом сообщили все газеты. Нужно ли говорить, насколько больно это было бы семье?

Поэтому, в отличие от Маковицкого, который расценил деятельность «Русского слова» как «сыщицкую», старшая дочь Толстого Татьяна Львовна Сухотина, по её воспоминаниям, была «до смерти» благодарна журналисту Орлову.

«Отец умирает где-то поблизости, а я не знаю, где он. И я не могу за ним ухаживать. Может быть, я его больше и не увижу. Позволят ли мне хотя бы взглянуть на него на его смертном одре? Бессонная ночь. Настоящая пытка», — впоследствии вспоминала Татьяна Львовна своё и всей семьи душевное состояние после бегства (её выражение) Толстого. — Но нашёлся неизвестный нам человек, который понял и сжалился над семьёй Толстого. Он телеграфировал нам: «Лев Николаевич в Астапове у начальника станции. Температура 40°».

Вообще, надо признать, что по отношению к семье и, прежде всего, к Софье Андреевне газеты вели себя более сдержанно и деликатно, чем в отношении яснополянского беглеца, каждый шаг которого беспощадно отслеживался, хотя все газетчики знали, что в прощальной записке Толстой просил: не искать его! «Пожалуйста... не езди за мной, если и узнаешь, где я», — писал он жене.

«В Белёве Лев Николаевич выходил в буфет и съел яичницу», — смаковали газетчики скоромный поступок вегетарианца Толстого. Они допрашивали его кучера и «Фильку», лакеев и крестьян Ясной Поляны, кассиров и буфетчиков на станциях, извозчика, который вёз Л. Н. из Козельска в Оптинский монастырь, гостиничных монахов и всех, кто мог что-нибудь сообщить о пути 82-летнего старца, единственным желанием которого было убежать, скрыться, стать невидимым для мира.

«Не ищите его! — цинично восклицали «Одесские новости», обращаясь к семье. — Он не ваш, — он всех!»

 

«Разумеется, его новое местопребывание очень скоро будет открыто», — хладнокровно заявляла «Петербургская газета».Л. Н. не любил газеты (хотя следил за ними) и не скрывал этого. Иное дело — С. А. Жена писателя прекрасно понимала, что общественное реноме мужа и её собственное реноме, волей-неволей, складываются из газетных публикаций.Она охотно общалась с газетчиками и давала интервью, разъясняя те или иные странности поведения Толстого или его высказываний и не забывая при этом (в этом была её слабость) обозначить и свою роль при великом человеке.

Поэтому отношение газетчиков к С. А. было, скорее, тёплым. Общий тон задало «Русское слово» фельетоном Власа Дорошевича «Софья Андреевна», помещённом в номере от 31 октября. «Старый лев ушёл умирать в одиночестве, — писал Дорошевич. — Орёл улетел от нас так высоко, что где нам следить за полётом его?!»(Следили, да ещё как следили!)С. А. он сравнивал с Ясодарой, молодой женой Будды. Это был несомненный комплимент, потому что Ясодара была ни в чём не повинной в уходе своего мужа.Между тем, злые языки сравнивали жену Толстого не с Ясодарой, а с Ксантиппой, супругой греческого философа Сократа, которая будто бы изводила мужа сварливостью и непониманием его мировоззрения.Дорошевич справедливо указывал на то, что без С. А. Толстой не прожил бы такой долгой жизни и не написал бы своих поздних произведений. (Хотя при чём тут Ясодара?)Вывод фельетона был такой. Толстой это «сверхчеловек», и его поступок нельзя судить по обычным нормам. С. А. — простая земная женщина, которая делала всё, что могла, для своего мужа, пока он был просто человеком. Но в «сверхчеловеческой» области он для неё недоступен, и в этом её трагедия.Софья Андреевна одна. У неё нет её ребёнка, её старца-ребёнка, её титана-ребёнка, о котором надо думать, каждую минуту заботиться: тепло ли ему, сыт ли он, здоров ли он? Некому больше отдавать по капельке всю свою жизнь».С. А. читала фельетон. Он ей понравился. Она была благодарна газете «Русское слово» и за статью Дорошевича, и за телеграмму Орлова.Из-за этого можно было не обращать внимания на мелочи, вроде неприятного описания внешнего вида жены Толстого, которое дал тот же Орлов: «Блуждающие глаза Софьи Андреевны выражали внутреннюю муку. Голова её тряслась. Одета она была в небрежно накинутый капот».Можно было простить и ночную слежку за московским домом, и весьма неприличное указание на сумму, которую потратила семья, чтобы нанять отдельный поезд от Тулы до Астапово — 492 рубля 27 копеек, и прозрачный намёк Василия Розанова на то, что Л. Н. убежал всё-таки от семьи: «Узник ушёл из деликатной темницы».">Пробежав по заголовкам газет, освещавших уход Толстого, мы обнаружим, что слово «уход» в них встречалось редко. «ВНЕЗАПНЫЙ ОТЪЕЗД...» «ИСЧЕЗНОВЕНИЕ...», «БЕГСТВО...» «TOLSTOY QUITS HOME» («ТОЛСТОЙ ПОКИДАЕТ ДОМ»). И дело здесь отнюдь не в желании газетчиков «подогреть» читателей. Событие само по себе было скандальным. Дело в том, что обстоятельства исчезновения Толстого из Ясной, действительно, куда больше напоминали бегство, чем величественный уход. Во-первых, событие случилось ночью, когда графиня крепко спала. Во-вторых, маршрут Толстого был столь тщательно засекречен, что впервые о его местонахождении она узнала только 2 ноября из телеграммы Орлова. В-третьих (о чём не знали ни газетчики, ни С. А.), маршрут этот, во всяком случае, его конечная цель, были неведомы самому беглецу. Толстой ясно представлял себе, откуда и от чего он бежит, но куда направляется и где будет его последнее пристанище, он не только не знал, но старался об этом не думать.  В первые часы отъезда только дочь Толстого Саша и её подруга Феокритова знали, что Л. Н. намеревался посетить свою сестру, монахиню Марию Николаевну Толстую в Шамординском монастыре. Но и это в ночь бегства стояло под вопросом.  « — Ты останешься, Саша, — сказал он мне. — Я вызову тебя через несколько дней, когда решу окончательно, куда я поеду. А поеду я, по всей вероятности, к Машеньке в Шамордино», — вспоминала А. Л. Толстая. Разбудив ночью первым доктора Маковицкого, Толстой не сообщил ему даже этой информации. Но главное — не сказал врачу, что уезжает из Ясной Поляны навсегда, о чём сказал Саше. Маковицкий в первые часы думал, что они едут в Кочеты, имение зятя Толстого М. С. Сухотина на границе тульской и орловской губерний. Толстой не раз выезжал туда последние два года, один и с женой, спасаясь от наплыва посетителей Ясной Поляны. Там он брал, как он выражался, «отпуск».  В Кочетах жила его старшая дочь — Татьяна Львовна. Она, в отличие от Саши, не одобряла желания отца уйти от матери, хотя и стояла в их конфликте на стороне отца.  В любом случае, в Кочетах от С. А. было не скрыться. Появление же в Шамордине было менее вычисляемо. Приезд в православный монастырь отлучённого от церкви Толстого был поступком не менее скандальным, чем сам уход. И наконец, там Толстой вполне мог рассчитывать на поддержку и молчание сестры.  Бедный Маковицкий не сразу понял, что Толстой решил уехать из дома навсегда. Думая, что они отправляются на месяц в Кочеты, Маковицкий не взял с собой всех своих денег.  Не знал он и том, что состояние Толстого в момент бегства исчислялось 50-ю рублями в записной книжке и мелочью в кошельке.  Только во время прощания Толстого с Сашей Маковицкий услышал о Шамордине. И только когда они сидели в коляске, Толстой стал советоваться с ним: куда бы подальше уехать?  Он знал, кого брать с собой в спутники. Надо было обладать невозмутимой натурой и преданностью Маковицкого, чтобы не растеряться в этой ситуации. Маковицкий немедленно предложил ехать в Бессарабию, к рабочему Гусарову, который жил с семьёй на своей земле. «Л. Н. ничего не ответил».  Поехали на станцию Щёкино. Через 20 минут ожидался поезд на Тулу, через полтора часа — на Горбачёво. Через Горбачёво в Шамордино путь короче, но Толстой, желая запутать следы и опасаясь, что С. А. проснётся и настигнет его, предложил ехать через Тулу. Маковицкий отговорил: уж в Туле-то их точно узнают! Поехали на Горбачёво...

Согласитесь, это мало похоже на уход. Даже если понимать это не буквально (ушёл пешком), а в переносном смысле. Но именно буквальное представление об уходе Толстого и по сей день греет души обывателей. Непременно — пешком, тёмной ночью, с котомкой за плечами и палкой в руке.

И это — 82-летний старик, хотя и крепкий, но и очень больной, страдавший обмороками, провалами памяти, сердечными перебоями и расширением вен на ногах. Что было бы прекрасного в таком «уходе»? Но обывателю почему-то приятно воображать, что великий Толстой вот так просто — взял и ушёл.  В прощальном письме к жене Толстой писал: «Я делаю то, что обыкновенно делают старики моего возраста. Уходят из мирской жизни, чтобы жить в уединении и в тиши последние дни своей жизни». Обыкновенно делают старики?  Едва оправившись от шока, вызванного ночным бегством мужа, Софья Андреевна стала писать ему письма с мольбами вернуться, рассчитывая на посредничество в их передаче третьих лиц.  И вот во втором письме, которое Толстой не успел прочитать, она возражала ему: «Ты пишешь, что старики уходят из мира. Да где ты это видал? Старики крестьяне доживают на печке, в кругу семьи и внуков свои последние дни, то же и в барском и всяком быту. Разве естественно слабому старику уходить от ухода, забот и любви окружающих его детей и внуков?»  Она была не права. Уход стариков и даже старух был, действительно, обыкновенным делом в крестьянских домах. Уходили на богомолье и просто — в отдельные избушки. Уходили доживать свой век, чтобы не мешать молодым, не быть попрекаемым лишним куском, когда участие старого человека в полевых и домашних работах было уже невозможным. Уходили, когда в доме «поселялся грех»: пьянство, раздоры, неестественные половые связи. Да, уходили. Но не бежали ночью от старой жены с согласия и при поддержке дочери.   Вернёмся в роковую ночь с 27 на 28 октября и проследим шаг за шагом, как уходил Толстой.  Записки Маковицкого: «Утром, в 3 ч., Л. Н. в халате, в туфлях на босу ногу, со свечой, разбудил меня; лицо страдальческое, взволнованное и решительное. — Я решил уехать. Вы поедете со мной. Я пойду наверх, и вы приходите, только не разбудите Софью Андреевну. Вещей много не будем брать — самое нужное. Саша дня через три за нами приедет и привезёт, что нужно». «Решительное» лицо не означало хладнокровия. Это решительность перед прыжком с обрыва. Как врач, Маковицкий отмечает: «Нервен. Пощупал ему пульс — 100». Какие вещи «самые нужные» для ухода 82-летнего старика?">Толстой думал об этом меньше всего. Он был обеспокоен тем, чтобы Саша спрятала от С. А. рукописи его дневников.  Он взял с собой самопишущее перо, записные книжки. Вещи и провизию укладывали Маковицкий, Саша и её подруга Варвара Феокритова.  Оказалось, что «самых нужных» вещей всё-таки набралось много, потребовался большой дорожный чемодан, который нельзя достать без шума, не разбудив С. А.  Между спальнями Толстого и его жены было три двери. С. А. держала их ночью открытыми, чтобы проснуться на любой тревожный сигнал из комнаты мужа.  Она объясняла это тем, что если ночью ему потребуется помощь, через закрытые двери она не услышит. Но главная причина была в другом. Она боялась его ночного бегства. С некоторых пор эта угроза стала реальной.  Можно даже точно назвать дату, когда она повисла в воздухе яснополянского дома. Это случилось 15 июля 1910 года. После бурного объяснения с мужем С. А. провела бессонную ночь и утром написала ему письмо:  «Лёвочка, милый, пишу, а не говорю, потому что после бессонной ночи мне говорить трудно, я слишком волнуюсь и могу опять всех расстроить, а я хочу, ужасно хочу быть тиха и благоразумна. Ночью я всё обдумывала, и вот что мне стало мучительно ясно: одной рукой ты меня приласкал, в другой показал нож. Я ещё вчера смутно почувствовала, что этот нож уж поранил моё сердце. Нож этот — это угроза, и очень решительная, взять слово обещания назад и тихонько от меня уехать, если я буду такая, как теперь... Значит, всякую ночь, как прошлую, я буду прислушиваться, не уехал ли ты куда? Всякое твоё отсутствие, хотя слегка более продолжительное, я буду мучиться, что ты уехал навсегда. Подумай, милый Лёвочка, ведь твой отъезд и твоя угроза равняются угрозе убийства». Когда Саша, Варвара и Маковицкий собирали вещи (действовали, «как заговорщики», вспоминала Феокритова, тушили свечи, заслышав любой шум со стороны комнаты С. А.), Толстой плотно закрыл все три двери, ведущие в спальню жены, и всё-таки без шума достал чемодан.  Но и его оказалось не достаточно, получился ещё узел с пледом и пальто, корзина с провизией. Впрочем, окончания сборов Толстой не дождался. Он спешил в кучерскую разбудить кучера Андриана и помочь ему запрячь лошадей.  Уход? Или — бегство...  Из дневника Толстого: «… иду на конюшню велеть закладывать; Душан, Саша, Варя доканчивают укладку. Ночь — глаз выколи, сбиваюсь с дорожки к флигелю, попадаю в чащу, накалываясь, стукаюсь об деревья, падаю, теряю шапку, не нахожу, насилу выбираюсь, иду домой, беру шапку и с фонариком добираюсь до конюшни, велю закладывать. Приходят Саша, Душан, Варя... Я дрожу, ожидая погони».  То, что спустя сутки, когда писались эти строки, представлялось ему «чащей», из которой он «насилу» выбрался, был его яблоневый сад, исхоженный Толстым вдоль и поперёк.  Обыкновенно поступают старики?  «Укладывали вещи около получаса, — вспоминала Александра Львовна. — Отец уже стал волноваться, торопил, но руки у нас дрожали, ремни не затягивались, чемоданы не закрывались…»  Александра Львовна тоже заметила решимость в лице отца. «Я ждала его ухода, ждала каждый день, каждый час, но тем не менее, когда он сказал: «я уезжаю совсем», меня это поразило, как что-то новое, неожиданное. Никогда не забуду его фигуру в дверях, в блузе, со свечой и светлое, прекрасное, полное решимости лицо».  «Лицо решительное и светлое», — писала Феокритова. Но не будем обольщаться. Глубокая октябрьская ночь, когда в сельских домах, неважно крестьянских или барских, не видно собственной руки, если поднести её к глазам. Старик в светлой одежде, со свечой у лица, внезапно возникший на пороге. Это поразит кого угодно!  Конечно, сила духа Толстого была феноменальной. Но это больше говорит о его способности не теряться ни при каких обстоятельствах.  Вот и в ночь на 28 октября 1910 года самообладание не покинуло его. Шедших с вещами помощников он встретил на полдороге. «Было грязно, ноги скользили, и мы с трудом продвигались в темноте, — вспоминала Александра Львовна. — Около флигеля замелькал синенький огонёк. Отец шёл нам навстречу. — Ах, это вы, — сказал он, — ну, на этот раз я дошёл благополучно. Нам уже запрягают. Ну, я пойду вперёд и буду светить вам. Ах, зачем вы дали Саше самые тяжёлые вещи? — с упрёком обратился он к Варваре Михайловне. Он взял из её рук корзину и понёс её, а Варвара Михайловна помогла мне тащить чемодан. Отец шёл впереди, изредка нажимая кнопку электрического фонаря и тотчас же отпуская её, отчего казалось ещё темнее. Отец всегда экономил и тут, как всегда, жалел тратить электрическую энергию».  Этот фонарик уговорила взять его Саша после блуждания отца в саду.  Всё же когда Толстой помогал кучеру запрягать лошадь, «руки его дрожали, не слушались, и он никак не мог застегнуть пряжку». Потом «сел в уголке каретного сарая на чемодан и сразу упал духом».  Резкие перепады настроения будут сопровождать Толстого на всём пути следования от Ясной до Астапова, где он скончался в ночь на 7 ноября 1910 года.  Решительность и сознание того, что поступил единственно правильным образом, будут сменяться безволием и острейшим чувством вины.  Как бы он ни готовился к этому уходу, а он готовился к нему 25 (!) лет, понятно, что ни душевно, ни физически он не был к нему готов.  Можно было сколько угодно представлять этот уход в голове, но первые же реальные шаги, вроде блуждания в собственном саду, преподносили неожиданности, к которым Толстой и его спутники не были готовы.  Но почему его решительное настроение в доме вдруг поменялось на упадок духа в каретном сарае? Казалось бы: вещи собраны (за два часа — просто поразительно!), лошади почти готовы и до «освобождения» осталось несколько минут. А он падает духом.  Кроме физиологических причин (не выспался, волновался, заблудился, помогал нести вещи по скользкой дорожке в темноте) есть и ещё одно обстоятельство, которое можно понять, только отчётливо представляя себе ситуацию в целом.  Проснись С. А. когда они собирали вещи, это был бы оглушительный скандал. Но всё-таки скандал внутри домашних стен. Сцена среди «посвящённых».  К таким сценам было не привыкать, в последнее время они постоянно происходили в яснополянском доме. Но по мере отдаления Толстого от домашнего очага в его уход вовлекались новые и новые лица. Происходило именно то, чего он больше всего не хотел. Толстой оказался комком снега, вокруг которого наворачивался грандиозный снежный ком, и это происходило с каждой минутой его перемещения в пространстве.  Невозможно уехать, не разбудив кучера Андриана Болхина. И ещё нужен конюх, 33-летний Филька (Филипп Борисов), чтобы, сидя верхом на лошади, освещать перед коляской дорогу факелом.  Когда Л. Н. находился в каретном сарае, снежный ком уже начал расти, расти, и остановить его с каждой минутой было всё невозможней. Ещё безмятежно спали жандармы, газетчики, губернаторы, священники...  Ещё и сам Толстой не мог представить, сколько людей станут вольными и невольными соучастниками его бегства, вплоть до министров, главных архиереев, Столыпина и Николая II.  Разумеется, он не мог не понимать, что исчезнуть из Ясной Поляны незаметно у него не получится. Исчезнуть незаметно не смог даже Федя Протасов в «Живом трупе», который имитировал самоубийство, но, в конце концов, был разоблачён. Но не будем забывать, что кроме «Живого трупа» он написал «Отца Сергия» и «Посмертные записки старца Фёдора Кузьмича». И если в момент ухода его грела какая-то мысль, то вот эта: знаменитый человек, исчезая, растворяется в людском пространстве, становится одним из малых сих, незаметным для всех.  Легенда о нём существует отдельно, а он — отдельно. И неважно, кто ты был в прошлом: русский царь, знаменитый чудотворец или великий писатель. Важно, что здесь и теперь ты самый простой и обыкновенный человек.  Когда Толстой сидел на чемодане в каретном сарае, в старом армяке, надетом на ватную поддёвку, в старой вязаной шапочке, он был, казалось, полностью снаряжён для осуществления своей заветной мечты. Но...  Это время, 5 часов утра, «между волком и собакой». Этот промозглый конец октября, самое отвратительное русское межсезонье. Это невыносимое томление ожидания, когда начало ухода положено, родные стены покинуты и назад, в общем, пути уже нет, но... Лошади ещё не готовы, Ясная Поляна ещё не покинута... А жена, с которой он прожил 48 лет, которая родила ему 13 детей, из которых семеро живы, от которых родилось 23 внука, на плечи которой он взвалил всё яснополянское хозяйство, все свои издательские дела по художественным сочинениям, которая по нескольку раз переписывала частями два его главных романа и множество других работ, которая не спала ночами в Крыму, где он умирал девять лет назад, ибо никто, кроме неё, не мог осуществлять за ним самый интимный уход, — этот родной человек может в любую секунду проснуться, обнаружить закрытые двери, беспорядок в его комнате и понять, что то, чего она больше всего на свете боялась, свершилось!  Но свершилось ли? Не надо обладать пылким воображением, чтобы представить появление С. А. в каретном сарае, когда её муж дрожащими руками застёгивал пряжку на лошади. Воспоминания Саши:  «Сначала отец торопил кучера, а потом сел в уголке каретного сарая на чемодан и сразу упал духом: — Я чувствую, что вот-вот нас настигнут, и тогда всё пропало. Без скандала уже не уехать»…

 

 

ИСТОЧНИК