Удивительно.Как вы обе слились в ней для меня.

Но ты больше.

 

Почти вся Земфира во мне-это ты.

Только теперь это песня про неё.

я услышала тебя

я постараюсь изменить своё отношение ко всему этому..

I felt you in my legs before I ever met you
And when I laid beside you for the first time
I told you
I feel you in my heart, and I don't even know you

Now we're saying
Bye, bye, bye
Now we're saying
Bye, bye, bye

I was nineteen (call me?)

I felt you in my life before I even thought to
Felt the need to lay down beside you
And tell you
I feel you in my heart, and I don't even know you

And now we're saying
Bye, bye, bye
Now we're saying
Bye, bye, bye

I was nineteen (call me?)
I was nineteen (call me?)

Flew home, back to where we met
Stayed inside I was so upset
I cooked up a plan, so good except
I was all alone
You were all I had
Love you
You were all mine
I was yours, right?
I was yours, right?

I was nineteen (call me?)
I was nineteen (call me?)

(с)Tegan and Sara

самое забавное в том, владислав алексеевич,
что находятся люди,
до сих пор говорящие обо мне в потрясающих терминах
«вундеркинд»,
«пубертатный период»
и «юная девочка»
«что вы хотите, она же еще ребенок» -
это обо мне, владислав алексеевич,
овладевшей наукой вводить церебролизин внутримышечно
мексидол с никотинкой подкожно,
знающей, чем инсулиновый шприц
выгодно отличается от обычного –
тоньше игла,
хотя он всего на кубик,
поэтому что-то приходится вкалывать дважды;
обо мне, владислав алексеевич,
просовывающей руку под рядом лежащего
с целью проверить, теплый ли еще, дышит ли,
если дышит, то часто ли, будто загнанно,
или, наоборот, тяжело и медленно,
и решить, дотянет ли до утра,
и подумать опять, как жить, если не дотянет;

обо мне, владислав алексеевич,
что умеет таскать тяжелое,
чинить сломавшееся,
утешать беспомощных,
привозить себя на троллейбусе драть из десны восьмерки,
плеваться кровавой ватою,
ездить без провожатых
и без встречающих,
обживать одноместные номера в советских пустых гостиницах,
скажем, петрозаводска, владивостока и красноярска,
бурый ковролин, белый кафель в трещинах,
запах казенного дезинфицирующего,
коридоры как взлетные полосы
и такое из окон, что даже смотреть не хочется;
обо мне, которая едет с матерью в скорой помощи,
дребезжащей на каждой выбоине,
а у матери дырка в легком, и ей даже всхлипнуть больно,
или через осень сидящей с нею в травматологии,
в компании пьяных боровов со множественными ножевыми,
и врачи так заняты,
что не в состоянии уделить ей ни получаса, ни обезболивающего,
а у нее обе ручки сломаны,
я ее одевала час, рукава пустые висят,
и уж тут-то она ревет – а ты ждешь и бесишься,
мать пытаешься успокоить, а сама медсестер хохочущих
ненавидишь до рвоты, до черного исступления;
это я неразумное дитятко, ну ей-богу же,
после яростного спектакля длиной в полтора часа,
где я только на брюхе не ползаю, чтобы зрители мне поверили,
чтобы поиграли со мной да поулыбались мне,
рассказали бы мне и целому залу что-нибудь,
в чем едва ли себе когда-нибудь признавалися;
а потом все смеются, да, все уходят счастливые и согретые,
только мне трудно передвигаться и разговаривать,
и кивать своим,
и держать лицо,
но иначе и жить, наверное, было б незачем;
это меня они упрекают в высокомерии,
говорят мне «ты б хоть не материлась так»,
всё хотят научить чему-то, поскольку взрослые, -
размышлявшую о самоубийстве,
хладнокровно, как о чужом,
«только б не помешали» -
из-за этого, кстати, доктор как-то лет в девятнадцать
отказался лечить меня стационарно –
вы тут подохнете, что нам писать в отчетности? –
меня, втягивавшую кокс через голубую тысячерублевую
в отсутствие хрестоматийной стодолларовой,
хотя круче было б через десятку, по-пролетарски,
а еще лучше – через десятку рупий;
облизавшую как-то тарелку, с которой нюхали,
поздним утром, с похмелья, которое как рукой сняло;
меня, которую предали только шестеро,
но зато самых важных, насущных, незаменяемых,
так что в первое время, как на параплане, от ужаса
воздух в легкие не заталкивался;
меня, что сама себе с ранней юности
и отец, и брат, и возлюбленный;
меня, что проходит в куртке мимо прилавка с книгами,
видит на своей наклейку с надписью «республика» рекомендует»
и хочет обрадоваться,
но ничего не чувствует,
понимаешь, совсем ничего не чувствует;
это меня они лечат, имевшую обыкновение
спать с нелюбимыми, чтоб доказать любимым,
будто клином на них белый свет не сходится,
извиваться, орать, впиваться ногтями в простыни;
это меня, подверженную обсессиям, мономаниям,
способную ждать годами, сидеть-раскачиваться,
каждым «чтобы ты сдох» говорить «пожалуйста, полюби меня»;
меня, с моими прямыми эфирами, с журналистами,
снимающими всегда в строгой очередности,
как я смотрю в ноутбук и стучу по клавишам,
как я наливаю чай и сажусь его пить и щуриться,
как я читаю книжку на подоконнике,
потому что считают, видимо,
что как-то так и выглядит жизнь писателя;
они, кстати говоря, обожают спрашивать:
«что же вы, вера, такая молоденькая, веселая,
а такие тексты пишете мрачные?
это все откуда у вас берется-то?»
как ты думаешь, что мне ответить им, милый друг владислав алексеевич?
может, рассказать им как есть – так и так, дорогая анечка,
я одна боевое подразделение
по борьбе со вселенскою энтропией;
я седьмой год воюю со жлобством и ханжеством,
я отстаиваю права что-то значить,
писать,
высказываться
со своих пятнадцати,
я рассыпаю тексты вдоль той тропы,
что ведет меня глубже и глубже в лес,
размечаю время и расстояние;
я так делаю с самого детства, анечка,
и сначала пришли и стали превозносить,
а за ними пришли и стали топить в дерьме,
важно помнить, что те и другие матрица,
белый шум, случайные коды, пиксели,
глупо было бы позволять им верстать себя;
я живой человек, мне по умолчанию
будет тесной любая ниша, что мне отводится;
что касается славы как твердой валюты, то про курс лучше узнавать
у пары моих приятелей, -
порасспросите их, сколько она им стоила
и как мало от них оставила;
я старая, старая, старая баба, анечка,
изведенная,
страшно себе постылая,
которая, в общем, только и утешается
тем, что бог, может быть, иногда глядит на нее и думает:
- ну она ничего, справляется.
я, наверное,
не ошибся в ней.

Веро4ка
30 марта 2009 года.

Еще одна история (35 let)



35 лет мне исполнится через месяц.

Придут поздравлять мама и подруги из школы. Не ученицы, конечно, нет.

Учительницы. Я и сама преподаю там английский. В обычной, самой что ни

на есть средней школе Питера. Заманчивое начало, да? Можно себе

представить, что случится на трех следующих страницах. Стопки тетрадей,

лингафонные кабинеты и трижды в неделю частные уроки одной замужней

программистке. И если вы сейчас быстренько пробежитесь глазами по

оглавлению, найдете что-нибудь поярче - я не обижусь.

На самом деле, я ненавижу дневники, а в тот раз без этого было не

обойтись. В тот раз, то есть после пикника, после 5-го сентября.

У меня десятый класс. Выпускной. Спортивный - на 15 парней-хоккеистов

только 3 девочки-волейболистки. И я ими классно-руковожу. Всего в

параллели шесть выпускных классов. Но мой - 10-й "В" из всех остальных

особо симпатизирует 10-му "А", лингвистическому. Там такое соотношение

полов - 23 активно зреющие девочки на 6 парней-компьютерщиков. Посему

абсолютно неудивительно, что, следуя закону притяжения тел, мои

спортсмены в самом начале сентября забили копытом, возопив, что

"безбожно в такую чудную погоду торчать по домам", что им, "ну и 10-му

"А" тоже", совершенно необходимо "сходить в поход с костром, гитарой и

ночевкой". Верхи посомневались, но дали "добро".

И вот, пятого сентября 50 человек от 16-ти до 40-ка с пудовыми рюкзаками

на плечах причалили к большой, солнечной, уже начинающей желтеть,

поляне, расставили палатки, схватили гитары, парочками пошли по грибы. В

общем - отдыхали. Замужняя программистка проводила выходные с семьей;

плечи мои ныли от трех килограммов крупы, двух банок тушенки, пары

вязаных носков, маленькой палатки-двушки, дорожной аптечки и кучи

мелочей. И я дьявольски устала уже на втором километре нашего броска, а

потому, оставив "питомцев" на двух физруков, одну мамашу и Наталью

Станиславовну, озлобившуюся математичку, уползла в свою палатку и

мгновенно почила. Успела только подумать "как здорово, что" палатки с

собой взяли многие, а значит, мне не грозит ничье соседство. Вот на

этой-то мысли я и утонула в примитивном черно-белом сне про страшную

ушастую кошку, которая медленно превращалась в меня.

Проснулась, резко и испуганно, потому, что моя щека горела от чьего-то

прикосновения. Где-то у сердца, уткнувшись в меня (а больше в моей

крохотной палатке и не во что было уткнуться) носом, забросив мне на

живот длинные бамбуковые ноги, спало совершенно щенячье девичье

существо. Я видела ее раньше, но никогда так близко. Она обычно сидела

на последней парте, и мне, как правило, не хотелось ее спрашивать.

"Стаценко, Вы готовы?" - тягуче, с неохотой говорила я ей, а она так же

с неохотой кивала в ответ, и этого было достаточно. По крайней мере для

того, чтобы вывести ей оценку за четверть. Даже случайно встречаясь на

улице, я старалась пройти очень быстро и не заметить ее.

Она вся казалась такой черной, смурной, вороной, и я, если честно, не

знала, как мне вести себя с ней. О чем говорить??

А сейчас эта самая Саша, скинув на меня весь свой день: пропитанные

дымом волосы, ладони в розоватых мозольках, смуглые острые локти, мирно

и медленно выдыхала свои грезы прямо мне в лицо. И дыхание ее пахло

молоком и травой. На ней были только узкие белые плавки и бисерный

браслетик на правом запястье. Тщетно, сквозь дрему, я попыталась этому

удивиться. Воздух уже отдавал скорой осенью и сыростью, поэтому Сашины

плечи рябили гусиной кожей. Стало как-то грустно смотреть на нее, и,

стянув с себя разорванный по зипперу спальник, я попыталась поделить его

на двоих. Мне не хотелось ее будить, но все еще сонные, мои руки

срывались на Сашу неосторожными теплыми кляксами. Одна клякса упала

прямо ей на грудь. Прозрачная кожица ладони ощутила напряженный

нагловатый сосок. Очень нежный, кофейный и прохладный. Он будто впивался

мне в руку, и это сразу насторожило. Мои ладони не привыкли к таким

подаркам. Я еще не понимала - нравится ли мне прикасаться к этому

прозрачному, почти детскому телу, а из мозга, петляя по жилкам, текло

уже смутное чувство стыда. Я боялась, что стоит мне пошевелиться - Саша

откроет глаза, и тогда начнется... Как мне было оправдываться, чем

объяснять эту руку?

Все внутри натянулось и застыло. Пространство пучком сосредоточилось на

моих чуть трясущихся пальцах, на припухшем от холода и прикосновения

комочке под ними. Меня бил озноб, лоб бисерил липкой испариной,

неожиданно сладко забилась вена в паху. Прождав в стойке минуты две,

мозг добрался, наконец, до спасительной логики "Почему она оказалась в

моей палатке? Почему раздета?" - начинала я медленно приходить в себя и

успокаиваться - "И, в конце концов, я ли должна чего-то бояться. Могу

сейчас разбудить ее, растрясти и выставить отсюда со всеми ее странными

играми".

Я накручивала, убеждала себя, отлично зная, что ничего этого не сделаю.

Ничего, только укрою ее поплотнее, проверю, хорошо ли задраена палатка и

снова засну. Я аккуратно сняла ладонь с Сашиной груди, оставив на ней

след мелких темнеющих зернышек, и почему-то сжала руку в кулак.

Развернулась к ней спиной и задернула веки. Конечно, спать я уже

совершенно не хотела. Пролежала на боку минут десять, промаялась,

прозлилась и в конце концов утонула в болотной вязкой дремоте.

Почувствовала, как Сашка рядом зашевелилась, слегка заскулила. Мне не

хотелось реагировать на нее снова, утомительно и бесплодно... И стало

даже слегка весело, когда я почувствовала, что Саша не спит, смотрит на

меня. "Что она хочет увидеть? Какие мои тайны в ресницах?" В ту минуту,

когда я решила открыть глаза, она бросила на меня свои губы и руки,

обрушиваясь снегом на лицо.

Сашка пахла лугом, ее губы, чуть припачканные сном, были невозможно

солоны и неспокойны. Она совсем не умела целоваться - хватала меня

ломтиками, будто воруя и не замечала, что я уже не сплю, что мне все

труднее притворяться спящей. "Сашенька..." - само собой выпало из-под

языка. В ней что-то тихо хрупнуло. Два пятака глаз смотрели прямо на

меня, не пугаясь, не отрываясь. И слова, выкатываясь из меня ненужными

горошинами, захламляли тесную палатку: Стаценко... что ты делаешь?...(в

голове протяжным стоном - и почему остановилась??)...почему ты у меня в

палатке...

Сашкины глаза смеялись над моей беспомощностью так откровенно, что я

почувствовала себя совершенной идиоткой: придурочные вопросы,

очевидность ситуации, шелковое тело у меня под руками...

Я подбросила подбородок вверх и поймала ее губы, протекла языком внутрь

- по нежному облаку десен, по кромочке зубов, по ее юному неумелому

языку. Саша вздрогнула, так отчаянно хотелось ей чувствовать. Мы мягко

перевернулись в брюхе спальника. Сашина голова лежала в моей ладони:

глаза прикрыты, готовы. Вся напряжена - вот-вот зазвенит. "Успокойся, -

заласкала я ее ушко - девочка моя, все хорошо". И тут, от долгого ли

ожидания или от того, что свидания по расписанию случались все реже, мое

тело отказалось слушаться меня. Губы ринулись к свежей ароматной Сашке,

язык рисовал на ее шее немыслимые объяснения, одичавшие пальцы узорно

вились по коже. И голос, непривычно хриплый и слабый, мучил горло:

"Сашенька... милая... как я хочу тебя... как не могу не хотеть...

позволь мне... пожалуйста... позволь мне…"

Сашка выкинула вдруг туманный взгляд, всхлипом расправила легкие,

торопливо и суетно стаскивая с меня майку. Вжалась в меня, мелко

подрагивая губами, что-то пришептывая. Ее сосок под моей ладонью

медленно наливался шоколадной кровью, темнел. Я стекла вниз, к нему,

судорожно схватила губами. Сашка отозвалась, прижимая руками мою голову

все теснее... больнее...

"Да, так... я хочу сверхчувствовать, хочу терпеть, но чувствовать..."

Я не сделала Сашке больно. Ее яблочная грудь распахивалась ко мне, уже

влажная и вспухшая, уже почти взорванная стоном... А моя рука рванулась

вниз, перевивая все тело немилосердными спазмами, сладкими до отчаяния.

Ладонь плутала по накрепко сведенным, нежно-топленым бедрам ее, по

встревоженным, трусливым теперь коленкам.

Саша стеснялась открыться мне, стеснялась этого терпкого лиственного

запаха, прозрачного ручейка на простынке...

"Ты очень приятна мне, девочка моя, ты ошеломляюще хороша..." -

уговаривала, упевала я Сашу.

Так нестерпимо хотелось выпить ее, расплескать по лицу тонкой смоляной

пленкой, прикоснуться губами к избалованным горячим барханам. Так

несбыточно... Тихо и медленно Сашины бедра разомкнулись, разлетелись в

стороны двумя щепочками. Она принимала меня с каким-то, почти забытым

мной, самоотречением первого раза. И странный страх, бесконечная

благодарность смешивались во мне нещадно. Нежные спутанные перышки

царапали руку, отталкивая своей первобытностью, завлекая, затягивая

пальцы все глубже. Я уже тонула в Саше, купалась в нежных упругих латах

ее, и дыхание мое опережало сердце, и я взрывалась с каждым новым моим

движением, с каждым новым ее глотком.

Это продолжалось мгновенно и бесконечно, это было смертью Феникса. И

когда Саша выгнулась под моими пальцами, замерев полукругом, внутри уже

заваривались желания, молодые, так и неисполненные. Мы лежали тихо в

нашем взмокшем убежище. Капельки дыхания текли по полиэтиленовым стенам,

сонно и бережно, как медленный дождь...

Когда я проснулась утром, Саши, конечно, уже не было. Вы ожидали чего-то

иного? Наверное, я тоже...

Пятое сентября - послезавтра. Сашка еще ни о чем не знает.