Оказавшись вчера вечером в «Домодедово», я увидел самые разные вещи, стал свидетелем каких-то событий, запомнил какие-то жесты, цвета, предметы, запахи, звуки. И, несмотря на то, что, казалось бы, все эти вещи, предметы и события не были связаны друг с другом, в результате они сложились в одну картину, в одно ощущение.

 

 

…Я увидел опустошенных людей, как будто на автомате передвигающихся по аэропорту в попытках сохранить привычные жизненные рамки и «привязки», зацепившись за что-то обыденное, знакомое — чашку кофе в кафешке, бутылку пива с пиццей в забегаловке, очередной сериал по ТВ. Этим людям очень помогало то, что на ближайшие часы перед ними стояла простая задача: соблюсти ряд формальностей, совершить определенную последовательность действий, чтобы попасть на свой рейс и улететь, либо, наоборот, уехать из аэропорта.

 

Увидел стаю (именно стаю; вот именно такое сравнение как нельзя более точно передает ощущение) журналистов, рыскающих в по зданию аэропорта в поисках сюжета, картинки, эксклюзива.

 

Увидел одно общее выражение на лицах пассажиров — выражение какой-то оторванности и незащищенности. Не спрашивайте меня, от чего оторванности. От всего.

 

Увидел слезы на глазах у одного-единственного человека — пятилетнего мальчонки, чей папа приехал в Домодедово встречать кого-то и погиб.

 

Увидел пустую часовню и женщину-служительницу, в ответ на вопрос — приходил ли кто-нибудь помолиться — робко что-то пытавшуюся объяснять про то, что в первые минуты людям, наверное, было не то того, и с готовностью ухватившуюся за мои слова о том, что, конечно, для всех это был шок, а неизвестно еще, как ты сам себя поведешь в подобной ситуации, не приведи Господь...

 

Увидел, как в часовню ввалился совершенно пьяный парень и никак не мог сообразить, куда он попал. Может быть, спустя какое-то время что-то начало проясняться в его голове — вполне возможно, поэтому минут через пять он, шатаясь и зацепив обе притолоки, вновь оказался в часовне, чуть не повалив аналой с лежащим на нем Евангелием.

 

Увидел, как во время выпусков новостей все, кто находился рядом с телевизором, — даже кажущиеся весёлыми компании с десятком пустых бутылок на столе — все оборачивались к экрану и молча слушали и смотрели. Это было очень странно: люди с интересом смотрели, как по телевизору показывают то, что происходило с ними самими час-полтора назад. Казалось, им не хочется обернуться и взглянуть в противоположную сторону, посмотреть на окружающую реальность — может быть, наблюдать реальность телевизионную спокойнее, всё-таки в телевизоре всё происходит как будто не по-настоящему. Наверное, благодаря этому и всё случившееся с ними казалось людям не совсем реальным.

 

Видел, с каким облегчением многие посетители кафе дожидались окончания новостных выпусков. Как замелькали на их лицах отблески успокоения и даже удовольствия, когда «ящики» переключили на сериалы и ток-шоу.

 

Видел множество похожих друг на друга, как если бы все они были сработаны на какой-то диковинной фабрике, «людей в штатском». И еще больше — людей в форме. Видел, как многим из них явно было нечем заняться, и небольшие компании мужчин со «стёртыми» лицами располагались в отдаленных уголках малоприметных кафе — подкрепиться и поболтать.

 

Я увидел спящих в креслах залов ожидания пассажиров. Спящих несмотря ни на что.

 

Увидел огромную пробку на въезде на площадь перед аэровокзалом. А потом, когда я через стекло кафе на втором этаже сфотографировал эту пробку, я поймал на себе испуганные, ускользающие взгляды девочек-официанток. А ещё через три минуты ко мне подошли двое крепких парней в камуфляже с просьбой предъявить документы.

 

Я увидел, как зона прилета — место, где произошел взрыв, — оказалась как бы отделена от остального пространства аэровокзала, не потому что туда не пускали (хотя так оно и было), но потому что никто особо не хотел подходить близко к этому месту. Любопытных было мало.

 

Скорее наоборот, вокруг этого страшного места образовалась зона отчуждения и пустоты. Вообще, вокруг было много пустоты. Было много людей, много движения, много слов — но было очень пусто в залах ожидания. Я теперь знаю, кстати, как пустота звучит. Её звучание — это вот этот самый гул, гул аэровокзала, «работающего в нормальном режиме», спустя пару часов после того, как секундное вторжение «ненормального режима» стоило жизней десятков человек.

 

Я видел, ощущал эту пустоту явственно. Из материи бытия грубо и жестоко вырвали сразу тридцать пять человеческих жизней. Одновременно и в одном месте. И это ощущалось кожей: пустота, обрыв, дисгармония, нарушение привычного, естественного порядка вещей.

 

…Когда я начинал писать этот текст, я был уверен, что у него должен быть какой-то оптимистичный, жизнеутверждающий конец.

 

Параллельно я пытался что-то такое внутри себя сформулировать, придумать — не для себя самого, а для того несчастного мальчонки, который вместе с матерью и старшим братом оказался чуть ли не единственным участником первой отслуженной по жертвам теракта панихиды. Панихиды по его погибшему отцу. Думал я, думал, и ничего другого в голову так и не пришло, кроме как — «Христос воскресе!»

 

…Малыш, я очень жалею, что так и не подошел и ничего не сказал тебе тогда, в часовне аэропорта. Жалею, несмотря на то, что, может быть, мои слова могли бы оказаться для тебя малопонятными. Вчера всю обратную дорогу, сидя в электричке, я думал, какие бы теплые слова я мог сказать тебе, как постарался бы тебя успокоить. И я придумал много хороших и добрых слов. Но главное, малыш, — это то, что Христос воскрес. Только это может заполнить пустоту. Только это побеждает горе и смерть. Только благодаря этому твоя разлука с папой — не навсегда.

 

Христос воскрес. Это главное.

 

***